Глава 4.  Вихри, Сайкин, снеговик

            "…но, с другой стороны, увольнять меня Субботычу абсолютно невыгодно. Да и где он ещё дурачка найдёт, который за сто десять рублей согласится чистить такой участок? Где в одном доме – почта, в другом – кооперативное кафе, а во дворе – целых пять мусорных контейнеров?! Плюс ещё главная исполкомовская шишка ездит туда-сюда... Не кавказцев же припашет, в самом деле. И не татар своих штатных, которые себе участки повыгодней нахватали, а всё, что понапряжней – спихнули на студентов… Ладно, Лёха. Расслабься. Может, у Субботыча какие-то другие планы на твой счёт имеются. Погуманней…"                            

            Крылов привычно окидывает взглядом свой участок, конец которого туманится вьюжными вихрями, гуляющими над Садовым. Весь тротуар со стороны улицы Гиляровского забит и укутан снегом, и только в расщелине между домами виднеется небольшая проплешина с цепочкой кошачьих следов... Крылов движется по направлению к Садовому, мерно взмахивая лопатой и оставляя за собой всё увеличивающуюся полоску чистого асфальта.

            Вдох-выдох, раз-два.

            Над дверью кооперативного кафе раскачивается круглый фонарик, из-за оранжевых стёкол похожий на апельсин. Кажется, что ветер вот-вот сорвёт его с места и покатит по улице, разламывая на дольки. Крылов останавливается и настойчиво жмёт кнопку электрического звонка. Спустя минуту дверь приоткрывается и из неё высовывается сонная голова охранника.

            - Чего?!          

            - Да всё то же. Во вторник ваши повара опять вывалили пищевые отходы в мои контейнеры. А они там смёрзлись так, что мне пришлось их ломом отбивать.

            - Ох, ё-ооо… Я ж этим козлам говорил…                

            - Вы им передайте, пожалуйста, что это - непорядочно. Иметь свои контейнеры, а валить - в чужие.   

            Вдох-выдох, раз-два.

            За окном почтового отделения маячит пожилая почтальонша в цигейковой безрукавке. Она приходит сюда раньше всех и раскладывает письма по адресным ячейкам. Смотрит на конверты поверх очков, губами шевелит… Вдох-выдох, три-четыре. А вот и наш главный московский начальничек мчится, судя по синей мигалке и мощным противотуманным фарам, прорезающим мглу...

            "...Здравствуйте, товарищ Сайкин! Доброе утро! Вы меня видите? А-у! Это я, я, Крылов Алексей, житель вверенного вам образцового коммунистического города, а, заодно - студент и дворник. Вы можете легко убедиться, что и я, и весь наш ДЭЗ номер четыре Дзержинского района, ведомый товарищем Субботиным В. И., в едином порыве встали на борьбу со снежной стихией. И мы заверяем вас, дорогой товарищ Сайкин, что ровно к восьми ноль-ноль весь снег с улиц и тротуаров, примыкающих к маршруту вашего следования, будет убран и оформлен в эстетически правильные кучки... А от себя лично я хотел бы добавить, что, несмотря на всю вашу позорную принадлежность к кровавой коммунистической банде, которая, как теперь выясняется, довела страну до ручки и отбросили её на обочину мировой цивилизации, конкретно к вам я ненависти не питаю. Наоборот! Поскольку именно вы, товарищ Сайкин, вдруг решили, что из тысяч и тысяч московских домов, нуждающихся в капремонте, именно тот, где я прописан, будет расселён в первую очередь. И именно благодаря вам, таким образом, я скоро перееду со своей невестой Машей в новую отдельную квартиру, о которой большинство москвичей мечтают всю сознательную жизнь…"

            Вдох-выдох, раз-два.    

            Закончив с тротуаром, Крылов долго возится с мусорной площадкой: вновь устанавливает в ряд пустые контейнеры, раскиданные работягами ночного мусоровоза, собирает рассыпавшееся вокруг тряпьё, бумагу и остовы новогодних ёлок – сухие и колкие. И лишь в последнюю очередь проходится по двору: расчищает ступеньки перед подъездами, прокладывает общие дорожки и даже водружает на голову снеговика, торчащего между качелями и деревянной горкой, упавшее от ветра ржавое ведро. И ровно в девять ноль-ноль уже стучится в кабинет начальника ДЭЗа.    

