Victuros agimus semper, nec vivmus nunquam[1]

Однокашники по универу задолбали меня байками о «по-настоящему мистических явлениях», наблюдаемых временами на Алтае. Не особенно-то я прислушивался к их россказням, но «Его величество случай» однажды подшутил надо мною и забросил в самое таинственное место Алтайского края.

Так или иначе, но волею судеб я оказался именно там, в суровой Чуйской степи. Попросил остановиться молчаливого водителя раздолбанного грузовичка, узкоглазого аборигена (кто он – теленгит, челканец, телеут?), с полчаса назад без лишних слов согласившегося подкинуть меня «вон туда, на восток», и, очутившись один на один с незнакомой планетой, уныло заковылял себе по пыльной дороге в неясную осеннюю даль. Ну и ну, и откуда здесь взяться этой их «настоящей мистике»? Горы были плотно задрапированы облаками; аки ничтожнейший из червей полз я по плоскому – глазу не за что зацепиться – пузу погруженной в собственные думы матушки-земли и рассеянно спрашивал себя, где все-таки нахожусь – на Алтае, в Капустином Яре или «в диких степях Забайкалья»? И что это – степь, пустыня, полупустыня? Темнело; справа и слева – ни огонька. Вспомнились знакомые строки: «Стою один среди равнины голой, а журавлей относит ветром в даль». Среди равнины голой – звучало в голове все громче и яснее… А при чем здесь журавли? Бывают ли журавли в этих степях, навещают ли они местных басурман?

Грунтовка то сливалась с местностью и пропадала, то вновь появлялась. Закапал дождь. В полукилометре от дороги я разглядел светлое окошко непритязательной прямоугольной постройки, обсаженной пирамидальными тополями и обычными кленами, кое-где сохранившими остатки листвы, и, подойдя ближе, с удивлением обнаружил, что размеры окон и дверей дома раза в полтора больше привычных нам. «Гулливер в стране великанов», – усмехнувшись, подумал я, не понимая еще, насколько недалек от истины.

Дверь была не заперта. На мой стук в освещенном проеме появился незнакомец – настолько высокий, что я невольно вздрогнул. «Баскетболист, наверное, – почему-то решил я. – Как он мог оказаться в эдакой глуши?» Показалось, что «великан» кого-то ждет, но явно не меня.

Хозяин был одет в домотканую рубаху и полотняные штаны, на ногах – матерчатые сабо на толстой деревянной подошве. Он жестом предложил пройти в большую, обшитую грубыми досками комнату с высоким потолком, тоже деревянным, с которого на толстом проводе свисала огромная допотопная лампочка накаливания, светившаяся блекло-желтым светом и, как мне показалось, чуть ли не с угольком вместо вольфрамовой нити. «Лампа Лодыгина?» – с удивлением подумал я.

На столе бросились в глаза песочные часы и кусок линолеума с незавершенной матрицей для гравюры, а рядом – несколько резцов различной формы. Мне было предложено сесть на один из довольно неказистых стульев – похоже, самодеятельной работы – с очень высокой спинкой.

Я приветствовал незнакомца на русском. Тот не ответил. Тогда я произнес: «Акшлар!» (здравствуйте!), единственное слово, которое знал на алтайском. Пробовал обращаться на английском, немецком, потом сказал «Салеметсiз бе» и даже «Салам»[2]. Похоже, он не понимал меня. Но неожиданно сам заговорил на языке, чем-то похожем на сербскохорватский. Нам обоим повезло – я преподаю славянские языки и неплохо понимаю все западнославянские. Его речь и произношение, правда, заметно отличались от современных – он почему-то был уверен, что говорит на древнеславянском, – но какой же это древнеславянский?

– У тебя довольно странная одежда, – начал он. – Судя по всему, ты попал к нам из прошлого, может, и далекого.

