Глава 11. Гена, "корочки", кувалда

            Вагон движется рывками - то приостанавливаясь, то вновь набирая ход. Газетные столбцы прыгают перед глазами, наскакивая друг на друга. Но Крылов, давно привыкший читать в метро, почти не испытывает неудобств.  

            "...Ищем молодых и энергичных! Бюро международного молодёжного туризма "Спутник" МК ВЛКСМ объявляет конкурс на замещение вакантной должности референта сектора приёма иностранных туристов. Свободное владение английским языком - обязательно…"

            Вот! Кстати! Надо Машке сказать. Она вроде бы работу искала – поинтересней…

            "...Служба "Продюсер" совместно с американской фирмой "Мак-Квирк Консалтинг Компани" оказывает разнообразную помощь в трудоустройстве лиц, желающих выехать на ПМЖ в США. Контактные телефоны…"

            - Ты анекдот слышал? Про метро?     

            - Не-а.             

            - Кар-роче. В кабину к машинисту влетает обдолбанный панк с ножом и орёт: "Гони в Сан-Франциско!" Ну, машинист чешет репу и начинает объяснять, что метро, типатаво, не самолёт, и что максимум, куда они смогут доехать – это до "Щёлковской". А тот опять: "Гони, сказал, а то зарежу!" Ну, машинист и объявляет: "Осторожно, двери закрываются! Следующая станция – Сан-Франциско!"

            Два школяра, сидящие рядом с Крыловым, коротко ржут. Он сворачивает газету и поднимается, чтобы выйти на следующей остановке. Народ уже набился в вагон плотной вечерней массой, и Крылов привычно выставляет плечо, протискиваясь между чьими-то книжками, сумками, цветами в хрустящем целлофане, меховыми шапками и воротниками, влажными от растаявшего снега.

            Двери раскрываются. Людская масса выносит Крылова на платформу и тащит к эскалаторам. Там, впереди, у самой гудящей кромки, вдруг мелькает знакомое лицо с индейским профилем и иссиня-чёрными волосами, собранными в хвост. 

            - Гена! Луковников! 

            Человек оборачивается и, заметив Крылова, машет рукой. И тут же показывает пальцем вверх: встретимся на выходе...                  

            Гена возник на его орбите зимой восемьдесят седьмого. Крылов, как и большинство московских студентов, тогда пытался активно ходить по театрам и, разумеется, мало куда попадал. Единственной реальной возможностью приобщиться к сверхпопулярному таинству было: явиться в театр часа за полтора до спектакля, занять очередь к окошку администратора и попробовать разжалобить его своими студенческими "корочками"...

            Гена объявился как раз в тот момент, когда Крылову наотрез отказали в контрмарке на ленкомовскую "Юнону и Авось". Вынырнул откуда-то сбоку и предложил полноценный билет, причём – в партер и по госцене… Крылов подумал было, что перед ним – матёрый спекулянтище, спешно избавляющийся от непроданного товара. Но при дальнейшем знакомстве выяснил, что – нет, не спекулянтище. А – бери выше! – персональный военный пенсионер Луковников Геннадий Сидорович, имеющий соответствующее удостоверение с гербовой печатью, при предъявлении которого любой администратор обязан был без разговоров выдать владельцу два билета на приличные места…

            И сколько потом Крылов Гену ни пытал, как это он, вполне цветущий на вид тридцатилетний мужик, ухитрился заиметь столь солидную ксиву, внятного ответа так и не добился. Узнал лишь, что после окончания института Гену призвали служить в Забайкалье, на некий сверхсекретный полигон, где и стряслось нечто такое, о чём ему вспоминать – крайне тошно. И что он с тех пор принципиально забил хрен на советское государство и живёт теперь исключительно в свой собственный кайф…

            Границы этого кайфа, как впоследствии убедился Крылов, примерно совпадали с границами МКАД. То есть всё более-менее яркое, громкое и престижное, что варилось в Москве, мгновенно попадало в сферу Гениного внимания и так или иначе им потреблялось. Он двигался по городу, как хороший курьерский поезд: от балета "Золотой век" в Большом театре к закрытому кинопоказу "Эммануэль" в "Совэкспортфильме", от очередной премьеры на Таганке к ночным репетициям скандально известного режиссёра Виктюка, от полуподпольной рок-тусовки в ДК Горбунова к полуподвальному кафе "Синяя птица", где царили бит-группы "Браво" и "Мистер-Твистер"...

            Причём даже в тех местах, где его удостоверение утрачивало всякую силу, он всё равно умудрялся просачиваться и протыриваться мимо любых контролёров, напористо козыряя фамилиями известных в Москве людей и размахивая ворохом каких-то красных корочек и ламинированных аккредитаций с буквами "PRESS" и "VIP"...

            Помимо регулярных набегов на престижные учреждения культуры, Гена с завидной настойчивостью окучивал также и всевозможные общественно-политические и научные мероприятия, количество которых в эпоху гласности и перестройки умножалось с головокружительной быстротой. Это были: конференции и презентации, симпозиумы и конгрессы, торжественные открытия и торжественные закрытия, приёмы и вечера дружбы советского народа с народами зарубежных стран - и так далее и тому подобное. И поскольку там (святое дело!) участникам обеспечивался вполне пристойный фуршет, Гена заодно решал и проблему пропитания, становящуюся с каждым днём всё более напряжной...

            Надо отдать ему должное – в свои культурно-фуршетные вылазки он, как правило, отправлялся не один, а прихватив кого-нибудь из множества московских знакомцев. Какими уж соображениями он руководствовался при выборе товарища на вечер - Крылов не ведал, но бесспорный факт состоял в том, что примерно раз в месяц в его квартире на Шаболовке раздавался телефонный звонок и бодрый Генин голос требовал, чтобы Крылов срочно мчался туда-то и туда-то. И Крылов, естественно, мчался. И попадал то на "Лебединое озеро" в Большом (где клакеры поминутно вскипали овациями и закидывали сцену хрустящими целлофановыми дротиками...), то на концерт Нью-Йоркского филармонического оркестра (где всем желающим бесплатно раздавали экзотические баночки со "Спрайтом" и "Кока-колой"), то на съёмки сверхпопулярной телепередачи "Что? Где? Когда?" или даже церемонию закрытия Московского кинофестиваля...

            Именно с мощной Гениной подачи Крылов поучаствовал однажды в международной конференции "Мир на морях" - с последующим изысканным фуршетом на полтораста персон, а также в московских гастролях миланского театра "Ла Скала" - с последующей грандиозной гулянкой в банкетном зале гостиницы "Россия". Именно благодаря Гениной кипучей энергии он сумел в своё время чмокнуть в ручку балерину Бессмертнову и актрису Терехову, певицу Агузарову и певицу Ветлицкую, а также обменяться крепчайшим мужским рукопожатием с самим композитором Саульским и музыкантом Хавтаном - и даже, как ни странно, с послом королевства Норвегии в СССР… 

             Гена перехватывает Крылова сразу же за стеклянной дверью метропавильона. Проступает из вечерней мути, косо расчерченной летящим снегом, и, крепко уцепив за локоть, тащит налево, к небольшому скверику, укрытому от ветра киосками "Пиво" и "Союзпечать".   

            - Ну, рассказывай, куда пропал. Я ведь тебе ещё осенью обзвонился: хотел сначала в Малый вытащить, на "Фёдора Иоанновича", а потом в Большой, на "Баядерку". Звонил-звонил, а мне твоя мать говорила, что тебя дома нет. А месяц назад вообще никто не ответил…                              

            - Так нас же отселили, Ген! Ещё в январе. А наш дом на капремонт поставили…            

            И Крылов подробно посвящает приятеля в свои сногсшибательные квартирные перспективы. Гена слушает, по обыкновению собрав губы трубочкой и кивая головой. И в тот момент, когда, по мнению Крылова, ему уже следовало бы рассыпаться в поздравлениях, он вдруг резко приседает и хлопает себя ладонью по коленке, прикрытой полой чёрного кожаного пальто. Хлопок получается звонким и отрывистым, как выстрел. Крылов вздрагивает и с изумлением смотрит на Гену. Тот - смеётся! Взахлёб, издевательски, далеко откинув голову и поблёскивая металлической коронкой во рту.

            - Ага! Щ-щяс! Разменяются они! Жди! Разменяются и прям на блюдечке тебе всё преподнесут: и центр, и телефон... Да их теперь бульдозером от этих кремлёвских видов не оттащишь! 

            - Ты болен, что ли?                  

            - Я – болен?! Нет, ну я не могу, Алексей! Посмотришь на тебя – вроде грамотный парень. В приличном институте учишься. На этого… как его… редактора человеческих душ. Скоро диплом получишь. А сам! 

            - Что – сам?!

            - А сам фигню спорол на букву "х"...     

            Крылова внезапно прошибает пот. И сердце вдруг подпрыгивает мячиком: тук-тук-тук. И Генина физиономия с хищно изогнутым носом вдруг плывёт перед глазами и на секунду оборачивается клювастой вороньей башкой – нахальной и вкрадчивой одновременно. 

