Заехав во двор своей деревенской усадьбы, я припарковал машину и огляделся. Вроде всё было на месте, как и неделю назад, когда я по срочным делам укатил в город, но при этом чего-то как бы и не хватало. Я пошёл закрывать за собой ворота, с недоумением шаря глазами по сторонам: окошки на веранде целы, забор в исправности, недоделанная скульптура из дерева возле сарая как стояла, так и стоит, даже забытая на столе стамеска осталась лежать в таком же положении.
Ватные облака медленно плыли по солнечному небосводу, с лугов тянуло горячим ветром и сладостным запахом медуницы. Тишина. Только слышно, как высоко в небе поёт крошечный жаворонок, да кричат в траве медведки и звенят кузнечики, жужжат невидимые за дрожащим малиновым маревом пчёлы.
Но что-то всё же меня беспокоило, что-то удерживало на улице, противилось моей воле войти в дом. И в какой-то момент я вдруг догадался: меня не встречает мой сосед, девяносто шестилетний дед Игнат, да и возле своей хаты его не было видно. Переживая, как бы с ним чего не случилось, торопливо пересёк двор. Не успел я ступить на чужой порог, как на крыльцо вышла хозяйка, семидесятилетняя тётка Маруся, дочь его, который год дохаживающая старика.
– Что-то совсем отец занемог, – сообщила она. – какой день лежит, даже про курево забыл. – Она горестно покачала головой, промокнула кончиком платка повлажневшие глаза, высморкалась в него. – Я уж и детям и внукам звонила, чтобы готовились, не ровен час, помрёт старый. Миш, ты бы поговорил, что ль с ним, – попросила она, как будто я был волшебником или держал в запасе живую воду.
Я прошёл в его спаленку, отгороженную от общей горницы цветастой занавеской.
Старик лежал, сложив большие руки на груди поверх пышной бороды, глядя ввалившимися сухими глазами в потолок. На нём были чистая нательная рубаха и кальсоны, заправленные в шерстяные носки. В белой одежде и с такой же белой бородой, он был похож на святого угодника. Судя по всему, старик к своей смерти подготовился основательно.
– Дед Игнат, да ты никак умирать собрался? – спросил я преувеличенно бодро.
Он молча покосился в мою сторону, пошевелил пальцами, давая понять, чтобы я сел. Я придвинул табурет, присел на уголок.
– Может это, – я покосился, не видит ли тётка Маруся, и щелкнул пальцами себя по кадыку, – граммов по сто водочки?
– Отпился я видно своё, Михайло, на покой мне пора, – ответил он слабым голосом. – Вот думаю, куда меня Господь может определить после моей кончины, в ад или в рай. С одной стороны, вроде бы как в ад я не заслужил, все-таки сколько лет трудился на всеобщее благо. И в рай тоже как бы особо не за что, геройских дел я не совершал. Вот как ты думаешь?
Порассуждать на тему скорой смерти и загробной жизни дед Игнат в последнее время был большой любитель, но я на его слова не поддался.
– Дед Игнат, – сказал я, – умереть ты всегда успеешь, умирать – день терять. Давай-ка мы лучше на рыбалку съездим. Такое вот у меня к тебе предложение.
Я заметил, как у старика заблестели глаза, но он всё тем же немощным голосом ответил:
– Разве я против? Только вряд ли я дорогу осилю. Ноги совсем отказывают.
– А ты с палочкой, – подсказала тётка Маруся, подслушивающая наш разговор из-за навески, – с палочкой.
– С палочкой, говоришь, – старик задумчиво пожевал губами, затем уже более окрепшим голосом попросил: – Ну-ка, сосед, сверни цигарку, а то уж больно курить захотелось. Третьи сутки не курю, аж уши опухли.
Я краем глаза заметил, как тётка Маруся перекрестилась, её сморщенные губы тронула улыбка.
– Слава Тебе, Царица Небесная, – прошептала она, – оклемался.
Я помог старику подняться. Сидя на кровати, он с удовольствием несколько раз затянулся цигаркой, потом разгладил ладонью свою бороду и, будто делая нам одолжение, сказал:
– Можно рискнуть, ежели с палочкой. Лет восемьдесят, как не ловил. Да-а.