            Глава 5. Пистон, пердун и партократы

            В кабинете Субботыча витает отчётливый рыбный запах. Сам Субботыч, как обычно, восседает в своём сильно бэушном кресле из красного кожзаменителя и таращится в переносной телевизор "Юность". Заметив Крылова, он уменьшает звук.                 

            - Садись, студент. Разговор есть.      

            И, воткнувшись взглядом в крыловскую переносицу, добавляет:    

            - Капитальный разговор.        

            И замолкает, словно чего-то выжидая. Крылов присаживается на кушетку у стены и сразу догадывается, почему в кабинете так пахнет рыбой. У левой ноги Субботыча громоздится знакомая коробка с выпирающим наружу осетровым хвостом. И чем дольше Крылов лицезреет этот хвост, изогнутый, словно турецкий ятаган, тем яснее понимает, что дела его – плохи...      

            - Плохи твои дела, студент. Очень плохи.    

            - А что случилось, Владимир Иванович?                    

            - Жалоб на тебя много.              

            - Жалоб?!       

            Субботыч выуживает из ящика пухлую пачку конвертов, перетянутую резинкой, и с размаху хлопает ею об стол.                     

            - Вот, полюбуйся. Двадцать восемь штук. Не считая копий в Совмин и КГБ. Которые мне тоже переслали и потребовали разобраться.              

            Крылов цепенеет. "Ну - всё! Накрылась наша комната. Одно неясно: это кому ж, блин, я так дорогу перешёл? И, главное – в связи с чем?!..."                       

            - Можно взглянуть?                        

            - Да я тебе и сам расскажу... Короче, жалуется на тебя гражданин Абросимов Кузьма Пантелеевич, заслуженный чекист и член партии с одна тысяча девятьсот тридцать пятого года. Пишет, что его двор, примыкающий к домам по улице Гиляровского один-три, убирается от снега крайне несвоевременно. В связи с чем требует привлечь к ответственности как самого дворника, так и лиц, ему попу… попус…

            - Попустительствующих, Владимир Иванович.       

            - Вот именно! Ты у меня с какого месяца?       

            - С ноября.  

            - Значит, за три месяца ты опоздал на участок двадцать восемь раз. И каждый раз он на тебя жалобу строчил. А на каждую жалобу - я что обязан сделать? А? Если по закону?    

            - Отреагировать, Владимир Иванович.                    

            - Правильно! И всё по полочкам разложить: кто виноват и кому – пистон… Ладно, студент. Хватит рассусоливать. Бери бумагу и пиши.               

            Крылов вздыхает, берёт экземпляр какого-то старого бланка, переворачивает его чистой стороной и обречённо пишет в правом верхнем углу: "Начальнику ДЭЗ №4 Дзержинского р-на Субботину В.И. от дворника Крылова А. А. " И, чуть ниже: "Прошу уволить меня по собственному…"  

            Субботыч хмыкает.              

            - Ты чего пишешь?               

            - Заявление…                          

            - Ясно. А теперь всю эту херню зачёркивай на хер и пиши так, как надо. Диктую: "Уважаемый Кузьма Пантелеевич! Сообщаю, что ваши жалобы на халатное отношение дворника Крылова А.А. к своим должностным обязанностям мною рассмотрены, факты подтвердились. В связи с чем на дворника Крылова А.А. и техника Загидуллину А. Т. были наложены дисциплинарные взыскания. В случае повторения подобных фактов мною будет рассмотрен вопрос о лишении виновных премии за первый квартал…" У тебя пишущая машинка есть?                            

            - Есть.      

            - Тогда перепечатаешь и завтра вечером - мне на подпись. Всё понял?                  

            - Понял, Владимир Иванович. Спасибо огромное. Только завтра вечером меня уже в Москве не будет.                                 

            - А где ты будешь?                       

            - В Мексике.

            Взгляд Субботыча, расслабленно блуждавший между потолком и сереньким экраном "Юности", на котором митингуют толпы возбуждённых людей, медленно перемещается к Крылову и фиксируется на его переносице. Так обычно рассматривается заведомо ничтожный предмет, внезапно раздувшийся в размерах.

            - Где-где?!!    

            - В Мексике. Вернее – в Мехико, в местном университете. По программе студенческого обмена. Улетаю завтра, прилетаю восьмого… Но вы не волнуйтесь! Меня на участке Мунку подменит, я договорился…      

            - Да хрен с ним, с участком! Ты мне суть доложи, чем там конкретно будешь заниматься. План действий, так сказать...   

