Собственно, это не эссе об Анне Ахматовой, а рефлексия по поводу вышедшей в 1997 году книге Б. Носика «Анна и Амедео».
Но, как оказалось, актуальность она свою не потеряла. В интернете множество ахматововедов, которых к имени великого русского поэта нельзя подпускать даже на пушечный выстрел.
Поэтому это — еще выстрел и по воробьям, в конце превращающийся в праздничный салют. Ведь сегодня день рождения императрицы русской поэзии!
Подобно тому, как появляющийся на страницах гоголевской повести персонаж, выдающий себя за статского советника, несет несомненный отпечаток потустороннего мира, так и недавняя книга Б. Носика «Анна и Амедео. История тайной любви Ахматовой и Модильяни» («Радуга», 1997, 25000 экз.), названная автором «документальной повестью», — явление инфернального порядка. Хотя с обывательской точки зрения автора можно уличить скорее в нечистоплотности и пошлости. Однако при ближайшем рассмотрении деталей и эпизодов, изложенных в книге, трудно отделаться от ощущения: что-то тут не чисто. Одна из примет поведения нечистой силы — пародирование действительности, ее окарикатуривание.
Так и книга Носика — более или менее успешная пародия на литературоведение при всей кажущейся серьезности приводимого в ней фактического материала и простодушности авторской манипуляции им. Это, если уж быть более точным, импровизация на тему того, что было, или могло быть, или даже того, чего и вовсе не было и не могло быть никогда. Суетливое бегство автора от подлинной документальности (как черта от ладана) лишний раз подчеркивает маргинальность его изысканий.
Стиль повествования своей бравурно-бульварной интонационной окраской копирует то плохой французский сентиментальный роман осьмнадцатого века, то школьное сочинение на тему «Я и Ахматова» и обнажает выразительное зияние пустоты на месте автора. Здесь отсутствует то светлое начало, которое исстари именовалось идеалом. Двухсотстраничное доказательство правдоподобной (на самом деле — лживой, но об этом ниже) гипотезы, что Ахматова и Модильяни были любовниками, скорее может служить пародией на идеал.
Обратимся к фактам.
На 9-й странице автор, иногда надевающий маску лирического резонера, отчего его «документальная повесть» невероятно раздута (вся сенсационность его выдумки на самом деле могла бы вполне уместиться в нескольких строках), выказывает себя блестящим специалистом в области метеорологии: «…искристую зиму, томительную и праздничную северную весну и великолепную багряную осень девочка проводила в Царском…» Кто бывал или жил в Санкт-Петербурге, тот знает, что «северная весна» — самое тоскливое, пасмурное и грязное время года и что «праздничной» ее мог назвать только человек, ни разу не бывавший ни в Царском Селе, ни в Санкт-Петербурге.
С 13-й страницей Б. Носику и вовсе не повезло. «Был еще брат Виктор, убитый большевиками…» — пишет он, имея в виду брата Ахматовой, который на самом деле умер в 1976 году (эти сведения, кстати, имеются у Лукницкого, биографа Ахматовой, и у Надежды Мандельштам). Большевики тут ни при чем. Следом Б. Носик делает еще одно потрясающее открытие. Оказывается, Ахматова «отца не любила», «редко упоминала о семье» и была чуть ли не равнодушна к матери. Здесь достаточно назвать два источника, а именно: «Северные элегии» и опять-таки записки Лукницкого, где встречаются достаточно частые упоминания о семье и, в частности, о том, что Ахматова с необыкновенным трепетом относилась к своей матери и к отцу (она 12 суток не отходила от постели умирающего отца, а когда он умер, у Ахматовой открылся туберкулез, явившийся следствием стресса; кроме всего прочего, она полгода никуда не выходила из дома, это общеизвестный факт).
Может, Носик имеет в виду письмо семнадцатилетней Анны Горенко Сергею Штейну, где есть такие строки: «Уважать отца не могу, никогда его не любила»? Но об этом, как и о самом Штейне, Ахматова всю жизнь мечтала забыть.
Идем дальше. Страница 17-я: «Ее век и ее среда эти волшебные отношения между мужчиной и женщиной (прочие сочетания, кажется, в ее жизни большой роли не сыграли) ставили превыше всего на свете…» Интересное слово — «кажется». Извинительное в речах мечтательной барышни, но не в «документальной повести». Здесь уже сентиментальность снижена до пошлого шепотка на ушко. «Священное есть главное в жизни и без священного жизнь становится унижением и пошлостью», как однажды заметил замечательный русский философ Иван Ильин.