Тётка Маруся сунулась было помочь надеть ему портки, но дед Игнат её сердито оттолкнул, очевидно, постеснявшись меня.
– Ишо сам пока справляюсь, – буркнул он.
Тётка Маруся облегчённо вздохнула и, улыбаясь, ушла по своим делам.
Утром, ещё спозаранку, – светлая полоска лишь обозначилась на горизонте, – дед Игнат уже стоял в моём дворе, опираясь на палку. Он был в ватной телогрейке и шапке-ушанке, через грудь, как портупея, тянулся ремень от женской облезлой сумки, висевшей у него на боку, будто планшет у военного.
– Зябну я, – коротко пояснил он, хоть я и не спрашивал. – А тута кое-что из съестного. Не спорь.
Да я и не спорил: закинул в багажник палатку, рюкзак, рыболовные снасти, снаряжение для подводной охоты, и мы выехали со двора.
Скоро мы были у Тёмного омута, глубина которого доходила в некоторых местах до двадцати метров, – сами замеряли ещё сопливыми ребятишками. С высокого холма мы увидели вытянутую чашу, наполненную тёмной водой. Омут окружала непроходимая чаща из кустарников ольхи, орешника, шиповника и высоченных трав с метёлками размером с веник.
Подъехать на машине, хоть и внедорожнике, к самой воде нечего было и думать. Мы выгрузили своё хозяйство, я закинул за спину рюкзак и первый отправился вперёд, пробивая среди высокой травы тропинку. Следом налегке медленно двинулся дед Игнат, опираясь на палку. Походка у старика была шаркающая, он то и дело путался в переплетении трав, приглушённо ругался, но упорно продолжал продвигаться к воде. Я ушёл довольно далеко, оглянулся и не увидел деда Игната. Оставив рюкзак, я бегом вернулся: старик ползал в траве, тщетно пытаясь подняться.
– Джунгли, язви их в душу, – с сердцем бормотал он. – А раньше, бывало, здесь соблюдался какой-никакой порядок. Колхоз за этим делом строго следил.
Даже если бы я взял деда Игната под руку, нам всё равно вдвоём идти было бы неудобно. Тогда я посадил старика себе на закорки и понёс. Он оказался лёгким, как пёрышко, хоть и одет был по-зимнему.
Дед Игнат поначалу стушевался, потому как не привык кататься на чужих горбах, и строго на меня прикрикнул:
– Не балуй, Мишка!
– Держись, старый, – засмеялся я, – пока не свалился.
Старик неохотно обнял меня сзади за шею и сердито засопел. Когда до воды осталось с десяток шагов, он вдруг тонко захихикал и принялся, как маленький, приговаривать:
– Битый небитого везёт! Битый небитого везёт!
– Смотрю, тебе понравилось кататься на мне, – поддел я, ссаживая деда Игната на берегу.
– А то чего ж, – не стал он возражать, – ехай да по сторонам поглядывай. Вон кругом какая красотища.
На тихой воде неподвижно лежали жёлтые кувшинки, белые и розовые лилии. Летали стрекозы, треща слюдяными крыльями, где-то в таловых кустах ворковала горлинка. Неожиданно возле самого берега, где росла кряжистая ива, раздался громкий всплеск, и какая-то большая рыба ушла в глубину, сверкая на солнце позолотой чешуи.
– Жор пошёл, – воскликнул старик и затрясся от волнения.
– Бывало, я такие экземпляры своему коту отдавал, – произнёс дед Игнат с огорчением. – Вот он, язви его в душу, радовался.
К полудню мы на двоих сумели поймать штук двенадцать рыбёшек, и клёв как отрезало.
– Ничего, дед Игнат, – обнадёжил я, – вечером наверстаем. Сейчас поставлю палатку, перекусим, и до вечера на боковую.
Солнце поднялось в зенит, высоко над нами дул горячий ветер, медленно плыли лёгкие облака, а внизу стояла нестерпимая духота, не было спасенья даже у воды.