            - Да нет никакого плана, Владимир Иванович. Просто сяду в самолёт и полечу.     

            - Ты мне мозги не… того! Раз тебя государство за границу посылает, значит – оно делает это с определённой целью…           

            Крылов задумывается.

            - Цель поездки, Владимир Иванович – дальнейшее укрепление советско-мексиканского сотрудничества и культурных связей между народами наших традиционно дружественных стран...                   

            Субботыч прищуривается. Видно, что в поездку он всё-таки поверил, а заодно и сделал ряд серьёзных поправок на крыловский счёт. То есть решил про себя, что этот студентишка зачуханный – не так уж и прост, как кажется с виду. И что с ним на всякий пожарный надо быть – поаккуратней…

            - Конечно, если по совести, то я этому Абросимову должен по-другому ответить. Написать ему, пердуну старому, что у меня недокомплект дворников – сорок процентов, и чтоб он сидел себе тихо и радовался, что вообще убирают… Вот ты думаешь, что раз Владимир Иваныч всю жизнь в армии прослужил – так он дундук и сапог кирзовый, которому на молодёжь – чхать? А я, к твоему сведению, брать студентов на работу вообще не имею права! Понимаешь? Во-об-ще! Потому что главная задача студента – учиться и овладевать знаниями. Так ведь? Если по закону?

            - Так.

            - Так. А, с другой стороны: вот он - иногородний, и она - иногородняя, и у них вдруг – бац! – и ребёночек родился. И куда им деваться, спрашивается, если их из общежития выпихивают? И они приходят ко мне и стоят тут на пороге, комнату клянчат. Дай да дай, дай да дай…    

            На экране телевизора возникает Ельцин: без шапки, с льняной шевелюрой, раздуваемой ветром, в распахнутом на груди пальто. Он что-то убеждённо говорит, разрубая воздух ладонью в кожаной перчатке. Субботыч приподнимается и ввёртывает громкость до упора.  

            "…и хватит, понимаешь, этой демагогии! Хватит, понимаешь, обещать народу одно, а делать – другое! Вот нам с высоких трибун постоянно заявляют, что пора кончать с привилегиями. И народ, понимаешь, ждёт, народ верит – а реального сдвига нет! Ничего с мёртвой точки не сдвигается, потому что в стране есть каста неприкасаемых, для которых мнение народа, понимаешь, роли не играет. Страна думает, как бы пенсионерам по десятке надбавить, а Горбачёв партаппарату в полтора раза оклады поднял. И себя не обидел: раньше, как генсек, получал восемьсот, а теперь будет – тыщщу двести... Тыщщу двести! И всё мало ему, понимаешь, всё недостаточно... 

            Толпа возмущённо колышется.

            - Правильно, Николаич! Гнать их!       

            - Долой партократов!  

            - Пускай вернут, что нахапали!                  

            - Распределители закрыть, а госдачи – отобрать!

            - И пусть на наши пенсии поживут, на сто двадцать рубликов…

            - И пусть со всеми в очередях подавятся, за гнилой картошкой…                

            - Да мы Горбачёва с Раиской и без очереди пропустим, лишь бы под ногами не путались…       

            - Гы-ы-ыыыыыыы!

            - Держись, Борис Николаич! Народ за тебя!

            - Три-четыре: Ель-цин! Ель-цин!! Ель-цин!!!…"  

            Глава 6. Сапожки, "Лотос", Москонцерт

            "Дай да дай, дай да дай!"

            Крылов летит по улице с лопатой наперевес и последние слова Субботыча звучат в его мозгу жизнеутверждающим маршем. Ибо означают, что увольнять его никто не собирается и, следовательно, их с Машкой временное пристанище пока – тьфу! тьфу! тьфу! – вне опасности. И ещё они означают, что он может целиком сосредоточиться на подготовке к завтрашнему отлёту и сделать всё так, как любит Машка: вдумчиво и по пунктам.

            Вернувшись в Лодку, он обнаруживает на столе свой свежеотпечатанный рассказик и машкину записку, пришпиленную сбоку. Записка гласит: "Твой Дудоладов – плоский, как камбала." И, чуть ниже: "P.S. Не забудь! 1) Получить загранпаспорт; 2) Отдать рукопись Стасу; 3) Забрать на Новокузнецкой вещи и напомнить родственникам об их обещании начать размен…" И уже в самом уголке красуется шутливая машкина подпись в виде еловой шишки с двумя огромными и слегка удивлёнными глазищами. Крылов аккуратно высвобождает записку из-под скрепки, расцеловывает и прячет в нагрудный карман.       