Хозяин долго рассказывал мне о том, что язык – это одежда мыслей, и в стародавние времена на земле были тысячи народов, говоривших на разных языках. Что именно от речевых различий и начинались вражда, конфликты и даже войны. Потому что инакоговорящий – это уже чужой. Главный инстинкт, зашитый в древние разделы мозга, это защита своей территории, семьи. Когда чужой оказывается на вашей территории, начинается бешеный гормональный выброс – человек перестает контролировать свои действия. А теперь, по его мнению, мир постепенно возвращается к истокам. Когда-то в прошлом Москва, сердце Евразии, оказалась под сильным влиянием восточно-европейской славянской диаспоры, и теперь они все говорят на древнеславянском. Языковых центров, а, значит, и народов, осталось на планете совсем немного: славяне, латиняне, китайцы, арабы, суахили. Что будет дальше, он не знает. Многие считают, что все эти языки постепенно объединятся и опустятся до праиндоиранского. Хотя вряд ли китайцы или, например, африканцы откажутся от своего языка. Правда, его лично это ну совсем не интересует. Как, впрочем, не занимает уже ни прошлое, ни будущее.

Сказанное им было столь необычно, что во время нашей беседы я не смог хорошенько разобраться в том, что он объяснял, но все это со временем понемногу вспоминалось и позже как-то разложилось по полочкам. 

Заметив мое смущение и полную растерянность, он предложил отвлечься от высокого и просто поужинать.

– Хорошо бы перекусить, ты не против? Как там у вас, принято есть вместе или все стараются потреблять хлеб насущный в одиночку, каждый в своем укромном уголке? Едят вместе?

Его приглашение оказалось весьма кстати – я весь день не ел, почему бы мне и не согласиться? Хозяин вышел из комнаты и вскоре вернулся с неглубокой корзиной, на плоском дне которой, словно на подносе, расположились миски с лепешками, одни – с тыквенной начинкой, как я понял, отведавши их, другие – с творогом, кувшин с чем-то напоминающим кефир, мучные шарики с крапивой и незнакомые фрукты, похожие на инжир.

«Баскетболист» говорил сдержанно, не торопясь – голоса не повышал, руками не жестикулировал. Мне запомнилось его брутальное лицо с заостренными чертами и решительными складками у рта и у глаз – оно оставалось почти бесстрастным во время нашего разговора.

Я долго колебался, но, в конце концов, решился спросить, не удивил ли его мой внезапный приход.

– Время от времени у нас появляются такие гости, – ответил он. – Правда, нечасто и ненадолго. Не позже завтрашнего утра ты обязательно вернешься в свой век и в свой дом, наверное, тоже.

Судя по всему, он говорил о том, что хорошо знал. Его уверенный тон немного успокоил меня, и я решил представиться:

– Кирилл Олейниченко. Родился в старинном русском городке Галич, что неподалеку от Костромы. Мне уже за семьдесят. Преподаю балканские и западно-славянские языки, пишу рассказы – в основном фантастику. 

– Фантастика, фантастика… – задумчиво произнес он. – Когда-то я не без интереса прочитал «Марсианские рассказы», переведенные, кажется, с английского, был такой древний язык – возможно, ты застал его. В те времена, эти рассказы, пользовались успехом, их считали реальными. Но теперь-то мы точно знаем, что такое Марс. Ужасное место, где можно жить только в подземельях и при искусственной атмосфере – совсем не такое, как описано в той книжке. Почему-то «всё прогрессивное человечество» – весь так называемый креатив – решило, что надо срочно-срочно туда переселяться и осваивать эту планету. Вот и переселились, сейчас занимаются терраформированием Марса. Создавать магнитное поле планеты, повышать температуру и привычное нам давление атмосферы… Зачем? На Земле уже всё это есть и можно жить без проблем. Пока что не очень-то у них получается, но прежние индустриальные достижения они туда перенесли и воспроизвели. Потому что, честно говоря, нам они здесь совсем не нужны… Или почти не нужны. Иногда кажется, что от этих достижений больше вреда, чем пользы. Шимпанзе и гориллы из инструментов используют только палку. И что? Они менее счастливы?

Он задумался и после небольшой паузы продолжил:

– А ещё мне понравились «Истории из жизни Иешуя из Назарета»[3]. Плутовской роман, я полагаю, написанный то ли галлом, то ли норманном. В нем обычный плотник, главный герой, живший задолго до автора книги, путешествует на ослике по древней Иудее и постоянно поучает простодушных свидетелей – довольно очевидным вещам, между прочим: не убивать, не воровать, не изменять женам и мужьям. К тому же на глазах у изумленной публики проделывает множество забавных фокусов, которые все величают чудесами. Например, пятью хлебами и двумя рыбками накормил пять тысяч человек. Самое интересное то, что ещё несколько тысяч лет после этого по стопам весёлого плотника шли сотни миллионов, а то и миллиарды последователей. Наверное, потому что действительно замечательные фантастические рассказы получились.