Тут у деда Игната поплавок слегка повело в сторону, потом он подпрыгнул и резко ушёл под воду: обычно так клюёт крупная рыба. Старик, от неожиданности чуток растерявшись, всё ж успел подсечь. Удилище выгнулось дугой, леска натянулась, как струна, того и гляди лопнет. Невидимая рыба боролась за свою жизнь, стремительно уходила в глубину, шарахалась в сторону. Дед Игнат упал на живот, не выпуская удилища из рук, я было бросился к нему, но он, горячась, выкрикнул:
– Сам!
Старик на удивление ловко поднялся на ноги и принялся пятиться, то ослабляя леску, то натягивая. Прошли не менее десяти минут, а по моим ощущениям целый час, рыба присмирела, и старик наконец вытянул её на берег. Это был огромный линь. Золотистая чешуя, липкая от слизи, блестела на солнце, словно церковные купола на Пасху.
– Знатная рыбина, – восхитился я, – редко кто может похвастаться таким уловом.
– А то, – самодовольно произнёс дед Игнат, руки у него дрожали, острые коленки ходили ходуном от пережитого, из-под низко надвинутой на лоб шапки-ушанки обильно сочился пот. Вдруг старик трясущейся пятернёй сорвал с головы шапку и с маху бросил её на землю. – Наша взяла, разлюбезный мой соседушка!
И счастливый дед Игнат настоял тотчас ехать домой, сославшись на то, что линь долго не может храниться и запросто до вечера на жаре протухнет, не говоря уж о завтрашнем дне. Садка я по рассеянности с собой не прихватил, и со знатным рыболовом пришлось согласиться.
На подъезде к околице старик нетерпеливо заёрзал на сидении, будто угорь на раскалённой сковороде. Мы проехали безлюдной улицей, в тени заборов прятались от жары куры, собаки лежали в траве с высунутыми языками, — даже для вида им лень было лаять. И лишь у дома соседа Валёки, где густо разрослась сирень, на лавочке сидели три старухи в светлых платочках и сама хозяйка, Валёкина жена Клашка, баба ещё довольно молодая, но не в меру шумоватая. Они о чём-то оживлённо беседовали, помахивая заскорузлыми ладонями перед тёмными сморщенными лицами.
– Ну-ка, дружок, – засуетился дед Игнат, – остановись-ка здесь. Чтой-то мне пёхом пройтись захотелось.
Выйдя из машины, старик хитро взглянул на меня из-под кустистых бровей и по-хозяйски распорядился:
– Ну-ка, друг мой расчудесный, подай-ка мне улов и удочку.
– Да ты, старый, прямо артист, – захохотал я, догадавшись о его намерении.
Дед Игнат взял в одну руку линя, – я ещё на берегу продел через его жабры ветку, чтобы удобнее было нести, – в другую складную удочку. В столь ответственный момент удачливый рыболов даже отказался от своей палки, которой при ходьбе себе подсоблял. Потоптавшись на месте, будто сразу хотел перейти на рысь, он с важным видом направился в сторону галдящих баб. Дед Игнат шёл впереди, я ехал в некотором отдалении следом.
Тут Клавка как раз начала что-то жарко втолковывать старухам, бурно размахивая руками. Увидев старика с большой рыбой, мелкая чешуя которой блестела на солнце, словно кольчуга древнего богатыря, она застыла с разинутым ртом, старухи тоже замолчали.
– Сам пымал? – наконец обрела дар речи Валёкина жена.
– Ты Клавка сроду, как чего-нибудь брякнешь, как в воду пёрнешь, – с досадой ответил дед Игнат, приостановившись. – Я что ж, по-твоему, совсем никудышный рыбак?
Посчитав, что впечатление он произвёл на земляков неизгладимое, дед Игнат невозмутимо отправился далее по улице. Приложив ладони козырьком к глазам, словно они смотрели на яркое солнце, бабы уважительно глядели ему вслед. Думаю, ни меня, ни мою машину они так и не заметили.
Вечером со двора деда Игната по деревне распространился волнующий запах разваренной рыбы и лаврового листа. Это тётка Маруся варила в чугунке уху, позвав к столу соседей.
– Други мои, – обратился к нам дед Игнат, когда мы сели за стол, и голос его дрогнул, – гляжу я на вас и что-то мне помирать расхотелось. Так и жил бы двести лет на белом свете, уж больно мне неохота с хорошими людьми расставаться.