            - …что ж вы беспомощные-то такие, а? Интеллигенция? В элементарнейших вопросах? Ну почему пока вас кувалдой по башке не охреначат, как в Кампучии, вы не чешетесь?

            Крылов сглатывает комок, подступивший к горлу.

             - А ты у нас, значит, спец по кувалдам…

            - Я – спец! Точно! Я всем, когда знакомлюсь, так и говорю: я, Луковников Геннадий Сидорович, родился в одна тыща девятьсот шестидесятом году на станции Перловка, в гнилом бараке без сортира и водопровода. Мой отец был простым слесарем на заводе и помер от хронического алкоголизма. Моя мать была простой уборщицей в лакокрасочном цеху и померла хрен знает от чего. Мы двадцать лет прожили вчетвером в десятиметровой комнате, и я с детства мечтал, чтоб моего старшего брата поскорей забрали в армию, а я смог бы занять его кровать за шкафом и в кайф поонанировать. А мои родители мечтали, чтобы наша девяностолетняя соседка баба Шура поскорее померла и чтоб её комнату завод присоединил к нашей. А остальные соседи, не будь дураками, мечтали о том же. А баба Шура всё никак не помирала, хоть ей прямо в лицо орали: "Ты когда сдохнешь, старая? Или тебе помочь сдохнуть?!…"

            - Так в чём мораль-то?

            - А мораль в том, Алексей, что не фига в благородство играть, когда жопа голая! И коль уж тебе квартиру давали, то надо было её хватать и делать ноги. И всех посылать, кто бы там чего ни обещал… Вот на зажравшемся Западе – да, согласен, там буржуи могут себе позволить. Гуманизм, там, честное джентльменское и прочие навороты. А у нас – исключено, понимаешь? В прин-ци-пе! Поскольку – колхоз кругом. Нищий, голодный и засранный колхоз. Был, есть и будет ещё лет триста, пока окончательно не разворуют. Просто бараки отличаются: у кого-то похуже, а у кого-то - получше. И главный смысл жизни состоит в том, чтобы из худшего выскочить в лучший, причём - любыми средствами. Лю-бы-ми! Надо для этого на соседа в органы стукануть - стуканут. Надо бабульку беспомощную в землю вогнать - вгонят. Надо поклясться-побожиться, а назавтра отказаться от всего - побожатся и откажутся...

            - Перебор, Ген. По-твоему выходит, что даже близким верить нельзя…

            Гена взвивается на месте, словно ужаленный.                                                                                  

             - А они что - с другой планеты что ли, эти близкие?! Или другим воздухом дышат? Вот скажи: родной брат – это близкий?

            - Конечно. 

            - Отлично! Вот звонит мне недавно этот близкий и спрашивает: а чего это, Геннадий, мы с тобой так редко видимся? Мы ж родня всё-таки. Християне православные, хоть и коммунисты. И не пожалуешь ли ты завтра на юбилей моей супруги Татианы… Большое спасибо, говорю. Приду обязательно… Ну, пришёл, поздравил, сервиз дулёвский подарил. Посидели, водочки выпили, грибками маринованными закусили. Обсудили хоккей и международную обстановку. А потом меня братец на кухню тащит и говорит шепотком: слу-у-ушай, Геннадий, а не пора ли тебе прописать в свою квартиру моего сына Володимира?... Я спрашиваю: а на фига он мне нужен, твой Володимир?!... Да нет, говорит, ты не понял. Жить-то он будет с нами, но было б правильней, считаем, чтоб прописан он был - у тебя. На всякий пожарный… Я говорю: а вот тут поподробней, пожалуйста. Насчёт всякого пожарного… Ну, а как же, говорит. Ты ж ведь у нас облучённый, правильно? Инвалид первой группы. Значит, жены и детей у тебя точно не предвидится. А раз один живёшь, значит, – всяко может приключиться… Нет, ну ты сечёшь, а? Как всё завёрнуто кучеряво?! Пока я в гнилом бараке с родителями припухал – он про меня и не вспоминал даже. Жил себе у жены в Отрадном, в благоустроенной квартирке, и в ус не дул. А теперь вдруг – обеспокоился! Как же так, типа: брат-инвалид огрёб у государства отдельную квартиру, скоро помрёт поди – а мы с Татианой вроде как бы в сторонке окажемся. Безобразие. У нас вон сынуля как раз в институт поступил. Глядишь, к пятому курсу жилплощадь и освободится…

            - А ты?    

            - Ну, объяснил мудиле, почём хурма на рынке. Сказал, что люди с моей дозой и по десять лет живут, и по двадцать. Но суть не в том, Лёш. Просто… Да по какому праву-то, а?! Вы за меня решать берётесь, сколько мне жить осталось и кого в свою квартиру прописывать?! Вы же от прохожих на улице не требуете, чтоб они вас к себе прописали? Не требуете. А со мной почему так, а?! А вот потому как раз, что - колхозники! Махровейшие, до мозга костей. А для колхозников - знаешь, что главное в жизни? Главное – это собраться всем кагалом и повод найти, как бы чужое имущество по карманам распихать. Да они его и чужим-то не считают, вот в чём хохма! Оно ведь казённое всё, до последнего плинтуса. А, значит - вроде как бы и ихнее тоже… Вот они тебе и намекают прозрачно: ты нам родня, Геннадий! Ты – член нашей дружной семейной бригады. Вот и прояви, ептыть, социалистическую сознательность. Подмогни родне. Сними последнюю рубаху. А уж потом, когда помрёшь, мы всем вокруг расскажем, какой ты был герой и как своих уважил. И на твоих поминках водярой ужрёмся и песню споём про ямщика и эх дороги…

            Со стороны трамвайных путей вдруг доносится удар – глухой, скрежещущий, с характерным звуком осыпающихся стёкол. Крылов оборачивается. Метрах в пятидесяти отсюда, прямо на перекрёстке, сталкиваются две машины - "москвич" и "жигули". Из-под капота "жигулей" выбивается огненный язычок – острый и юркий.

            Крылов вдыхает поглубже: 

            - Короче, Ген. Не знаю уж, какие у тебя отношения с близкими, а я своим – верю. Моя мать, между прочим, двадцать лет в поликлинике отработала. Ей бывшие пациенты до сих пор открытки с благодарностями присылают. А отчим тридцать лет в прокуратуре отпахал, от звонка до звонка. Ну да, да, согласен. Характер у него - не сахар. Но ведь и служба у мужика была – на износ… А где-то… ну, скажем… месяца через два я тебе позвоню и приглашу на новоселье. В свою квартиру, причём - в центре и с телефоном. Идёт?

            Гена усмехается: 

            - Ты, Лёш, в любом случае звони. С новосельем, там, без новоселья...       

            Глава 12.  Кладовка, брызги, Березай

            "...Бли-и-ин! Какой же он, оказывается, напряжный – этот Гена Луковников! Всех вокруг колхозниками считает, кроме себя самого. Вот и моих приложил ни за что. Они с ним и общались-то всего один раз, на моём позапрошлом дне рожденья... Ну, да, да, признаю: побеседовали они тогда на повышенных. Ну, вставил ему Пал Палыч парочку пистонов: чего это, мол, уважаемый, вам в нашей стране всё так не ндравится, и не пора ли вам заняться общественно-полезным трудом?… Ну, и мать, конечно, шпилечку подпустила: странно, мол, что вы, Геннадий, половозрелый мужчина - а до сих пор не женаты… Она ж не знала, что он инвалид! И отчим, разумеется, тоже не знал. И я бы никогда не узнал, если б он сам сейчас не проговорился… Да-ааааа, ну и дела! Вот дружишь с человеком, дружишь, а потом вдруг выясняется, что у него в душе злобы – вагон, и он этим своим вагоном готов кого угодно переехать… Но, с другой стороны – какое право я имею его осуждать? Ещё неизвестно, кстати, как бы я себя повёл на Генином месте. Может, ещё и похуже в сто раз…"

            А вот и знакомый двор с качелями – белый от снега. А вот и восьмиэтажное здание в глубине, похожее на торт. Стоит себе, красуется лепниной по фасаду. Сияет и подмигивает всеми своими высоченными окнами. Будто дразнит и спрашивает одновременно: эй, прохожий! Ты зачем глядишь в мою сторону? Ведь тебе, судя по твоей дешёвой болоньевой куртке, нужны совсем другой адрес и другой дом. Какая-нибудь типовая панелька в Митине, Бирюлёве или Чертанове. Или серенькая девятиэтажка в Капотне, Братееве или Орехове-Борисове. Или даже блочная пятиэтажка в Химках, Люберцах или Мытищах - с неряшливо промазанными чёрными швами и вонючими подъездами, распахнутыми всем ветрам... Так и вали туда поскорее, дорогой товарищ! Не отнимай время от собственного ужина и просмотра программы "Время". И не смущай своим присутствием солидную общественность, неспешно проживающую тут… Как?! И у тебя хватает наглости взяться за эту бронзовую ручку и войти в это парадное, оглушающее кубатурой? Ты даже смеешь вызвать лифт и самоуверенно ткнуть пальцем в металлическую кнопку с циферкой "7"? Что-что?! Ты. Здесь. Прописан?!! Странно, крайне странно. Хотя, по нынешним расхлябанным временам…

            Выйдя из лифта, Крылов наталкивается на двух рабочих, деловито промеряющих рулеткой нишу за мусоропроводом. Тут же брошены дрель, молоток с плоскогубцами и стопка каких-то дээспэшных панелей. Дверь в родительскую квартиру распахнута настежь, из неё вытянут электроудлинитель. Рядом с удлинителем стоит кухонная табуретка, укрытая газетой "Красная звезда", а на газете красуются пустая бутылка из-под "Пшеничной", два гранёных стакана и остатки бутерброда с колбасой.                                                     

            - Чего строим? 