Пораженный, я молча ждал, что он ещё скажет. Почувствовав мое замешательство, он добавил.

–  Мне известно, что в давние времена Иешую считали чуть ли не сыном божиим… Возможно, и для тебя он остается священным тотемом. Говорят, многие видели в человеке своеобразный органический орган, продолжение некоего божества, с помощью которого божественная сверхсущность познает созданную ею же вселенную. Но ведь никому достоверно неизвестно, существует ли подобное высшее существо.

Я подумал о том, что вряд ли уместно говорить с ним о Фоме Аквинском, Канте или обсуждать теорему Гёделя о неполноте. Тем более что согласно Гёделю мы действительно никогда не найдем доказательств бытия или, наоборот, небытия Бога.

– Ты пишешь фантастику – это мне нравится. А реальность… – произнес он, – эта штука, скорее всего, ровно ничего не значит – не стоит даже того, чтобы о ней думать. Она лишь отправной пункт для последующих выдумок и размышлений. В школах у нас учат во всём сомневаться и поскорее забывать. И прежде всего, конкретику, связанную с личностями, местностями, странами и так называемыми великими свершениями. Мы, не сопротивляясь, плывем в потоке времени, наблюдая за сменой событий, нравов и веков, но сами-то стремимся все-таки жить с точки зрения вечности. В чем смысл заботиться о прошлых бедствиях, в отношении которых уже ничего не изменить?

Я решил прервать его:

– А почему бы нам не позаботиться, например, о будущих несчастьях или, не дай бог, катастрофах, которые, возможно, при соответствующих усилиях ещё удастся предотвратить?

– Не обижайся… Лишь невежды считают, что можно влиять на будущее. Во вселенной уже существуют настоящее, прошлое и будущее. Причем, будущее определено столь же твердо и нерушимо, как и прошлое. А мы просто читаем книгу своей жизни в установленном природой порядке. Потому и стараемся избегать тщетных надежд и ненужных страхов в ожидании будущих событий, возникающих только лишь от недостатка мудрости и избытка гордыни.

«Катятся вниз, назад – к допотопному прошлому человечества. Теперь они “стоики”. Отказавшись от идеи свободы воли человека, им придется отказаться ещё и от морали и права: если человек не мог поступить иначе, в чём его вина? А как насчет того, чтобы “судьбе наперекор”? Вскоре они станут “киниками”, подобно Диогену залезут в бочку и перестанут даже мыться...», – подумал я и промолчал.

– От прошлого, – продолжил он, – нам самим, нашим городам и поселкам, горам и рекам, планетам и звездам достались имена, постепенно исчезающие из речи. Конкретика и точность никому теперь не нужны. У нас давно нет ни памятных дат, ни хронологии, ни истории. Нет переписи населения, мы не ведем статистику. Вот ты назвался Кириллом, а я в ответ не могу назвать тебе своего имени, – меня зовут «аноним», думаю, так это звучит на латыни[4], а на моем языке – даже не знаю.

Мне пришло в голову спросить об имени его отца.

– Я понял, как надо сказать, – ответил он, улыбаясь, – меня, как и отца, зовут «никак».

Хозяин разрешил мне посмотреть книги на полке. Я взял наугад и открыл. Книга оказалась рукописной. Томик рядом – тоже. Непонятные значки, напоминающие руны, нарисованные очень четко – уверенной умелой рукой.

«Высокий, могучий, а ещё и столь искусный», – подумал я, невольно заглядевшись на длинные пальцы хозяина.

– Черты и резы – праславянские буквы, появившиеся ещё до глаголицы, – пояснил «баскетболист», заметив мое недоумение.

Он подошел к полке и достал истрепанную, пожелтевшую книгу:

– Посмотри – думаю, ты никогда такого не видел.

На обложке было написано по-французски «Кандид, или Оптимизм, перевод с немецкого г-на доктора Ральфа». Дата: MDCCLIX (1759 год издания). Я полистал – с той поры книга потеряла немало страниц.