            В дверь стучат. На пороге возникает Оля – взмокшая, хмурая, с эмалированным баком под мышкой и хлопьями мыльной пены на халате.

            - Привет, Лёш. Бельё повесить не поможешь? А то Платошкин, гад, уже слинял, а мне на табуретку лезть на восьмом месяце - ты ж понимаешь… 

            - Конечно, Оль.                      

            На кухне он берёт табуретку покрепче и, установив её под верёвками, крест-накрест перечертившими потолок, принимается за дело. Оля подаёт ему тяжёлые бельевые жгуты, сочащиеся влагой, а Крылов расправляет их и пристраивает на свободные места.

            Закончив, он невольно скашивает взгляд вниз, на огромный олин живот, выпирающий из-под синего байкового халата, и вдруг понимает, что к тем картинкам скорого квартирного рая, которые он постоянно рисует в своём воображении, только что добавилась ещё одна – пожалуй, самая яркая и волнующая. Ведь если всё пойдёт так, как запланировано (а иначе просто и быть не может!), то ведь и у них с Машкой скоро случится - ТАКОЕ. Наверняка, наверняка случится! И она так же будет расхаживать по квартире в халатике и с животом... Но, господи! Разве он позволит ей притронуться к каким-то там постирушкам? Да он в лепёшку расшибётся, но всё сделает сам! И постирает, и погладит, и посуду перемоет, если нужно. А вечером, как обычно, прильнёт губами к округлому машкиному плечику, отдающему яблоком, и станет с него пылинки сцеловывать… 

            - Ты чего задумался, Лёш?                         

            - Да так, Оль. Дел много...   

            "Дай да дай, дай да дай!"

            Переодевшись, Крылов выходит на улицу и направляется к метро. Возле метро он покупает свежий "Московский комсомолец" и уже на эскалаторе раскрывает его страницы, остро пахнущие типографской краской.  

            "...Сапожки за 800 рублей… В МВД СССР состоялся очередной брифинг. Тема: о состоянии борьбы с преступностью в кооперативном секторе экономики. За два прошедших года численность кооперативов увеличилась в 15 раз, объём их выручки возрос до 40 млрд. рублей, что превзошло самые смелые прогнозы экономистов… Вместе с тем, в кооперации получили широкое распространение негативные явления. Особую тревогу вызывают факты подкупа коммерсантами должностных лиц госпредприятий и учреждений, банковских финансовых и контролирующих органов. Так, к примеру, в январе ГУБХСС МВД СССР были вскрыты вопиющие факты, когда кооперативу "Байт", состоящему из 4 человек, за взятки в сумме 150 000 рублей, переданные должностным лицам Сбербанка, было выдано кредитов на 10 млн. рублей, большая часть которых была расхищена…"

            Ух ты! 10 миллионов! А у нас с Машкой на двоих в месяц – 260 рэ! Да мы б с ней на такие деньги…

            "…стоит также отметить, что некоторые кооперативы грубо нарушают государственный порядок ценообразования и используют договорные цены в тех случаях, когда они должны устанавливаться централизованно. Например, тбилисский кооператив "Курьер 2000" реализовал партию импортных женских сапожек по цене 800 рублей за пару при госрасценке в 110 рублей. Общая сумма незаконного дохода, таким образом, составила свыше 8 миллионов рублей…"

            В вагоне Крылов усаживается рядом с двумя тётками явно немосковского вида. Перед ними возвышается громадная сумка из синей синтетической мешковины, набитая упаковками стирального порошка "Лотос" и чем-то ещё – не менее пахучим и дефицитным.  Ближняя тётка вздыхает:   

            - Слышь, Ефимовна: ты талоны на сахар отоварила?  

            - Свои - все. А зятьёвых – половину.  

            - А чё так?    

            - Да был бы сахар, как сахар! А то весь день отстояла, а мне из мешка одни засерки выгребли. Я им говорю: совесть-то поимейте, чего подсовывать! А они мне: тогда жди, барыня, когда другой привезут. Или давай на водку обменяем, по пол-литра за талон…  

            - И не поменяла?         

            - А на чём мне потом варенье варить? На водке, что ль? Да и прятать её некуда. Ты ж моего Гришку знаешь: всё равно отыщет, сучонок, и налакается с дружками…  

            - Не подскажете, где "Лотос" брали?