            Один из плотников, продолжая манипуляции с рулеткой, пьяненько ухмыляется и поворачивает голову к своему напарнику: 

            - Хозяйка чего хочет?  

            - Кладовку. 

            - Во-от. Хозяйка хочет - кладовку. Н-но! На самом-то деле она хочет - встроенный шкаф! А за встроенный шкаф мы с Коляном берём ровно стольник. Н-но! Она - хи-итрая! Она говорит: нет, ребята, я считаю это кладовкой. А раз кладовка, то будьте любезны – пятьдесят... А мы с Коляном говорим – ладно, хозяйка. Хорошо. Пусть будет пятьдесят. Но тогда с тебя - причитается…  

            Крылов заходит в квартиру. Весь её холл по периметру заставлен мешками и картонными коробками, перевязанными шпагатом. Прямо посреди холла, на расстеленных газетах, высится полуметровая гора картошки, густо опутанная водянисто-белесыми стеблями. Рядом на табуретке сидит мать - в своём старом медицинском халате, в марлевой маске в пол-лица и резиновых перчатках. Она методично выуживает из горы очередной проросший клубень, молниеносным круговым движением освобождает его от побегов и - ррраз-два! Очищенная картофелина падает влево, в широко раскрытый мешок, а оторванные стебли с комочками сухой земли - вправо, в мусорное ведро. Из дверного проёма, соединяющего гостиную с холлом, разносится ехидный голос сатирика Задорнова:

            "…Меня наши продавщицы просто восхищают… Нет, серьёзно! Они как будто в одном ПТУ учились, где им все ненужные органы удалили, включая мозг. Вот я вчера захожу в арбатский гастроном и спрашиваю: скажите, девушка, а что у вас имеется в продаже? Она отвечает: спички. И всё? И всё. А они свежие? И она начинает думать, как реагировать… Зато остальной наш народ – ну ведь гений просто! Самородок на самородке сидит и самородком погоняет… Нет, вы зря смеётесь! Вот я недавно с американцами общался и рассказывал, что у нас на рынках теперь лампочки перегоревшие продают, по гривеннику штука. Так американцы всё никак понять не могли – зачем?! А затем, говорю, что приходите вы, к примеру, в гости и отправляетесь в ванную руки мыть. А там спокойненько вывинчиваете исправную хозяйскую лампочку, заменяете её перегоревшей, купленной на рынке за гривенник, и сразу кричите хозяевам: эй, ребята, а у вас тут лампочка перегорела… Ну ведь гениально, да?!… А один мой знакомый, когда в гости приходит, он специально пиджак не снимает. Чтоб потом зайти в туалет, пол-рулона туалетной бумаги себе на руку намотать и домой принести… Круто, да? Круто?! Ажжж мурашки по коже!…" 

            - Ой, Алёша!                                                                        

            Мать поворачивается к нему и подставляет щеку. 

            - Целуй мамочку крепко.

            Крылов наклоняется и неловко чмокает её поверх марлевой маски, серой от картофельной пыли.

            - Ты видишь, Алёша, что с картошкой-то делается? Как она проросла при комнатной температуре? Мы с Пашей хотели её на балкон вынести, а потом испугались, что помёрзнет. Морозы-то ещё – ого-го! Вот я ему и говорю: давай-ка плотников из ДЭЗа вызовем, чтоб кладовку пристроили за мусоропроводом. Там всё-таки попрохладней, чем в квартире… Ты раздевайся, Алёша, раздевайся! Отдохни, телевизор посмотри. А я скоро закруглюсь и яишницу пожарю. Или картошечку отварю со скумбрией…  

            - Да нет, мам, спасибо. Я ненадолго. Мне же завтра лететь, ты знаешь... Ты лучше вот что скажи: моя одежда где хранится? Туфли, там, брюки летние с рубашками. Я ведь за ними приехал... И ещё: вы мои талоны на водку отоварили? Мне бы пару бутылок взять с собой, чтоб не с пустыми руками. Ну, и икры баночку, если можно...     

            Мать оборачивается к гостиной:

            - Паш, а куда мы алёшкины вещи засунули? Не помнишь?  

            В холле возникает отчим. На нём, как обычно, зелёная армейская рубашка и офицерские брюки-галифе, заправленные в шерстяные носки. В правой руке он сжимает живописную кисточку, в левой - палитру.   

            - Здравия желаю. Я, если что кладу куда - всегда помню, куда...  

            Он тычет кисточкой в одну из картонных коробок, загромождающих холл. 

            - Вон та, верхняя. Номер шесть.        

            Крылов раскрывает коробку номер шесть. В ней действительно оказываются его вещи: рубашки, ветровка из плащёвой ткани, брюки, две пары туфель, ворох старых носков и прочая мелочёвка. Мать энергичным движением стягивает с рук резиновые перчатки – щёлк- щёлк!

            - Так, мужчины. Дела делами, а на чаёк прерваться надо. Жаль только, что Виктора нет. А то б все вместе посидели, по-семейному… Он ведь, Алёша, совсем от рук отбился! По ночам в своём ресторане играет до опупения, а днём отсыпается, как фон барон. Деньги у парня завелись. Я вчера смотрю – а у него из кармана пять рублей выпали! Я говорю: сынок, у тебя деньги выпали… А он: да и фиг с ними! И побежал, дверью хлопнул. Ну, мать не гордая, мать денежку подымет... А Паша говорит: поздравляю, Галь. Воспитали помощничка на свою голову. Для него эти пять рублей, за которые мы раньше целый день горбатились – как начхать и растереть…  

            Крылов идёт на кухню. Зажигает газ, ставит чайник на плиту. Пока тот греется, подходит к окну и зачем-то отодвигает льняную занавеску, расшитую ярко-красными петухами. Отсюда хорошо виден кусок улицы с разбитыми машинами и вереница трамваев, вставших перед ними. "Жигули" уже вовсю пылают открытым пламенем, периодически вспыхивая и раскидывая в стороны огненные брызги. Толпа, собравшаяся вокруг, отшатывается при каждой вспышке - и тут же вновь смыкается, словно заворожённая. Кто-то нагибается и бросает в пламя пригоршни снега. Огненные язычки отражаются в стёклах трамваев и кажется, что они тоже пылают.     

            Мать приносит банку со сливовым вареньем и раскладывает его по блюдцам.

            - …Я говорю: это ничего, Паша! Это он до поры до времени куражится, пока его жареный петух в одно место не клюнул. А когда клюнет – бы-бытренько осознает, как трудовая копеечка достаётся! Какими потом и кровью… Как варенье, Алёша? Вкусное? Ну, ещё бы! Если из собственного сада-огорода приехало, да ещё с доставкой на дом… Вы ведь думаете, наверно, что у нас с папой в деревне – сплошной курорт. Что мы туда за двести кэ-мэ мотаемся, чтобы только пупки на солнце погреть. А мы там – вкалываем! Встаём с утра пораньше и впрягаемся, как лошади. Копаем, поливаем, тяпочкой тяпаем. Колорада обираем вниз головой… А в прошлом году – я тебе рассказывала? - мы ещё десять соток освоили, которые между полем и забором. Перекопали там всё и тоже картошечкой засадили... Ты представляешь, Алёша?! Какой это титанический труд? С моим-то давлением и папиным радикулитом? Ну, поохаем, конечно, покряхтим, пожалуемся друг другу – и опять за работу. Ради того только, чтоб зимой руку протянуть – и вот тебе картошечка, и морковочка, и кабачки с патиссончиками. А как же иначе, Алёша? Нам ведь теперь пашина пенсия – только дыры заткнуть…

            На лестничной клетке взвизгивает дрель, затем слышатся удары молотком - тяжёлые и размеренные. Отчим, подумав, сдвигает блюдце с вареньем в сторону. На его лице возникает игриво-дурашливое выражение, хорошо знакомое Крылову.    

            - Э-э-э…мам-муль. А, может, сначала – того?   

            Мать, как обычно, делает вид, что не понимает.

            - Чего – того?

            - Ну… как положено, мам-муль. За встречу. По сто граммульчиков.     

            Мать насупливает брови:

            - Па-а-ша! Бесстыдник! Совесть поимей! Я только во вторник бутылку открыла, а сегодня хватилась людям налить, а там - на донышке! Пришлось новую доставать. Совсем обалдел мужик…  

            На столе между тем возникают бутылка "Пшеничной", три массивных рюмки под хрусталь, трёхлитровый баллон с солёными огурцами, головка чеснока, кусок варёной колбасы и полбуханки чёрного хлеба. Отчим с воодушевлением потирает руки:    

            - Другое дело, мам-муль!      