«Он знает французский? – мелькнула мысль. – Обложку-то всяко надо было прочесть… А может, все-таки выучил? Неужели выучил ради одной книги, у которой утрачена почти половина страниц? За пятьсот лет можно было… А я с ним – на немецком, на английском…»

– Ты прочел её?

Молчание было мне ответом: по лицу хозяина я понял неуместность собственных сомнений.

– Судя по всему, тебе досталось первое издание книги, сразу по выходу ставшей бестселлером в Европе и на многие годы запрещенной под предлогом якобы ужасной непристойности, – продолжил я. – Автор – Вольтер, считавший её безделушкой и некоторое время даже скрывавший своё авторство. Почему тебе так дорога именно эта книга?

– Непристойностей, кстати, я в ней что-то не заметил. А почему дорога? Ну, во-первых, старинная… В её финале герои-путешественники оказываются в столице незнакомой мне восточной страны и от местного дервиша узнают о тщетности всяких там метафизических терзаний и прочих как бы философских изысканий. Монах дает им рецепт счастья – забыть о треволнениях окружающей жизни, общественной – в первую очередь, посвятив себя простейшему из ремесел – «возделыванию сада». На этой планете мы все теперь именно так и живем. Я сам построил этот дом, такой же, как у всех остальных. Посадил деревья. Сам сделал мебель и необходимую утварь. Вспахал землю, вырастил овощи, фрукты, чудесные фигсы[5], которые ты только что опробовал, тыквы с арбузами… На мое место придут иные, кого я не знаю, и вспашут, наверное, лучше меня.

– Да, в твоей книге дается именно такой рецепт счастья. Трудиться на земле, добывать пищу в поте лица своего, любить и жалеть близких. Мы, люди твоего прошлого, сочли это слишком примитивным, полагая, что племя хомо сапиенс найдет свое предназначение и счастье лишь в творчестве и в покорении природы. Вот и боремся с ней родимой до сих пор. Вместо того, чтобы жить в единении с дарованной нам планетой. А вы теперь, как я понял, пошли именно по пути, предложенному Вольтером. У тебя, кстати, много таких книг?

Хозяин ничего не ответил.

– Это печатная книга, я здесь не вижу других, таких же. А у меня дома несколько тысяч, хотя и не столь старинных и дорогих, – не без гордости заметил я.

Собеседник улыбнулся. Мне не забыть этой его добродушной улыбки человека, прикоснувшегося к вечности, не забыть его столь особенного лица, которого больше никогда не увижу.

– Никому не прочесть даже сотню книг. Я прожил почти пятьсот лет, но мне удалось осилить чуть больше десятка подобных томиков. Кому нужно это многочтение? Правильнее будет по много раз перечитывать то, что нравится, находя в любимой книге все новые и новые грани. Сколько бы раз ты ни входил в реку, каждый раз она будет для тебя другой. Потому что ты уже не тот, кем был в прошлый раз. Книгопечатание, ныне упраздненное, было одной из худших напастей человечества. Но самой большой напастью были телефон, телевидение и интернет – от них мы, к счастью, тоже отказались. Как и от компьютеров. Все эти изобретения «прогресса» заставляли людей бесконечно болтать или переписываться в том, что вы называли «пабликами», головокружительно умножая и многократно перечитывая абсолютно бесполезные и почти бессмысленные тексты.

Мне понравился образ мыслей этого человека, похожего на библейских патриархов, и я решил ему немного подыграть.

– В моем прошлом, населенном самыми что ни на есть дотошными и любознательными людьми, влюбленными во всяческую публичность, миром управляло всеобщее поверье, будто круглые сутки происходит неимоверное количество событий, о которых стыдно не знать.

Я попытался объяснить человеку из будущего, как мы жили. Плохо знали географию, историю и культуру собственных стран, зато до тонкостей были осведомлены о том, что министры иностранных дел двух стран поговорили по телефону, что корейский лидер как-то ответил российскому в ответ на предложение помощи при наводнении, что США сделали важное заявление о переговорах двух азиатских стран, каким будет курс российской валюты на следующей неделе, что российский снайпер одним выстрелом сбил украинский дрон «Баба Яга», сколько сенатор заплатил за убийство бизнесмена, почему в Крыму избили чемпиона России по боксу, какой именно завтрак повышает риск деменции на 14 %, что некто покорил четвертый дивизион некоей боксерской федерации и забрал пояс у другого некто, в каком регионе самые безаварийные водители, что в Госдуме заговорили о блокировке каких-то программных сервисов и почему именно Армстронг – культовая фигура мира джаза… Все это читалось, смотрелось и слушалось, чтобы тут же выпасть из памяти, которая немедленно заполнялась новой ерундой.