Эта хлипкая почва, сотканная из «кажется», мелких неточностей и вранья, постепенно становится настоящей трясиной, которая и засасывает автора с головой. Страница 21-я: «…этот шепелявый бесцветный второгодник Коля Гумилев…» Не знаю, не знаю, вроде бы никто из современников Гумилева не находил его «бесцветным». Видимо, этот портрет Гумилева надо воспринимать как рефлексию автора по поводу собственного отражения в одном из осколков разбитого зеркала реальности.
На этой же странице Б. Носик ни с того ни с сего, этак словно похлопывая Анну Андреевну по плечику, доверительно называет ее Аннушкой. Хотя почти никто и никогда не называл ее так. Единственный раз, перед смертью, в 1937 году, Аннушкой назвал Ахматову Осип Мандельштам, прощаясь с ней на Московском вокзале в Ленинграде. Надежда же Мандельштам однажды образно выразилась: «Аннуш — вы бешеная кошка!» Помнится, Аннушкой в романе Булгакова «Мастер и Маргарита» звали героиню, разлившую масло. Но, видит Бог, — это не Анна Ахматова…
21-я страница: «В семнадцать она, вероятно, отправила и Гумилеву (а не только другу С.фон Штейну) это многообещающее послание: «Я умею любить, умею покорной и нежной быть…»
И опять — «вероятно», очередная подмена «документальности». И это естественно, поскольку послание предназначалось Голенищеву-Кутузову, а фон Штейн был всего лишь поверенный, своего рода письмоносец. И только. Факт, кстати, общеизвестный.
Обилие оборотов типа «вероятно» и «кажется» превращает «документальную повесть» в дешевый сентиментальный роман, которыми балуется в последнее время издательство «Радуга». Вот вам типичный пример стиля «дамского романа», коего поклонником, «кажется», является Носик: «Ей надоело затянувшееся аж за второй десяток лет девичество…» Хотя раз уж мы затронули столь деликатную тему, следует отметить, что, выйдя замуж за Гумилева, Ахматова не была девственницей, и Гумилев не мог изжить переживаний по этому поводу до конца своих дней. Впрочем, никакими документальными сведениями на сей счет мы не располагаем, а потому возвращаем пальму первенства знатоку девических грез Б. Носику. Компенсируя недостаток документального материала, он живописует: «Неловкие их, зачастую попросту унизительные усилья на то восхитительное забвение страсти, о котором они столько читали, столько слышали и даже писали…» И тут же, на странице 72-й, доверительным тоном «старого гамена» Носик сообщает: «Она же, полная мыслей, воспоминаний о читанном, выдуманном, полуиспытанном, вряд ли могла его поощрить, подбодрить, научить чему-либо». Наш герой словно пытается наложить эпизоды Камасутры или своего сексуального опыта на взаимоотношения двух великих русских поэтов — Ахматовой и Гумилева. Восхищает эта суперосведомленность автора, для которого нет таких щелей и замочных скважин, куда бы нельзя было засунуть свой нос.
Отдается дань и изрядно уже разоблачительно-публицистическому пафосу. «Отсюда, может, и вечный ее поиск (более поздние ее браки, возможно, и были бы, впрочем, более долговечными, не прими к той поре истинно американский размах деловитый большевистский отстрел интеллигенции)». Опять обратим внимание на эти бесконечные «может», «возможно», бы да кабы. Что же касается браков Ахматовой, то большевики к их частотности не имеют никакого отношения. Известно, что после первого ареста мужа Ахматовой, Пунина, в 1935 году она обратилась с письмом к Сталину, и через некоторое время Пунин был выпущен. В 1938 году, задолго до его второго ареста, Ахматова уходит от Пунина. Но вряд ли фраза, брошенная Пуниным Ахматовой на прощание: «Выдайте мне расписку, что я отдал вам все ваши вещи…», — может послужить обвинительным актом против пресловутых большевиков.
На 107-й странице Носик пишет: «Ты будешь ночевать у меня, — сказала она, — и ничего не будет на стене — ни блондинки из Мальдорора, ни портрета брюнетки…» Эта реплика Ахматовой Модильяни — словно из крутого эротического романа. Источников, сколько-нибудь подтверждающих ее, Носик не указывает. Ибо их нет.