            Мужчина в тёмно-коричневой дублёнке бесцеремонно нависает над крыловской головой и упирается дипломатом в крыловское колено.   

            - Где брали, там уж нет.

            Тётки встают и движутся к выходу. Из разошедшегося на сумке шва тонкой струйкой сыплется стиральный порошок, оставляя на полу извилистую дорожку.  

            "...Матери протестуют… Сколько ребят ежегодно возвращается в цинковых гробах из наших обычных "мирных" воинских частей? 15 матерей из 11 городов страны, узнавшие друг о друге из публикации в журнале "Юность", решили организовать "Общество родителей, чьи сыновья погибли в армии". Вчера у здания Главной военной прокуратуры состоялась демонстрация матерей, которые требовали призвать к ответу виновных в гибели их детей. Демонстрацию снимала телекомпания Би-Би-Си и программа "Взгляд"…

            ...Как назвать ДК?... Коллектив сотрудников Дворца культуры имени Владимира Ильича пребывает последнее время в состоянии удручённости по поводу названия своего заведения. В связи с чем и решил объявить конкурс на новое название популярного очага культуры. Принять участие в конкурсе могут все желающие. Награда – 250 посещений малого зала ДК, в котором в данный момент идут видеосеансы фильмов "Иисус Христос – суперзвезда", "Казанова", "Эммануэль" и "Апокалипсис сегодня". Дерзайте, фанаты кино!..."    

            На "Белорусской" в вагон входит худенькая женщина с грудным ребёнком на руках. Её голова до бровей укутана чёрным платком, а подбородок прикрыт широким узорчатым шарфом. Следом за ней, вцепившись в хлястик материнского пальто, семенит девочка лет пяти – такая же худенькая и черноглазая.      

            - Здравствуйте, уважаемые москвичи! Дай вам бог здоровья, счастья и семейного благополучия! Мира и спокойствия вашему дому! 

            Весь вагон дружно оборачивается в её сторону.     

            - Вы извините, пожалуйста, что я к вам обращаюсь, но так сложились обстоятельства, что обращаться мне больше некуда. Я – русская, а мой муж по национальности – турок-месхетинец. До недавнего времени мы проживали с ним в городе Фергане, на улице Карла Маркса и Розы Люксембург. У нас был свой дом, мы жили дружно и счастливо. И когда начались погромы…    

            Голос женщины вдруг истончается и становится ещё более пронзительным.  

            - …когда начались погромы, к нам в дом зашла толпа. Они избили моего мужа, а потом облили его бензином и подожгли! Да вы сами знаете, что у нас в Фергане творилось, центральное телевидение показывало… Уважаемые москвичи! У меня есть родная сестра, она живёт на Камчатке. Она согласна принять нас и прописать к себе, но у меня нет денег на билеты, чтобы к ней доехать. Я прошу: поможите, кто сколько сможет! Господь наградит вас за вашу доброту! А в доказательство, что не обманываю, у меня есть справка из МВД. Вот, глядите. Печать, подпись…

            Народ сочувственно вздыхает. Девочка ловко вытаскивает из кармана большой полиэтиленовый пакет с надписью "Winston" и, раскрыв перед собой, семенит вдоль вагона. В пакет со всех сторон летят мелочь и рублёвые купюры. Мужчина с дипломатом брезгливо подвигается, пропуская девочку, а затем бросает вполголоса:   

            - Да какие они беженцы... Цыганьё натуральное…

            Глава 7. СКВ, Буртин, сирены

            С Валеркой Буртиным, своим товарищем по завтрашнему отлёту, Крылов договорился встретиться у метро "Баррикадная". Выйдя из метро и оглядевшись по сторонам, он Валерку не находит. Вместо него на площади зябко переминаются несколько фигур с самодельными картонными плакатами и транспарантами. "КПСС, знай своё место! Шестая статья Конституции должна быть отменена!" – броско алеет на одном. "Москвичи голосуют за "Демократитческую Россию"! – голубеет на другом.