Из всех занятий самым популярным была, конечно, политика, ставшая насквозь популистской. Политику важно много и многословно – с продуманной расплывчатостью формулировок – обещать буквально все, чтобы здесь и сейчас стать «всем для всех» и быть немедленно избранным, исполнять же обещанное после избрания считалось совсем не обязательным.

Реальная жизнь постепенно вытеснялась медиамиром. Подлинным считалось лишь опубликованное и разрекламированное; товар считался безусловно хорошим, если об этом без умолку твердил его изготовитель. Мы словно соревновались друг с другом в гонке, ежедневно доказывая себе и другим, что «существовать значит восприниматься»[6].

Все мыслимое и мы сами подвергалось роботизации и компьютеризации. Некто Клаус Шваб уже вещал о четвертой промышленной революции, в которой людям будут вживлять в голову микрочипы, чтобы на планете построить полностью контролируемый цифровой концлагерь и лишить человека приватной жизни. Не знаю, получится ли это в будущем. Но могущественные транснациональные корпорации, ВОЗ[7], «зеленые», а также разного рода инклюзивные сообщества всячески поддерживали его. Люди моей эпохи отличались фантастическим простодушием и верили всему, что вещает пресса, особенно – правительственным органам. А между тем воровство и самоуправство стали обычными делами, хотя каждый знал, что сами по себе власть и деньги не приносят ни счастья, ни покоя.

– Деньги? – подхватил хозяин дома. – У нас никто не страдает ни от бедности, ни от пошлого богатства. Каждый живет своей жизнью. Деньги нам не нужны. То, что мы не можем произвести сами, получаем в обмен у соседей. Что-то привозят колонисты с Марса – в обмен на то, что мы разрешаем им добывать на Земле золото, редкоземельные металлы, литий…

– Вы живете в точности как нищенствующие суфийские монахи, – вставил я. Мне показалось, он не понял моего замечания. Сделав некоторую паузу, «баскетболист» продолжил:

– Городов теперь нет. Ни больших, ни маленьких. Однажды мне довелось долго гулять по развалинам Санкт-Петербурга. Думаю, потеряли мы немного – как можно было жить в этих пыльных каменных джунглях? Поскольку у нас нет собственности, нет и проблем наследования. Достигнув полной зрелости и воспитав одного, максимум двоих детей к восьмидесяти годам, человек способен справиться со своим одиночеством.

– Так мало детей? – спросил я.

– А нужно ли приумножать наш не особо добродетельный род хомо сапиенс? Лучше уж постепенное сокращение человечества, чем его разовое и мучительное уничтожение в ядерной или бактериологической войне. Мы отклонились, тебе ещё интересно послушать, как мы живем?

Я молча кивнул.

– Тогда продолжим… Достигнув восьмидесяти, человек в состоянии обходиться без привязанностей, без любви и дружбы. Наши предки давно уже откорректировали генетический код таким образом, чтобы нам не грозили болезни. Войны и конфликты остались в прошлом, а потому нечаянная смерть тоже маловероятна. В свободное от работы время мы занимаемся искусствами, философией, математикой, физикой, интеллектуальными играми. Когда человек поймет, что исчерпал себя, он может принять решение о завершении земного пути. Потому что люди сами – единственные хозяева собственной жизни и смерти.

– Так уж и хозяева… – заметил я с сомнением. – Тогда кто изготовил тебе лампочки и провода?

– Здесь ты прав. И лампочки, и провода, и инструмент, и ткани. Все это мы получаем в обмен – раньше вроде это называли «по бартеру» – от наших марсиан. Есть, правда, и такие, кто отказывается от электроосвещения, переходя на масло и лучину. С инструментом и тканями сложнее. Но со временем, думаю, мы, подобно древнейшим гоминидам, научимся многое делать из камня, хлопка, из шерсти и костей животных, из самана – почему нет? Останутся, наверное, проблемы, не решаемые кустарным способом – соль, стекло, бумага… Впрочем, я уже сказал: будущее нас не интересует.