            Он разливает водку по рюмкам и, дождавшись, когда мать закончит нарезать хлеб, многозначительно откашливается.

            - Э-э-э… Алексей. Завтра, так сказать, ты отбываешь в загрантурне…    

            - В загранкомандировку.  

            - В загранкомандировку, так точно... Ты летишь чёрт-те куда, куда мы с матерью даже представить не можем. И это о чём говорит? Это говорит о том, что ты, как учащийся, достиг в своём образовании определённых высот. Но! Давай зададимся вопросом: а благодаря кому ты достиг таких высот? А? Как считаешь? Если зрить в корень?

            - Благодаря вам.  

            - Так точно! Потому что главное для человека – это надёжный тыл и хорошие бытовые условия. И эти условия мы с матерью тебе всегда обеспечивали, на всех, так сказать, этапах твоей биографии. А ведь мы с матерью, между прочим, люди уже немолодые. Я на пенсии, матери через два года на пенсию. И вот мы всё ждём-не дождёмся, когда же, едрит-раскудрит, от вас с Виктором хоть какая-то отдача воспоследует…                        

            Мать замахивается на отчима кухонным полотенцем.

            - Па-а-ша! Прекрати!  

            - И желательно, так сказать, в материально осязаемых формах. За что и предлагаю… 

            Он одним движением опрокидывает рюмку и громко хрустит огурцом. Крылов озадаченно пригубливает из своей. Мать тоже слегка пригубливает, а затем склоняется к нему и шепчет в ухо:       

            - Не обращай внимания, Алёша. Это он из-за Витьки. Полаялся с ним и до сих пор не успокоится... Он его спрашивает: если ты у нас богатый такой, что деньгами швыряешься, может, заодно и бензинчик проспонсируешь для родительской "Нивы"? А тот: я на ней не езжу, я на такси езжу… Га-авнюк! 

            Отчим снова тянется за бутылкой. Но мать успевает раньше: завинчивает пробку и прячет в шкаф.     

            - Всё, Паша. Достаточно.

            - Мам-мууууль!

            - Хватит, я сказала. Приехали. Станция Березай, кому надо – вылезай…

            Крылов вынимает из кармана чистый лист бумаги и, расправив, кладёт его на край стола.

            - Да, и насчёт размена... Вы набросайте тут, какие варианты вас устроят. По районам, по метражу. С Виктором поговорите, чего он хочет. А я, когда вернусь, всё перепечатаю и дам объявление в бюллетень по обмену. Только не забудьте, ладно? А то уже март всё-таки. А договаривались, что начнём размениваться в феврале…

            Отчим хмыкает:

            - Во жизнь, Галь! Опять провинились…   

            Он поднимается и идёт к двери. Потом оборачивается и, ковыряя спичкой в зубах, оценивающе смотрит на Крылова.

            - Я, если чего обещал кому – я помню...     

            Мать прячет листок в карман халата.

            - Конечно, Алёша! Вот вернёшься, сядем и обсудим всё по-семейному… Так сколько тебе водки-то нужно? Бутылку, две? А икра только красная осталась. Чёрной была одна баночка, так её на Новый год изничтожили…

            Она провожает Крылова до лифта. Затем быстро-быстро крестит ("...Иисусе Христе… Спаси и сохрани Алёшеньку… Иисусе Христе…") и что-то протягивает в ладони.

            - Надень.

            - Это что?

            - Крестик. Серебряный.   

            - Зачем?!

            - Надень, говорю!

            Крылов послушно надевает. Мать крепко чмокает его в щёку.

            - Прилетишь – сразу позвони!

            - Обязательно, мам.

            Глава 13. Мечты, свистулька, девушка

            Из подъезда Крылов выходит, сгибаясь под тяжестью старого походного рюкзака. В нём содержатся его летние вещи, упакованные в полиэтиленовый пакет с надписью "Слава Первомаю!", две бутылки "Пшеничной", баночка красной икры, трёхлитровая банка сливового варенья, квёлый кабачок величиной с артиллерийский снаряд, а также половинка скумбрии, завёрнутая в газету "Красная звезда". В правом кармане его болоньевой куртки болтается одинокий патиссон, не уместившийся в рюкзаке.

            "...Так. Программа предполётной подготовки пройдена успешно. Более того! Она даже перевыполнена, если учесть гонорар от Стаса и кучу жрачки за спиной. И насчёт размена, кстати, я удачно вклинился: сказал всё, что требовалось, но при этом – без нажима и напряга. Просто напомнил деликатно, что пора бы и ускориться… А вот Пал Палыч сегодня явно не в духе. Всё про отдачу какую-то плёл. Да будет вам отдача, будет! Погодите чуть-чуть. Вот диплом получу, на работу устроюсь и смогу вам подбрасывать энные суммы. Хошь на бензин, хошь на пряники…"

            Он пересекает двор и, немного подумав, сворачивает к магазину "ЭЛЕКТРОНИКА", чья вывеска броско пылает на противоположной стороне Новокузнецкой. Он приближается к витрине, покрытой лёгким морозным узорцем, и, затаив дыхание, вглядывается туда, в манящий магазинный сумрак, где на стеллажах уютно мерцает, подмигивает и переливается всеми цветами радуги его давняя и – увы! – пока что абсолютно несбыточная ТВ-мечта. Имён у этой мечты целых пять и все, как на подбор, звучные: "Темп", "Рубин", "Рекорд", "Электрон", "Славутич". И вид она имеет весьма футуристический: пластиковый корпус, солидный экран-иллюминатор, а сбоку – дюжина элегантных клавиш и рычажков, открывающих доступ к феерии цвета и звука.

            Преград к осуществлению мечты было всего две, но зато - каких! Во-первых – цена. При всём желании Крылов пока не представляет, как и где он сможет одномоментно заработать целых восемьсот (!) рублей. Ну, а во-вторых (и в главных, кстати!): даже если допустить, что деньги он заработает, телевизора ему не видать всё равно. Поскольку для этого нужно встать в очередь по месту работы и ждать года полтора. А где ему вставать в очередь, интересно? У Субботыча, что ли? 

            Пока он разглядывает витрину, магазинные двери распахиваются и в проёме возникает сухощавая мужская фигурка в тёмном драповом пальто и каракулевой шапке-"брежневке". Мужчина тащит громоздкую картонную коробку с надписями "Темп-714-ТЦ" и "Не кантовать!". За ним следует весьма упитанная дама в норковой шубе. Сделав несколько шажков, мужчина вдруг спотыкается. Каракулевая шапка слетает с его головы, обнажая потную лысину с торчащими клочьями седых волос. Крылов инстинктивно бросается вперёд и едва успевает подхватить ускользающий картонный угол.

            - Ве-ни-а-мин! 

            Лицо дамы краснеет от негодования.

            - Осторожней, Вениамин, а то ты его - кокнешь… Помогите нам, молодой человек. Будьте так любезны.  

            Крылов несёт коробку к серой "Волге", припаркованной у магазина. Мужчина отпирает багажник.

            - Сюда, пожалуйста. Ближе к краю.

            Коробка прочно уложена и увязана. Дама оборачивается к Крылову.

            - А вы, молодой человек, сейчас куда движетесь? Если не секрет?

            - В сторону метро "Колхозная".

            Она взмахивает перчаткой.

            - Ой, как удачно! А мы - на Рождественский бульвар... Слушайте, а давайте так: вы сейчас поедете с нами и поможете дотащить эту бандуру до квартиры, а Вениамин потом подбросит вас к вашей "Колхозной". Идёт? 

            - Идёт.  

            Крылов забирается на заднее сиденье. "Волга" трогается, слегка покачиваясь на снежных колдобинах. 

            - Вас как зовут, молодой человек?  

            - Алексей.

            - Алёша! Чудесное имя!                 

            Она чиркает зажигалкой, прикуривая.

            - Учитесь, работаете? 

            - Учусь.

            Они проезжают Климентовский переулок и перед тем, как свернуть на Пятницкую, встают под светофором. Мужчина щёлкает клавишей радиоприёмника.

            "…в Нью-Йорке, по инициативе журнала "Бизнес-уик", прошла конференция под названием "Открытие советского рынка: включение перестройки в мировой экономический порядок". В ней приняли участие бизнесмены из американских и европейских фирм, представители советских внешнеторговых организаций и совместных предприятий. Конференция состоялась вскоре после встречи Михаила Сергеевича Горбачёва и Джорджа Буша на Мальте, провозгласившей новый подход к экономическим отношениям СССР и США…"

            Он раздражённо морщится и хлопает ладонью по кожаной оплётке руля.

            - Во, Тамар! Главная тайна современности: как в ЦК его проморгать-то умудрились, этого пустобрёха ставропольского? Ведь сам Громыко его во власть двинул, не шутка! Грудью за него встал! Рекомендую, мол, дорогого Михал Сергеича на высший партийный и государственный пост. Уверен, что оправдает… Тьфу ж ты ж, боже мой! А ведь Андрей Андреич был – тёртый калач! Всех генсеков пересидел, от Сталина до Андропова, людей насквозь видел. А с этим – так обосрался! И всё Политбюро вместе с ним. Опоил он их, что ли? Или спецсостав распылил одурманивающий? Ну, а как иначе-то сей факт объяснить?! Когда человека с уровнем колхозного счетовода…    

            "…Наш корреспондент встретился с одним из участников конференции, председателем "Ассоциации совместных предприятий" Львом Вайнбергом, и задал ему ряд вопросов.