124-я страница обременяет совесть Носика еще одной ложью: «Об этом ожидании, об этом письме и о том, кто должен был прислать его, и были ее тогдашние стихи: «Сегодня мне письма не принесли: забыл он написать, или уехал…»
Адресатом этих строк был Голенищев-Кутузов. Мотив ожидания письма часто встречается у Ахматовой в те годы, к примеру, в очерке «Слепнев»: «В Херсонесе три года ждала от него письма и письма так и не получила»; «Я ждала письма, которое так и не пришло. Я часто видела это письмо во сне; я разрываю конверт, но оно или написано на непонятном языке, или я слепну…»
Что касается Херсонеса, то это было в 1905–1908 годах, задолго до встречи с Модильяни. Следовательно, и письма от него она ждать никак не могла. Пребывание Ахматовой в Слепневе относится к июлю 1911 года, куда она приехала из Парижа. И поскольку письма от Модильяни приходили в это время достаточно часто, то вряд ли навязчивая тоска по ним могла перекочевать в ее сон без посторонней помощи, в данном случае — Носика.
Другие строки Носик приводит на странице 131-й:
И томное сердце слышит
Тайную весть о дальнем.
Я знаю: он жив, он дышит,
Он смеет быть не печальным.
Но ведь там есть вензель: «С.С." (Сергею Судейкину).
На 176-й странице Носик пробует подражать «Анне Карениной»: «Ахматова сознавала по временам недопустимость подобной вседозволенности, она каялась, но, покаявшись, грешила снова». Ведь как ни крути, Ахматова — тоже Анна.
И так везде и повсюду. На 174-й странице Носик уличает Ахматову в преступной связи с Ольгой Судейкиной, на 181-й в «полудворянском» воспитании (это что-то, видимо, из разряда «полубеременности»), на 186-й странице в строке «под сводами вонючего подвала» произвольно правит Ахматову (вместо «вонючего» здесь должно быть «зловонного»), на 195-й странице приводит к ней на квартиру «английских студентов», которых там и в помине не было. Кое-где богохульствует. «Амедео рассказывал Анне, что ходил на крестный ход в русскую церковь. Она запомнила из этой истории только смешной, как ей показалось, анекдот о христосовании».
Как-то Ардов, близко знакомый с Ахматовой, сказал ей: «Откуда этот человек знает, о чем Пушкин говорил своей жене, когда они оставались одни». Несомненно, что если бы Анна Андреевна, не приведи Господь, прочла книгу Носика, она бы назвала ее словом, которое было в ее устах самым ругательным, — «смрадная».
От откровений Носика веет не только потусторонним смрадом, но и банальным плагиатом. В 1996 году в Санкт-Петербурге в издательстве «Арсис» небольшим тиражом (900 экземпляров) вышла книга Натальи Лянды «Ангел с печальным лицом. Образ Анны Ахматовой в творчестве Модильяни». Эта не претендующая на сенсационность лиричная книга, несомненно, и послужила основой бредовой фантазии Носика. Во всяком случае, фотографии с репродукций Модильяни, посвященных Ахматовой, им, видимо, взяты из скромного каталога выставки. Впрочем, если бы Носик вместо разглядывания обнаженной ахматовской натуры добавил кое-что в свою книгу из этого источника, все бы было не столь скверно…
Так какой же вывод можно сделать? Перед нами банальная, плохо скроенная мистификация, отдающая серным запахом. Несколько слов о том, с каким энтузиазмом и воодушевлением писала об этой книге наша пресса, как будто в унижении великого русского поэта нашла наконец возможность для самоутверждения. Телеканал «Культура» отдал на откуп Носику несколько передач. Кстати сказать, в «Культуре» Носик (в то время, 90-е, 2000-е, прим. автора) угнездился довольно-таки прочно и основательно, продолжая баловать неискушенного телезрителя своими «баснями», да так, что порою хочется покропить экран святою водой.
«Приходи на меня посмотреть. Приходи. Я живая. Мне больно…» — писала Ахматова в 1912 году. Что ж, видимо, наступило такое подлое время, когда каждый желающий ничтоже сумняшеся может глумиться над чувствами поэта.
Однако не хочется все же заканчивать на минорной ноте. Носиков много, а Анна Андреевна Ахматова — одна. И думается, что не померкнет величие этого имени от мельтешения чертовщины вокруг него. Своего рода заклинанием, оберегающим от дурного глаза, могли бы послужить другие строки Ахматовой:
Мурка, не ходи, там сыч
На подушке вышит,
Мурка серый, не мурлычь,
Дедушка услышит.
Няня, не горит свеча,
И скребутся мыши.
Я боюсь того сыча,
Для чего он вышит?
Comments