– Хорошо, откуда сейчас вы берете энергию, кто построил и поддерживает электростанции?

«Баскетболист» рассмеялся.

– Вот это как раз проще простого. Наш поселок обслуживает узел снабжения на основе практически вечных графеновых трубок, аккумулирующих энергию в десятки раз эффективнее электрических аккумуляторов. Хотя и здесь нам пока не обойтись без марсиан, которые раз в два года подзаряжают наши узлы снабжения. Думаю, со временем мы от этого тоже сможем отказаться. Вернее – придётся отказаться. Потому что современные марсиане все больше и больше от нас отличаются. Они стали низенькими, коренастыми, а от постоянной радиации – еще и чернокожими и сплошь монголоидными. Отличаются как внешне, – ты бы только посмотрел, какие они страхолюдные, – так и по существу. И с каждым их прилетом мы понимаем друг друга все хуже. Земляне практически не знают их интересов, не воспринимают самой логики их жизни, так же как они – нашей. Марсиане теперь представители другой, чуждой нам цивилизации. Тем более, что им очень сложно долго оставаться здесь, в условиях земного тяготения.

– И тебе никогда не хотелось самому слетать на Луну, на Марс? Просто посмотреть… 

– Наверное, это было бы замечательно, – улыбнулся мой собеседник. – Но наши современники почему-то уже сотни лет отказываются от предложений навестить братьев и сестер на Марсе, на Ио, на Ганимеде – слишком уж мы привязались к своему времени и своему месту… Впрочем, любое путешествие можно рассматривать как космическое. В конце концов, соседний хуторок – тоже другая планета, там совсем иной, новый для меня космос. Войдя в мой дом, ты тоже совершил настоящее космическое путешествие, разве нет?

Пришлось с ним согласиться. Космоса им не надо, науки не надо, промышленности – тоже.

– А интересно ли вам попытаться восстановить кого-то из вымерших видов животных: мамонта, шерстистого носорога, гигантского ленивца милодона или, например, дронта додо с острова Маврикий?

«Баскетболист» будто не услышал меня. Он отвернулся в сторону окна, наблюдая, как за стеклом начинает тихо падать снег, медленно окрашивая белым освещённую луной безбрежную равнину. Но я не мог остановиться и отважился на ещё один вопрос:

– Памятники, музеи, библиотеки у вас ещё существуют?

– Да нет их давно. Книги почти уже не востребованы, дети в школах обходятся без учебников. Им хватает устных наставлений учителей. Нам нужно поскорее забыть прошлое – оно пригодно лишь для сочинения сопливых стишков для прыщавых барышень, на которых парни не обращают внимания. У нас не бывает встреч однокашников, не отмечают дней рождений, столетних юбилеев, не чествуют героев, вообще не вспоминают умерших. Мы почти не знаем ушедших гениев мысли, науки и искусств. Каждый сам для себя с нуля создает науки и искусства, если они ему вдруг для чего-то потребуются.

– Получается так, что каждый сам должен пройти этот путь и стать для себя своим Ломоносовым, Пушкиным, Чайковским, Лобачевским и даже Иисусом?

Он молча кивнул, хотя, возможно, и не знал всех этих имен. Я не мог не продолжить расспросы, хотя мой хозяин явно тяготился ими:

– А что стало с национальными государствами, с органами государственной власти?

– Говорят, госорганы долго хирели, а потом постепенно упразднились за ненадобностью. Сами собой… Поначалу власти еще назначали какие-то выборы, формировали суды, кабинеты министров, объявляли войны, диктовали производителям цены на бензин, на продукты, у непослушных изымали по суду имущество, кого-то арестовывали, преследовали тех, кто был не согласен, писал что-то не то в книгах и пабликах, но действия госорганов уже не принимались всерьез. Промышленность закрывалась, большие агрохозяйства разорялись, поступления налогов резко шли вниз. Пресса перестала печатать распоряжения властей, военные и правоохранители постепенно разбредались по хуторам, где ещё была востребована их физическая сила. Политикам тоже пришлось подыскивать себе более скромные занятия, кто-то подался на эстраду и впоследствии стал недурным конферансье, многие переквалифицировались в гадалок и знахарей. На самом деле всё было гораздо сложнее и драматичней. Не обошлось и без разбитых судеб – их, конечно же, было немало…