            - Какой вам видится роль совместных предприятий в нашей экономической жизни?

            - Думаю, что они призваны стать одной из самых прогрессивных и эффективных форм наших деловых отношений с Западом. Это тот канал производственного и коммерческого опыта, которого мы были лишены в течение многих десятилетий.  

            - Сколько сейчас таких предприятий в СССР?        

            - В 1987 году их было всего 27. На следующий год число СП достигло 168, а в 1989 – 1200, причем 97 из них – советско-американских. В последнее же время с просьбой о регистрации обращаются примерно по 100 СП ежемесячно. По нашим оценкам, уже в ближайшие годы продукция совместных предприятий может составить 5-6 процентов ВВП Советского Союза…"

            - …так его б и из колхоза погнали, за развал работы! Отправили б сельским клубом заведовать, чтобы он там руками размахивал и байки травил про "процесс пошёл". Так и пускай бы, и чёрт с ним, страна бы от этого не обедняла. Но он ведь не в сельском клубе расселся, а в Кремле, вот в чём беда! Четыре года сидит, всего ничего, а над нами уже весь мир потешается, как над клоунами...  

            - Вениамин, следи за дорогой. И сбавь газ.   

            - Да слежу я, слежу… 

            Они проезжают Пятницкую и, не снижая скорости, выворачивают к Большому Москворецкому мосту. И - а-ааах! - "Волга" стремительно взлетает на спину моста, укатанную до матовой белизны. И – а-ааах! - вновь ныряет вниз, к Красной площади, заставляя сердце учащённо забиться. Слева, за туманными наплывами идущего снега, проступают кинжальные очертания кремлёвских башен с рубиновыми капельками на остриях. И Крылов, упершись руками в спинку сиденья, внезапно вспоминает, каким захватывающе красивым показался ему сегодня Кремль из окон родительской квартиры: будто невидимый пекарь-великан выставил на противне гигантский пирог, утыканный свечками.

            - …да ладно б потешались только, а то ведь уже за глотку берут! А мы всё молчим и демонстрируем, какие мы миролюбивые. Вон в Западном Берлине: толпа собралась, помитинговала и госграницу снесла. И – тишина! Войска стоят в боеготовности и ждут приказа на пресечение, а наш верховный в это время с Бушем шампанское попивает. А его благоверная по Швейцарии носится и барахла скупает на сотни тысяч долларов… Тьфу ж ты ж, боже мой! Уж на что Леонид Ильич был мягкий человек, но при нём весь мир знал: если от берлинской стены хоть камешек отлетит, мы всю Европу танками проутюжим. Вот где они у нас были! Вот где!

            Он трясёт сухим кулачком, кажущимся ещё более крохотным из-за широкого обшлага пальто.   

            - …мне мой бывший сослуживец по Генштабу вчера звонит и докладывает, какие там сейчас настроения. А настроения такие, что Горбачёва пора к стенке ставить. И меня спрашивает: ты-то как считаешь, Вень? Попахивает тут пятой колонной? А я ему говорю: Дмитрий Архипыч, окстись! Был бы он предатель, он бы потоньше действовал! Поскрытней, поискусней. Он бы так напропалую интересы страны не сдавал. А он опасней любого предателя в тысячу раз, потому что – дурак! Обычный периферийный дурак, которому всё влёгкую досталось и потому не жаль ничего: ни людей, ни земли нашей, кровью политой. Для него главное – это по миру со свистулькой пройтись и чтоб на него все пальцем показывали и кричали: вон Мишенька идёт! Здравствуй, Мишенька! Какой ты у нас сегодня ладный да красивый! Какая у тебя свистулька звонкая и какие идеи прогрессивные, всемирно-исторического масштаба… И вот ему Буш это говорит, и Тэтчер говорит, и Геншер говорит, и папа римский говорит, и ему так приятно становится, что он готов что хошь подписать. А они это дело раскумекали и теперь гоняют его по кругу. И подхваливают, и подначивают, чтобы выжать побольше…

            Каменные громады, всё теснее сжимающие улицу с обеих сторон, внезапно расступаются и "Волга" выносится на просторы Лубянской площади, расцвеченные круговертью машинных огней и лучами прожекторного света. На плечах и макушке бронзового Дзержинского, седого от снега, лепятся с полдесятка нахохленных птичьих шариков.

            - …так ещё и трус патологический! Довёл страну до ручки и полной дезорганизации, а теперь, когда всё на голову валится, решил ответственность на других переложить. Сначала МВД у него стало виновато за Фергану с Сумгаитом, потом Рыжков за шахтёрские забастовки. Потом Минобороны проштрафилось, когда попыталось в Тбилиси порядок навести. А после так очко заиграло, что экстренный съезд в Кремле собрал. И объявил: поздравляю, товарищи депутаты! Отныне высшим органом власти в стране являетесь вы… Дурак-дурак, а хи-и-трый! Думал, что рулить будет, как прежде, в одиночку, а ответственность размажет по двум тысячам депутатских рыл. Посчитал, что они всё скушают безропотно и голоснут, как надо. А они - не скушали! Полезли на трибуну и доказали, что свистульки у них тоже имеются, да ещё позвонче мишиной. И объяснили заодно, что, если уж ответственностью делишься - тогда давай и властью делись...

            " … а сейчас, уважаемые радиослушатели, минута рекламы. Кооператив "Компан интэрнэшнл" совместно с американской фирмой "Компьютертрэйд Интернэшнл" предлагает качественные компьютеры производства Тайвань. В продаже имеются комплекты пи-си-ай-ти-экс-ти с сопроцессором и двумя дисководами. Оплата – строго в эс-ка-вэ! Наши контактные телефоны…"

            - …другой бы на его месте всесоюзную говорильню не устраивал! А собрал Политбюро и рубанул напрямую: каюсь, братцы! Напортачил. Готов нести всю полноту ответственности вплоть до трибунала. Но давайте вместе подумаем, как спасать страну… А наутро бы обратился к народу. Лично! Выступил бы по телевидению и объяснил, что намерен делать. Чётко, внятно, по пунктам. Границу на замок - раз. Цены заморозить - два. Все эти кооперативные лавочки и эс-пе, через которые госсобственность расхищают – прихлопнуть в двадцать четыре часа. Ввести на предприятиях и в организациях строжайшую дисциплину. Железной рукой задавить всю спекуляцию с уголовщиной... Что ещё… Цензуру вернуть, чтобы наша славная интеллигенция перестала охаивать государство за его же собственный счёт. И народ бы такие действия поддержал! Потому что увидел бы, что в стране имеется власть, а не подпевка американская…  

            От площади, сквозь ущелья Большой Лубянки – прямиком к Бульварному кольцу, ажурному от оград, деревьев и троллейбусных проводов. Дама вминает сигарету в пепельницу:

            - А каким вы представляете своё будущее, Алёша? Если не секрет?     

            - Своё?

            - Именно. Хотя бы ближайшее.

            - Своё ближайшее будущее я представляю нормальным.   

            - А точнее?         

            - Ну, как… Закончить институт. Жениться.       

            - А вам не приходит в голову, милый мальчик, что пока вы мечтаете и строите жизненные планы, вас уже десять раз предали и продали? Вас и страну, в которой вы родились?  

            Крылов пожимает плечами.

            - Я так не считаю.

            - В самом деле?

            Они сворачивают на Рождественский бульвар и, проехав по нему полквартала, вползают в какой-то внутренний двор, украшенный двумя растресканными лепными вазами. Между вазами протянута бельевая верёвка, на которой болтается большой кусок ковролина. Рядом стоит румяная девушка в джинсах и широком свитере до колен и энергично молотит по ковролину разлапистым веником. Веник трещит, пощёлкивает и время от времени от него отскакивают тонкие сухие веточки. Чуть дальше, под торчащим из сугроба фонарём, пристроена детская коляска с поднятым верхом. Крылову хочется ткнуть пальцем в сторону девушки и объявить снисходительно: "Так вот же оно, моё будущее! Видите? Такое же юное, румяное и несокрушимое!", но дама уже выбирается наружу, хлопнув дверью.

            Он заносит коробку в лифт – старинный, узкий, с деревянными стенками и окошком, забранным железной сеткой. Дама втискивается в кабину вместе с ним. Лифт дёргается и нехотя ползёт вверх. Тут-тук, скрип-скрип. В окошке медленно возникают и исчезают лестничные пролёты, перемежаемые слоями тёмно-красной кирпичной кладки.  

            Крылов вздыхает.

            - Простите, а сколько лет вы ждали открытку на телевизор? Если не секрет?

            - Недели три.

            - Так быстро?!           

            - Вениамин его через "Военторг" оформлял, как бывший сотрудник Генштаба. У них там свои фонды и своя очередь.       