            Чуть в сторонке покачивается ещё один транспарант – самый крупный и броский. Там значится: "МЕТРЫ БОЛЬШЕ, ЧЕМ ЖИЗНЬ! Они ещё и источник вашего гарантированного  дохода! Кооператив "Союз содружеств" арендует по выгодным ценам жилую площадь в Москве у частных лиц. Предлагаем также гостям столицы места для проживания в столичном жилом секторе. Обращаться по телефонам…"           

            К Крылову устремляется долговязая девица в лыжной куртке и яркой шапочке цветов американского флага. К груди она прижимает картонную папку-скоросшиватель и записную книжку с воинственно торчащей авторучкой. Встав перед Крыловым, она испытующе заглядывает ему в глаза:       

            - Как вы относитесь к инициативе Ельцина-Попова-Афанасьева об отмене шестой статьи конституции и проведении в стране по-настоящему честных, свободных и демократических выборов?  

            - Прекрасно.  

            - Тогда распишитесь вот тут... 

            Девица раскрывает скоросшиватель и, трижды подышав на авторучку, протягивает её Крылову. Он расписывается.

            - И последний вопрос: сдать-снять ничего не желаете? Квартиру, комнату? Дачку в ближнем Подмосковье? За эс-ка-вэ!!!      

            Крылов вдруг замечает Буртина. Тот переходит улицу со стороны зоопарка - как всегда медленно, косолапо и держа на отлёте дымящуюся "беломорину".

            - Так вам не требуется? Сдать-снять?

            - Нет. 

             Во всей этой истории с Мексикой для Крылова существовали две загадки. Даже не загадки, а – тайны, покрытые мраком. Первой было то, что для поездки выбрали именно его. Ведь он, чёрт побери, не давал для этого ни малейшего повода! Он не был членом комсомольского актива, не особо участвовал в общественной жизни и не претендовал на красный диплом. То есть учился он, конечно, сносно, прогуливал умеренно, академических задолженностей не имел, стипендии не лишался, на семинарах толкал вполне разумные речи – но только и всего, только и всего! И разве этого достаточно, чтобы заслать человека в такую даль? И не просто – в даль, а в страну, граничащую с осиным гнездом мирового капитала, как любил говаривать про Америку их завкафедрой марксизма-ленинизма профессор Мальков...

            Ну, а тайной номер два, естественно, был Буртин: низкорослый и грузноватый бородач, одетый в вечно мятые брюки, просторные свитеры-самовязы и смахивающий из-за этого на сильно одичавшего геолога-тундровика. Про которого Крылову было известно лишь, что родом он из какой-то провинциальной глухомани, что в институт он поступил лет в тридцать, уже будучи человеком глубоко семейным и имея в творческом багаже тонкий сборничек лирических стихов. То есть, по всем крыловским ощущениям, был ещё более сомнительным кандидатом для столь политически ответственного путешествия, чем он сам. Именно поэтому Крылов, ещё осенью фотографируясь на загранпаспорт, был искренне убеждён, что через какое-то время его вновь вызовут в деканат и вежливо объявят, что – пардон, конечно! – но случилась накладка и что в Мексику, естественно, летят не они с Буртиным, а проверенные кадры из комитета комсомола. Но расстраиваться, разумеется, не стоит, поскольку ближе к лету может наклюнуться интересная поездочка на орловщину…

             Буртин аккуратно ввинчивает недокуренную "беломорину" в папиросную коробку, убирает её в карман и лишь затем протягивает руку.

            - Буэнос диас.

            - В смысле?

            - "Буэнос диас" – по-испански "добрый день". А "буэнос  ночес", соответственно - добрый вечер.     

            - Откуда столь могучие познания, старичок?

            - Из библиотеки.   

            - Из нашей?  

            - В том числе.   

            - То есть готовишься к визиту основательно?  

            - В меру сил…

            Они шагают мимо кинотеатра "Баррикады", мимо сталинской высотки на площади Восстания, мимо длинной очереди, привычно вызмеившейся к гастроному на первом этаже. Она начинается ещё от его гранитного цокольного угла и по лестницам завивается вверх, к дубовым дверям с массивными бронзовыми набалдашниками. Народ, томящийся в очереди, притопывает, шуршит газетами и периодически перекликается, выдыхая морозный пар... "Масло – по триста грамм в одни руки! По триста грамм!" – вдруг шелестит по извивам.   

            - Это с какой-такой стати – по триста?! Только что по пятьсот давали!

            - Говорят – директриса распорядилась. Чтоб не получилось, что передним достанется, а задним – шиш…   

            - Правильно! Пусть лучше по чуть-чуть, но зато - каждому…

            - А я считаю – беззаконие! Раз исполком постановил – по пятьсот граммов, значит – будьте любезны. А если каждый директор гастронома будет самолично нормы отпуска устанавливать, мы так далеко зайдём…

            - А вы, женщина, вообще молчите! Вы два раза в очередь записывались и под разными фамилиями. Я видела!    