Мне не давали покоя две его фразы: «Книги у нас почти уже не востребованы» и «Мы почти не знаем ушедших гениев мысли, науки и искусств». Как же так? Но ведь он взял в свое далекое будущее совсем не случайную книгу. Выбрал повесть великого Вольтера, созвучную его мыслям и пониманию единственно правильной линии жизни. Для него, как я понял, содержание собственной жизни неизмеримо важнее её восприятия окружающими: «Быть, а не казаться![8]» – вот его принцип и категорический императив. Кандид простодушный – это прекрасно, но неужели больше ничего?

И все-таки я спросил хозяина дома, что ещё он решил сохранить для себя из культурных шедевров прошлого. «Баскетболист» встал и двинулся в соседнюю комнату, я – вслед за ним. Он зажёг лампу, тоже свисавшую с потолка. На столе лежали гусли и флейта, по стенам висели полотна различных размеров – все, как один, неясных блеклых тонов.

«Великан» взял флейту и, глядя в окно, на луну, заливавшую светом деревья вокруг дома и бескрайнюю снежную равнину, тихо заиграл. Это была пронзительная мелодия Casta diva[9], торжественное пение, обращенное к друидской богине, смиренное моление с просьбой умерить человеческие страсти и гордыню, помочь найти в себе силы безропотно принять сущее и дождаться благодатного времени, когда на земле воцарятся мир и спокойствие. Так вот, что он взял с собой – почти в вечность… Не так уж и прост этот «баскетболист».

Закончив играть, он обернулся ко мне, обвел рукой стены комнаты, увешанные живописными полотнами, и сказал:

– Это всё мои работы.

Я прошел вдоль ряда картин и остановился у самой маленькой, изображавшей нечто неясное, напоминающее луну над снежной равниной, и таившей в себе, как показалось, что-то недосказанное и многозначительное, напоминавшее о бесконечном.

– Тебе понравилась эта… Поздравляю, выбор неплохой – очень похоже на пейзаж из окна моего дома. Возьми на память о друге, который для тебя ещё не родился, – ровным голосом предложил он. 

Я поблагодарил, но мой взгляд привлекли и другие картины, которые казались почти белыми. 

– Они написаны красками, цвета и оттенки которых древние глаза твоего поколения не могут ещё воспринимать в полном объеме, – объяснил он, – также, впрочем, как и вот эта, теперь уже твоя картина. Но дело не только в диапазоне цветов. Мы во многом отличаемся от людей прошлого: у нас в голове объединены зрительные центры и каналы восприятия звуков. А на этих картинах использованы специальные краски, воздействующие на оба центра восприятия – в результате получаются картины цветомузыки, о которых мечтал, но которых так и не дождался великий Скрябин – надеюсь, ты слышал об этом композиторе? Цвет, свет, музыка плюс поэзия оперных арий образуют великий континуум жизни человеческой души.

– Чья-то цитата? – спросил я.

– Можешь и не сомневаться. Нам с тобой остались одни лишь цитаты. Всё уже в этом мире было когда-то сказано, и не единожды. Да и сам по себе язык – просто система цитат. Так же, как и музыка.

Его пальцы коснулись струн гуслей – прислушавшись, я различил тихие звуки той же арии Нормы.

– Когда-нибудь ты или твои потомки сможете не только увидеть, но и услышать эту картину.

В дверь постучали.

На пороге стояла высокая костистая женщина, ее сопровождали трое мужчин, тоже куда как рослых. Все четверо казались родственниками, а может, просто с годами люди, живущие рядом, становятся похожими друг на друга. Хозяин обратился к гостье:

– И всё-таки я был прав, ожидая тебя именно сегодня ночью. А что с Серёжкой, нашим соседом? Ну, тем чудаком… влюблённым в старину и назло нам и традициям нашего времени сохранившим свое имя. Что-то давно я его не видел…

– Заходила к нему пару недель назад, – ответила женщина. – Он был весь в литературных планах. Писал о французских просветителях восемнадцатого века. Этим, кстати, занимался некогда и его отец.