            - А можно ещё один деликатный вопрос?

            - Пожалуйста.

            - Я сейчас с родителями разъезжаюсь из трёхкомнатной квартиры на Новокузнецкой. Сто метров общая, потолки три с половиной. Вы не в курсе: может, кто-то из ваших знакомых хотел бы съехаться?     

            - Абсолютно не в курсе.

            Кабина доезжает до последнего этажа и встаёт. Дама выходит на лестничную клетку и долго звенит ключами перед массивной кожаной дверью. Дверь, наконец, распахивается и из неё выскакивает тёмно-рыжий спаниель. Он бросается к хозяйке и юлит всем телом, визжа от радости.

            - Погоди, Данюша. Погоди, солнышко. Дай мамочке войти… Вы его в прихожей поставьте, а уж дальше мы сами… Да-да, вот так. Огромное спасибо.  

            Крылов спускается во двор, к ожидающему рядом с "Волгой" мужчине:

            - Вы знаете, я пешком пройдусь.    

            - Как прикажете...

            Девушки с ковролином во дворе уже нет. Только на снегу между вазами темнеет овальное пятно, напоминающее облако. 

            Глава 14. Сурен, химера, папа Карло

            "Фиг вам – границу на замок! Фиг вам – границу на замок!..."

            Весело распевая про себя эту фразочку, Крылов доходит до угла Печатникова переулка и сворачивает на Сретенку, как всегда плотно забитую машинами. Вдоль узких тротуаров, утоптанных до скользоты, оживлённо снуёт вечерний люд, на ходу балансируя сумками и портфелями. Возле булочной на противоположной стороне разгружается хлебный фургон. Крылов перебегает улицу и встаёт в хвост очереди, вытянувшейся к магазинным дверям. Очередь движется споро и уже минут через двадцать он вновь оказывается на воздухе, прижимая к груди буханку чёрного – пахучую и горячую.   

            "Ур-ра, Шишкин! Отвальная нам практически обеспечена! Зажарим кабачок с патиссоном, настрогаем туда скумбрии с плавленым сыром – и навернём этот хлебушек так, что... Хотя, конечно, возможен и более изысканный вариант. К которому, если честно, я склоняюсь больше. А именно: дотопать до вон того кооперативного магазина с издевательским названием "Дары природы" и по грабительским антинародным ценам разжиться там нормальной картошкой – не мороженой и не скукоженной. И вот тогда, Шишкин, мы точно будем - на коне! Поскольку лучшего специалиста по жарке картошки, чем я, в столице нашей советской Родины просто не сыскать…"

            В "Дарах природы" народу также – битком. В центре зала возвышается громоздкий агрегат с железным раструбом. Рядом с ним на табурете восседает грузная продавщица в телогрейке. Она дожидается, когда очередной покупатель приставляет к раструбу сумку, и бесстрастно дёргает за рычаг. Каждое дерганье сопровождается душераздирающим металлическим скрипом и глухим стуком сыплющихся клубней. Долговязый мужчина в роговых очках, чья сумка как раз в эту минуту наполняется картошкой, вдруг поджимает губы:

            - Слушайте, а почему она вся в земле? Что это за порядки такие, в конце-то концов? Мало того, что торгуете втридорога, так ещё и землю нам сыплете! Жульё!     

            Продавщица молча сползает со своего места и под недовольное гудение очереди отправляется в подсобку. Через минуту она возникает вновь, но уже в сопровождении директрисы - коренастой блондинки с сильно подведёнными глазами и внушительным бюстом, обтянутым ярко-зелёным свитером. Директриса воинственно встаёт посреди зала:

            - Так, товарищи! Па-прашу внимания!

            И, выждав паузу, продолжает:

            - Весь картофель мы получаем из экспериментальных фермерских хозяйств. Люди там трудятся в неимоверно тяжёлых условиях, практически вручную. Да! У них нет возможности вылизывать каждый клубень. И у нас такой возможности нет. Но! Вы посмотрите, товарищи, какая это картошечка! Вы посмотрите только! Ведь с государственной не сравнить! Крупная, белая, без нитратов. Вы её помоете, почистите и скушаете с удовольствием. А государственную помоете, почистите и выкинете всю… Так, мужчина, а теперь - с вами. Претензии можете предъявлять. И жалобы пишите - хоть обпишитесь. Но хамить – не имеете права! Ясно вам? А то распоясался, ишшшь! "Жульё!" Да сам ты жульё! Вот такие очкастые всё и тащат с прилавка, когда продавцы отвлекаются… Сколько там у него по чеку, Валь? Два-шестьдесят? Верни ему трёшку, пусть подавится…

            Мужчина, подхватив сумку, спешит к выходу. Очередь с готовностью кивает: да-да, конечно, понимаем. Фермеры, эксперимент. Внедрение новых методов хозяйствования. Хамству – бой...

            Примерно через час Крылов вываливается на улицу с чувством до конца исполненного долга. Ибо! Его спину теперь приятно отягощают пакет с тремя килограммами отличной картошки (пусть и пополам с землёй), а также – гулять так гулять! – банка настоящего венгерского лечо, пучок роскошного зелёного лука, баночка мёда и двести граммов сушёных лисичек, нанизанных на суровую нить. 

            "...Ох, Шишкин! Вот ты сидишь сейчас в Лодке и даже не подозреваешь, какой мощный подарочек движется в твою сторону... Вдох-выдох, раз-два... Возможно, ты уже лежишь на диване, усталая и продрогшая, и собираешься с силами, чтобы сварганить ужин. Я умоляю тебя, Шишкин: не надо! Выбрось из головы эти вредные мысли. Ведь уже через пять минут я возникну на пороге – такой любящий, нежный и заботливый. И буду с радостью чистить эту картошку – для тебя. И буду с наслаждением крошить этот лук – для тебя. И в итоге нажарю целую сковородку вкуснятины, а потом притащу её тебе прямо в постель и буду любоваться, как ты её склёвываешь: аккуратно, по-птичьи, ломтик за ломтиком… Вдох-выдох, три-четыре…"

            У перехода через Садовое кто-то касается его плеча. Крылов оборачивается: Сурен! Приятель стоит у него за спиной, отсвечивая фирменной улыбкой. 

            - Привет, Лёша-джан. 

            - Здравствуйте, сэр... Кажется, вас можно поздравить?                                                                     

            Сурен – худощавый армянин с красиво седеющей головой, возник в его жизни ещё в ноябре. Строго говоря, они не столько приятельствовали, сколько соседствовали по работе, так как участок Крылова по улице Гиляровского 1-3 вплотную примыкал к участку Сурена по улице Гиляровского 5-7.

            Сурен, конечно, сильно отличался от всей прочей дворницкой братии. Даже в том, как он одевался, выходя на участок - длинное чёрное пальто с болтающимся хлястиком, чёрная широкополая шляпа и начищенные до блеска чёрные туфли на высоком каблуке – сквозило явное желание подчеркнуть, что он, Сурен Галстян, оказался здесь абсолютно случайно и в силу некоего житейского недоразумения, которое вот-вот будет им успешно преодолено.

            Совместное разгребание снега, перемежаемое разговорами за жизнь, вскоре привело к тому, что Крылов был посвящён не только в главные вехи бурного Суренова прошлого, но и в содержание его амбициозных планов на будущее.

            Биография армянина, как выяснилось, была с детства ушиблена джазом. Его папа, некогда известный в узких кругах саксофонист, сделал всё, чтобы сын ступил на ту же профессиональную стезю. И Сурен, в общем, папиным начертаниям следовал. То бишь с отличием окончил музыкальное училище и затем четверть века исправно дул в саксофон, разъезжая по стране в составе разнообразных джаз-бэндов. Но, поскольку характер у Сурена также оказался папиным, а именно на редкость вспыльчивым и горделивым, он так же быстро портил отношения с начальством и был систематически гоним и увольняем.

            Схожая участь постигла и его семейную жизнь. Женат он был четырежды (как он мрачновато шутил – "по разу в пятилетку"), и все четыре раза застрельщицами развода становились именно жёны, в какой-то момент отказывавшиеся терпеть его долгие простои и яростное нежелание иметь детей до тех пор, пока "в дверь не постучится Её Величество Удача". Причём каждый новый развод в буквальном смысле слова выбивал почву из-под Суреновых ног, поскольку сопровождался с его стороны очередным квартирным жертвоприношением.

            Так, своей первой жене, носившей романтическое имя Ануш (что в переводе с армянского означало "Сладострастное дыхание утра"), он великодушно оставил однокомнатный кооператив, подаренный ему папой в ознаменование успешного окончания училища. Развод со второй женой, носившей не менее романтическое имя Сэда (что означало – "Нежнейшая"), лишил его отцовской дачи в Красково, где он постоянно проживал после развода с первой. Третью жену по имени Заруи (то есть – "Жрица храма огня") он привёл в родительскую "трёшку" у метро "Белорусская", ибо самих родителей к тому времени уже не было в живых.