            - Кто два раза записывался? Я?!!... 

            У перехода через Садовое долго не включается зелёный и на  тротуаре скапливается толпа. Все, словно сговорившись, глядят на гаишника, сидящего в стеклянном "стакане" у перекрёстка: ну же, мужик, давай, жми скорее на свою кнопку! Но гаишник почему-то не только не спешит жать на кнопку, а даже зевает и отворачивается. Крылов чувствует, как стремительно набухает злобой и электризуется масса людей вокруг – так, словно в неё вдруг вселяется алый человечек, назойливо пылающий в далёком светофорном оконце. И в тот момент, когда кажется, что толпа вот-вот не выдержит собственного напора и волнами хлынет на Садовое, слева вдруг оглушительно взбулькивают сирены и мимо проносится гаишная "вольво" с бешено вращающимся маячком, а следом за ней – кортеж правительственных "зилов" с затенёнными стёклами. Машины сворачивают на улицу Герцена и исчезают, повесив в воздухе облачко тончайшей бензиновой гари.

            - Миша в Кремль поехал. Цэ-у раздавать. 

            - А, может, и Рыжков. У него тоже охраны навалом.  

            - Дармоеды на нашу голову! Понатыкали милиции, поперекрывали людям дороги – и носятся, как хотят…  

            - А когда они не носились? Всегда носились.  

            - Так это мы их и приучили за семьдесят лет! Что нам можно в рожу плевать, а мы только молчим да утираемся…       

            - Ничего, скоро они сами утрутся. Кровавыми сопельками.                

            - Вы что? Опять к гражданской войне призываете?!    

            - Призываю.   

            - А я считаю, что на чужой беде счастья не построишь. Надо просто выбирать наверх самых достойных, и они будут себя вести достойно.

            - И кто у нас самый достойный? Ельцин, что ли?...   

            Светофор переключается. Люди спешат через улицу, почти переходя на бег.

            Глава 8. Бакс, Франклин, консультант

            За воротами старинного особняка Союза редакторов царит оживление. Во двор то и дело вкатывают чёрные "Волги", из которых выбираются солидные дядечки с дипломатами. На ходу запахивая импортные дублёнки, они важно шествуют через двор и скрываются под козырьком главного подъезда. Крылову с Буртиным требуется другой подъезд – в левом флигеле, с малоприметной табличкой "Иностранная комиссия" на стене. 

            Войдя внутрь, они находят комнату с нужным номером. В комнате, большую часть которой занимают старый конторский стол, шкаф и пара таких же обшарпанных стульев, их встречает суховатая дама средних лет. Дама делает сразу три дела: говорит по телефону, зажав трубку между щекой и плечом, наливает в кружку чай из слегка помятого алюминиевого чайника, а единственной свободной рукой, унизанной массивными перстнями, властно предлагает вошедшим присесть и подождать.

            - Да, лапушка, да. Сначала у них - Милан, потом – Рим и Флоренция. И везде, естественно, придётся выступать… Нагрузка? Ну, а что ж поделаешь. Мы ж теперь такие: всем интересны и везде нарасхват… Я тебе больше скажу: некоторые наши особо говорливые, которых в прежние времена дальше соцлагеря не пускали, теперь ещё и капризничают. Вот вчера был этот, как его… ээээээээ… Капустянский. Я, говорит, в Лос-Анджелес полечу, а в Пловдив  – фигушки. Там, говорит, все рожи знакомые до тошноты, да и суточные – в левах, а на фига мне эти левы, если мне куда интересней – в долларах… Ну, ты представляешь, а?! Каков фрукт-грейпфрукт? Так ему, помимо суточных, американцы ещё и гонорар посулили… Что-что? Круглый стол с японцами? Ну, а как же. Обязательно. В апреле, как и запланировали. Три дня в Осаке, два – в Токио и ещё дополнительный день оговорили - специально на магазины. И твой Феликс, естественно, тоже в списке… Ой, да брось! Абсолютно не за что. Он у тебя мужик грамотный, английским владеет. А то ведь сейчас такие едут, что просто диву даёшься. Двух слов связать не могут, а самомнения - вагон…  Да, лапушка, да. Конечно. У меня тут тоже народ сидит. А насчёт документов пускай он мне через недельку отзвонится, ладно? Думаю, созреем… Це-лу-ю! 