– Надеюсь, ему удалось добиться большего, чем отцу. Да-да, оба они были изрядными чудаками. Искать по развалинам древние книги, забытые справочники, чтобы написать о том, что уже никому не интересно… А с другой стороны, мне ли их судить? Я ведь и сам почти всю жизнь перечитывал книгу о некоем выдуманном Кандиде из чужого тысячелетия. Да ещё на всеми забытом французском, который взялся выучить на спор с Серёжкой, когда нам и сорока не было – как же мы были молоды и глупы! Но я почему-то не жалею…

Они долго собирали все, что было в доме: рукописи, музыкальные инструменты, картины, мебель, бельё, еду, прочую утварь. Женщина трудилась наравне с мужчинами. Хотелось оказаться полезным и поучаствовать в столь непростом деле, но как мне, низкорослому и слабому, реально помочь этим бесподобным великанам? И, тем не менее, кое-что я все же смог собрать и взялся унести. Каждый со своей ношей, мы покинули дом. Дверь осталась открытой. Немного постояли перед уходом. Мой «баскетболист» хотел было отломить ветку клёна и с её помощью поджечь дом, но спутники женщины отговорили его: «Дом крепкий – вполне может ещё кому-то пригодиться».

Шли молча, это продолжалось минут пятнадцать. Увидели неподалёку перелесок, в его глубине при свете луны можно было рассмотреть что-то вроде приземистой толстой башни с низким, словно расплющенным куполом.

– Dormiens area[10], – пояснил кто-то. – Уставший от жизни получает здесь отдельную комнату, в которой сможет уснуть, чтобы навсегда покинуть нашу планету. Его тело быстро истлеет, и недели после смерти не пройдет, рассыплется на составляющие – в прах, который развеют по ветру. А утварь сожгут. Родственники могут при желании получить урну с остатками усопшего, но обычно этого не требуется.

У двери нас встретил привратник, рост которого меня уже не удивил. Мой хозяин наклонился к нему и шепнул что-то на ухо. Перед тем, как войти, помахал мне рукой. Женщина и её спутники тоже попрощались с уходящим. Все были очень спокойны.

– Похоже на то, что скоро вновь пойдет снег, – грустно произнесла женщина.

У меня в кабинете на Мичуринской улице Санкт-Петербурга хранится картина, которую когда-нибудь, через тысячи лет, напишут неизвестными мне красками, сегодня ещё развеянными по всей планете.

Однажды вечером я сидел у окна, разглядывая Луну, ярко осветившую зимний городской пейзаж. О чем хочет поведать нам ночное светило в своё очередное полнолуние? Повинуясь неясному предчувствию, я взял в руки картину «баскетболиста», чтобы сравнить её с пейзажем за окном. Лунный свет упал на живописное полотно – картина вздрогнула, словно от удара, и довольно отчётливо зазвенела. Звуки, похоже, каким-то образом извлекались из красочного слоя под воздействием лунного света – или мне просто так казалось? – и превращались в торжественную музыку, молитву, обращенную к Луне, несравненной богине ночного неба. Я узнал глубокий баритон и удивился огромному диапазону голоса «великана», повстречавшегося мне когда-то в далекой Чуйской степи. У него, знать, были не только искусные руки…

О, пречистая богиня!

Ты, заливающая серебряным светом

Эту древнюю священную рощу!

Обрати к нам свой прекрасный лик

Без единого облачка и дымки тумана.

О, пречистая богиня…

Воцари на этой земле мир,

Подобный тому, что создан

Твоей волею на небесах.

Это был его подарок мне – величественная Casta diva.

[1] Мы всегда собираемся жить, но не живем никогда, лат.

[2] Приветствия на казахском и арабском.

[3] «Баскетболист», скорее всего, говорит о книге Э. Ренана «Жизнь Иисуса», в которой автор предпринял попытку художественной реконструкции жизни Иисуса Христа.

[4]  Скорее всего, встретивший меня хозяин не знает латыни, знает лишь несколько ходовых латинских слов и выражений.

[5] Фигс – инжир, серб.

[6] Принцип Esse est percipi, лат. – основа философии Беркли, согласно которой объекты не имеют независимых качеств вне восприятия.

[7] Всемирная организация здравоохранения.

[8] Перевод устойчивого латинского выражения «Esse quam videri!» (антиберклианского по своему существу).

[9] Каватина Нормы из оперы «Норма» Беллини.

[10] Место усыпновения, лат.