            Соответственно, когда отношения с Заруи также разладились, кирпичная сталинская "трёшка" пала жертвой размена на две типовые "двушки" в спальных районах и, по традиции прописывая к себе свою последнюю жену Шаганэ (то есть – "Кроткую, как дыхание ребёнка"), он делал это в твёрдой уверенности, что она и есть та финальная армянская женщина, с которой ему предстоит жить до гробовой доски.

            Но, к разочарованию Сурена, "финальная армянская женщина" оказалась ничуть не лучше своих зацикленных на бытовухе предшественниц. Она также считала, что в настоящей армянской семье должны в обязательном порядке водиться деньги и дети, а настоящий армянский муж обязан ежедневно ходить на работу и возвращаться домой лишь к ужину, заботливо приготовленному армянской женой. А если он этого не делает, или делает нерегулярно, то ему нужно почаще закатывать настоящий армянский скандал, сопровождаемый бросанием тапок и битьём разнообразной посуды.

            Уклонившись от очередного града проклятий и предметов, Сурен вспылил и сделал то, что уже проделывал трижды. То есть собрал свою гастрольную сумку и ушёл, красиво швырнув на стол ключи от квартиры. Правда, уже в лифте спохватился, что идти ему теперь, в общем-то, некуда, но возвращаться не стал, а постучался к давнему знакомому, с которым дружил ещё с шестидесятых.

            В семье знакомого царило приподнятое чемоданное настроение. Сестра его еврейской жены Иланы, давно обосновавшаяся в Штатах, наконец-то выхлопотала им иммиграционные американские визы, и они доживали здесь последние недели, распродавая мебель и прочие вещи, не вошедшие в багаж. Сама их кооперативная "трёшка" была уже продана: через счета дружественного СП на имя сестры в Нью-Йорке было переведено восемь тысяч долларов, что по нынешним временам выглядело неслыханной удачей.

            Знакомый проникся ситуацией Сурена и сказал, что тот, разумеется, пока может пожить у них. Ноу проблем. И заодно, кстати, тоже подумать об отъезде ("...Эх, Суренчик! Ты даже не представляешь, какие там теперь мощные расклады! Ты Гришу Гальперина помнишь? А Борю Жолквера, с которым мы на фестивале работали? Так они уже свой собственный бэнд сколотили! Сначала за Гершвина взялись, а потом смотрят: публика постоянно что-нибудь советское просит. Типа: водка, гласность, кей-джи-би. Ну, они и погнали фишку: Утёсов, Дунаевский, то, сё. Ты пойми: "совок" сейчас на Западе – темка модная. Там даже наши рокеры недоделанные, которые в музыкальном смысле – полные нули, умудряются бабки сшибать. А чего уж тогда про таких профи говорить, как Гриша с Борей. Или как мы с тобой, между прочим… Вот поэтому, старичок: не бзди! Разводись и сразу кидай анкету в американское посольство. Как бы: так, мол, и так. Всю жизнь, типа, подвергался гонениям за любовь к великой американской культуре. В связи с чем прошу предоставить возможность творить в условиях свободы, демократии и уважения прав человека… Американцы это любят, кстати. Когда к ним не просто пожрать просятся, а ещё и по идейным соображениям. А как визу сделаешь – звони. И мы с тобой такой бэнд зафигачим, который даже Жолкверу с Гальпериным не снился!…").

            За три недели проживания в чужой квартире, всё более гулкой из-за продаваемых вещей, Сурен окончательно понял, что иного шанса переломить судьбу, кроме как свалить в Америку, у него и правда не осталось. Поэтому, проводив знакомого на рейс до Лос-Анджелеса и помахав ему на прощание шляпой, он начал действовать. То есть сначала, разумеется, решил проблему крыши над головой, устроившись к Субботычу дворником. Затем подал заявление о разводе. Затем приобрёл пару аудиокассет для изучения американского английского по методу Илоны Давыдовой. Ну и, само собой, отправился в американское посольство за иммиграционной анкетой.

            На подступах к посольству он обнаружил, что в своём желании начать жизнь с чистого листа он, мягко говоря, не одинок. Вдоль всего посольского фасада, притопывая и переминаясь на морозе, стояла очередь человек в пятьсот, на которую со стороны Садового кольца злорадно взирал наряд милиции в тулупах, а со стороны посольства, через специальное стёклышко в дверях КПП – наголо обритый негр-морпех. Его пегое лицо было каменным, взгляд – брезгливым, и лишь нижняя челюсть меланхолично двигалась в ритме жевательного цикла.

            Пока Сурен зачарованно рассматривал челюсть морпеха, к нему подошёл паренёк в куртке-"аляске" и предложил приобрести бланк анкеты без очереди и всего за червонец. Сурен отдал деньги и отправился заполнять анкету в соседний гастроном. Проставив все требуемые галочки и вписав все необходимые слова, он вновь вернулся к посольству и вновь повстречал паренька в "аляске". Тот объяснил, что теперь главная задача – попасть внутрь. А для этого требуется либо отстоять всю очередь целиком (если, конечно, здоровья не жалко), либо купить местечко поближе к двери. И обойдётся такое удовольствие всего в полтос…

            Сурен снова раскошелился и уже спустя полчаса, прошествовав мимо пегого морпеха, вручил анкету такой же пегой негритянке в ослепительно белом блузоне. Она подняла к Сурену свои прекрасные африканские глаза и сказала, восхитительно прогибая интонации: "Спасьибо, господьин Галстьян! О нашем решьении мы вас обьязательно известьим…"

            В том, что решение будет сугубо положительным, Сурен не сомневался ни секунды. Он энергично размахивал перед Крыловым своими узловатыми пальцами, собранными в щепоть, и со всем южным пылом доказывал, почему Америка просто обязана предоставить ему этот шанс ("...Ты знаешь, кто создал Америку? Английские каторжники! А кем они раньше были, в курсе? Обычными крестьянами, у которых лендлорды землю поотбирали. И весь этот нищий народ бродил по Англии голодный и злой и каждому встречному-поперечному башку отрывал... Ну, их сначала вешали или в тюрьмы сажали, а потом решили в колонии вывозить, чтоб они там сдохли быстрее... А они там быстренько оклемались, обстроились и зажили - в кайф! Поскольку, во-первых – свобода. Ни начальства кругом, ни констеблей этих долбаных. И, главное, никому ничего отстёгивать не надо: всё, что сделал и заработал – твоё… И в результате у них в вожди выбились не зажравшиеся аристократы, как в Англии, а самые рукастые и головастые. И объявили на весь мир, что в Америке титулы и происхождение никакого значения не имеют, а имеют значение только лучшая работа и лучшие идеи. И каждый, кто умеет вкалывать и соображать, будет здесь – король… Ты понимаешь, Лёш?! Лучшие идеи! Вот что для них главное! И для меня это главное. А, значит, Америка и есть моя настоящая страна. А не "совок" этот долбаный, где любую живую идею коллективно засрут и в асфальт закатают… Ведь у меня все конфликты в жизни, если разобраться, были только на творческой почве, исключительно! Я ведь ещё в семидесятом году своему начальству мощнейшую идею подкинул насчёт классик-джаз-бэнда. Ну, в том смысле, чтобы брать известные классические вещи и подавать их в джазовой обработке… Ну, разве это плохо, а?! Если наш простой советский Ваня, гуляя в парке со своей советской Маней, заодно бы к прекрасному приобщался? Кто от этого пострадал бы, интересно? Так я не просто идею подкинул, я им готовые аранжировки показал из Чайковского с Хачатуряном... И что в итоге? А в итоге мне сообщили, что я вредитель и диверсант, подрывающий основы… Ты понимаешь, Лёш?! Чуть-чуть мозгами шевельнул – и ты уже враг! А в Штатах, между прочим, я с этой идеей давно бы миллионером стал! Навыпускал бы там платиновых дисков и имел бы виллу у океана, как Рэй Чарльз или Джо Колтрэйн… Но - ничего! Я своё наверстаю! Сорок пять лет для джазмена – разве возраст? Вот увидишь: я лет через десять сюда на гастроли приеду с собственным бэндом! Поселюсь в "Метрополе", в самом крутом "люксе" за тысячу долларов и буду с балкона на Кремль поплёвывать…").

             - Ну, практически. Я вчера в визовый отдел дозвонился и там сказали, что ответ выслали... Сколько сейчас заказные письма по Москве ходят? Дня три?

            - Как минимум.

            - Да хоть неделю! Главное, что уже собираться можно. И насчёт авиабилета шустрить… А как твои дела с Мексикой? Всё тип-топочки? 

            - Завтра улетаю.  

            - Да ну! И командировочные дали?!

            - Естественно.

            - В баксах?!

            - В баксах.

            Вдали вспыхивает зелёное оконце с шагающим человечком. Они движутся через Садовое – широкое, как поле. На середине проезжей части Крылов инстинктивно ускоряется, зная хитрую привычку здешнего светофора переключаться на красный именно тогда, когда до тротуара остаётся ещё метров двадцать.

            - Погоди, Лёш. Дай отдышаться.  

            Сурен доходит до тротуара и останавливается, опершись рукой о фонарный столб. Другой рукой он досадливо тычет себя в грудь:

            - Ч-чёрт… Пора курить бросать, а то сердце прихватывает... Ладно. Фигня... Значит, завтра улетаешь. И надолго?

            - Восьмого уже вернусь.  

            - Не густо.

            - В самый раз...

            Вдоль проспекта Мира, смыкаясь и расходясь во все стороны, гуляют плотные снеговые заряды и кажется, будто в тёмном небе, чуть прихваченном снизу электрическим светом, полощется одна серая безразмерная простыня. Крылов наклоняет голову как можно ниже, пытаясь защититься от ветра – колкого и хлёсткого. Сурен идёт следом, тоже низко пригнувшись и удерживая шляпу обеими руками.

            Добравшись до подъезда, они тщательно обстукивают снег с ботинок и обхлопывают спины друг друга перчатками. Потом поднимаются по лестнице, с передышками на каждой площадке. Перед дверью своей коммуналки Сурен оборачивается.

            - Слушай, Лёша-джан, а тебе телевизор не нужен? 

            - В смысле?

            - В смысле – продаю. Я сейчас всё продаю, кроме сакса.

            - А что за зверь?

            - Нормальный такой зверь, чёрно-белый. Марки "Рекорд". Мне его сосед продал, когда увольнялся. Аппарат, конечно, не новый, но пашет – исключительно…

            - Сколько?

            - Восемьдесят. С антенной! 

            - У меня свободных только полста, Сурен. 

            - Ладно. Грабь.   

            Они проходят по длинному коридору, заставленному всевозможным дворницким инструментом, обувью и фанерными шкафчиками для одежды. Под потолком болтаются обрывки новогодней гирлянды. Из-за дверей, выходящих в коридор, доносятся громкие голоса и звуки телевизора. У кого-то в комнате ухают колонки, выдавая знакомый цоевский речитатив: "Но я не хочу. Не хочу. Не хочу. Победы. Любой. Ценой… Я. Не хочу. Ставить ногу. Кому-то. На грудь… Мне нужно. Остаться. С тобой. Просто. Остаться. С тобой… Но высокая. В небе. Звезда. Зовёт меня. В путь!…"

            Со стороны кухни тянет пережаренным луком. Сурен отпирает свою комнату – такую же маломерку, как и у Крылова. Правда, в отличие от крыловской, здесь царит полнейший беспорядок. Обои давно выцвели и отстали от стен. Пол, тумбочка и подоконник завалены старыми газетами и мелким мусором, среди которого преобладают пустые сигаретные пачки и консервные банки, до отказа забитые окурками. На узкую железную кровать с облупившейся краской брошен надувной туристский матрас, а поверх матраса – пара синих солдатских одеял, густо усыпанных сигаретным пеплом. Телевизор возвышается на трёхногом журнальном столике в углу. Задняя крышка на нём почему-то отсутствует.

            - А крышка где?

            - Про крышку, Лёш, история умалчивает.

            Сурен поворачивает выключатель. В центре экрана возникает белое пятнышко, которое, постепенно увеличиваясь, становится картинкой. На картинке - грузноватый человек с морщинистым лбом, напоминающим стиральную доску. Он сидит в кожаном кресле, на фоне бесконечных книжных полок, и что-то убеждённо втолковывает невидимому собеседнику. 

            - А громкость?    

            - Пли-и-из.

            "- …и за годы перестройки мы, к сожалению, насоздавали себе новых мифов, которые ничуть не менее опасны, чем старые. А, точнее - являются их продолжением, лишь слегка перелицованным... Ведь в чём был главный порок большевистского подхода к действительности? В воинствующем упрощенчестве. Многообразие общественных укладов и связей, которое существовало в России к октябрю семнадцатого, Ленин и его окружение попытались втиснуть в прокрустово ложе своих крайне примитивных и мифологизированных представлений. И первые плоды этой "адовой работы" страна пожинала уже год спустя, когда миллионы одних русских людей, одетые в будёновки, бросились истреблять миллионы других русских людей, одетых в фуражки и шляпы – и всё во имя мировой революции, которая, согласно планам большевистских теоретиков, должна была вот-вот грянуть. Ленин ведь прямо заявлял: да, мы истечём кровью, но трудящиеся развитых стран, свергнув своих эксплуататоров, потом протянут нам братскую руку помощи… И вот смотрите: свыше семи миллионов человек истребили, пять миллионов выгнали за границу, страна – в разрухе, всюду глад и мор, а мировая революция, ради которой по большому счёту всё и затевалось – обернулась полнейшим пшиком и химерой. Зато посреди страны – реально! - встала лагерем орда вооружённых ребят, которые за годы гражданской войны всерьёз усвоили лишь одну науку – науку массового истребления "классово чуждых элементов". И которым, кстати, наши доблестные комиссары накрепко внушили, что данный способ существования и есть единственно правильный и достойный… Вы только представьте на минуточку: у человека руки по локоть в крови своих же соотечественников, а его за это четыре года подряд награждали, давали усиленную пайку и повышали по службе. И чем больше он убивал и разорял – тем выше была должность и сытнее пайка. У целого поколения молодых людей в России была сформирована прочнейшая социально-психологическая установка, предопределившая их образ мыслей и поступков на десятилетия вперёд… Вот отдельные наши историки, всю жизнь получающие зарплату в институте марксизма-ленинизма, сейчас говорят: не трожьте Ленина! Это великая и трагическая фигура… Насчёт величия – вопрос спорный, а вот насчёт трагичности – чистейшая правда. Поскольку Ленин первым из большевистского руководства осознал, что они учинили с Россией и какого ненасытного монстра в итоге породили. И даже попытался вернуть страну к более-менее цивилизованным формам жизни. Отсюда, кстати, и экстренное введение НЭПа, и позднейший ленинский взгляд на социализм как общество цивилизованных кооператоров. Другое дело, что это осознание уже мало что меняло…

            - Почему же? Ведь НЭП очень быстро дал впечатляющие результаты! И кооперация…

            - Вы поймите: те полуграмотные ребята, которые сделали себе стремительные карьеры в эпоху военного коммунизма, прекрасно понимали, что в России нэповской и кооперативной у них будущего нет. Во всяком случае, столь же сытного и начальственного, как раньше. Поэтому все последние ленинские реформы они восприняли лишь как временную уступку "недобитым буржуям" и только ждали лидера, который бы вновь скомандовал "фас!" И таким лидером оказался…"

            - Берёшь?                                          

            - Беру.

            Уже на лестничной клетке Сурен чуть придерживает Крылова за плечо:

            - Слушай, Лёша-джан: ты всерьёз вернуться собираешься?

            - В смысле?! 

            - В смысле – из Мексики.

            - Конечно! А что?

            - Да так. Ничего. Просто… Начинать жить по-человечески лучше в молодости, понимаешь? Пока сердечко здоровое и суставы по ночам не ломает. Вот если б мне году в семидесятом купили билет до Мексики, да ещё и баксов на дорогу отсыпали – я бы шанс не упустил! Прилетел бы туда, а потом поймал бы первую попутку и – вперёд, к Рио-Гранде! А уже в Штатах стал бы думать, на чём раскрутиться. И если б год пришлось думать - я бы год думал! И пять бы думал! А параллельно мыл посуду в каком-нибудь пивбаре или лужайки подстригал – не суть. Но я бы точно знал, что живу в свободной стране и что в любой момент, стоит мне выдать лучшую идею, я буду – король… Вот скажи-ка, Лёш: есть у тебя лучшие идеи?

            - А как же! И лучшие, и выдающиеся, и просто гениальные. Только мне в Америке делать нечего, Сурен. Я Москву люблю. У меня тут Машка, близкие. Квартира на подходе опять же...   

            Сурен стонет, как от боли.

            - Москва, квартира, близкие! Заладил! Ну, въедешь ты в эту свою панельку однокомнатную. Ну, женишься. Ребёнка родишь. А дальше-то чего? 

            - А дальше – обычная жизнь…

            - Жопа будет дальше, Лёш! Понимаешь? Обычная совковая жо-па! Со всеми этими очередями тупорылыми и талонами на сахар и водяру. И каждый год тебе потом пойдёт – круто в минус, потому что только на сортир и будешь пахать, как папа Карло, а на другое уже сил не останется. И все твои идеи гениальные быстренько протухнут и превратятся в говно. А лет через двадцать твой же отпрыск тебе и скажет: ну и мудак же ты был, папа Карло. Что родил меня в эту нищету поганую, а не слинял вовремя, когда добрый дядя Горбачёв на Запад калитку приоткрыл… А калитка эта, Лёш, по моим прикидкам, дай бог если до лета продержится. Дай бог! И весь наш охреневший от гласности быдлевич, который сейчас по митингам тусуется и вслед за демократами орёт "Долой КПСС!", в глубине души давно ждёт-не дождётся, когда эта самая КПСС начнёт гайки закручивать и демократов - сажать. И ещё гадает про себя: меньше миллиона посадят или больше? Или как при товарище Сталине – полстраны… Андерстенд?

            Крылов опускает телевизор на ступеньку и достаёт из кармана патиссон.   

            - Держи. Мать их сама на даче выращивает. Если с луком зажарить – получится классно.  

            Сурен усмехается.

            - Сэнкью вери мач, Лёша-джан...     

Продолжение следует