            Дама вешает трубку.  

            - Чем обязана?   

            Крылов откашливается:     

            - Мы к Гардингу, Борису Сергеевичу. За документами. 

            - Вы студенты, которые в Мехико летят?                                 

            - Ага.    

            - Борис Сергеич подойдёт чуть позже. А пока отправляйтесь в бухгалтерию и оформите суточные. Ну, а потом – ко мне, за загранпаспортами. Всё поняли?                    

            - Ага.    

            - Ага-ага. Разагакались... Вы что – гусаки колхозные? Или из колонии прибыли? Вас крупнейший в мире редакторский союз за границу посылает, чтобы вы там страну достойно представили, а вы… 

            В дверь просовывается блондинистая женская голова.      

            - Мариночка Сергеевна, там заказы продуктовые подвезли. Мы их пока у вас сложим, ладно?                                          

            - А что там?    

            - Чай индийский. Сгущёнка. Гречка. Масла полкило. Сыр советский триста граммов. Рафинада две пачки. Рис…  

            Бухгалтерша обитает в такой же комнатке с видавшим виды конторским столом. Она молча тычет пухлым пальцем в громоздкий отечественный калькулятор, молча достаёт из сейфа плотный конверт, перетянутый резинкой, извлекает из него зеленоватую бумажку и лишь затем, поджав губы, резюмирует:

            - Вам положено по три доллара США в сутки. Умножаем три доллара на количество полных суток вашего пребывания. Плюсуем сюда аэропортовый сбор, составляющий десять долларов с человека. Итого на двоих - пятьдесят шесть долларов. Я выдам вам стодолларовую купюру, но с условием, что в трёхдневный срок после прилёта вы вернёте излишек в бухгалтерию. В случае невозврата с вас будет взыскано рублёвое покрытие недостачи, десятикратно превышающее официально действующий курс. То есть…

            Она снова тычет пальцем в калькулятор.                                    

            - …то есть двести восемьдесят один рубль шестьдесят копеек. А теперь распишитесь.

            Они расписываются. Бухгалтерша, подумав, протягивает купюру Крылову. Когда вновь выходят в коридор, Буртин с нетерпением дёргает его за рукав.  

            - Дай-ка взглянуть, старичок. А то я ещё доллара в руках не держал…             

            - А я держал, что ли?! 

             Крылов, конечно, слукавил. Как раз доллар он в руках держал. Примерно полгода назад, когда ещё безотлучно жил в родительской квартире на Шаболовке. И произошло это эпохальное событие благодаря брату, который, заявившись домой после очередной банкетно-ресторанной ночи, приоткрыл дверь в крыловскую комнату и с интригующим видом поинтересовался:          

            - Бакс хочешь пощупать?                                                 

            - Че-го?

            - Ну, доллар в смысле.                                                                      

            - Откуда он у тебя?!                   

            - А у нас сегодня немцы гуляли из совместного предприятия. У них рубли кончились и они с нами долларами расплатились. По баксу на каждого...                          

            При ближайшем рассмотрении доллар, конечно, впечатлял. Во-первых, он был намного больше рубля размерами. Да что рубль! Он был крупнее трёшки, пятёрки, десятки, двадцатипятирублёвки и даже пятидесятирублёвки – то есть самой солидной купюры, которой когда-либо в жизни обладал Крылов. Во-вторых, его насыщенные тёмно-зелёные орнаменты, украшенные глубокомысленной орлисто-пирамидальной символикой и латинскими изречениями типа "e pluribus unum" и "novus ordo seclorum", гляделись куда круче жухлых, как осенняя листва, советских дензнаков, пестрящих к тому же странноватыми надписями типа "адзин рубель","три карбованцi", "чинч рубле", "он манат" и даже "жыйырма бес сом". Ну, и в-третьих, американский президент, изображённый на обратной стороне, смотрел прямо на тебя, причём смотрел спокойно, доброжелательно и с подкупающим интересом. Так, словно вот-вот собирался спросить: "Как твои дела, комсомолец? В институте, на работе, в личной жизни? Всё о-кей и ноу проблем?"

            Но было и ещё кое-что, делавшее эту встречу с долларом странно волнительной. И этим "кое-что" было давнее и тайное пристрастие Крылова к американским фильмам. То есть нельзя сказать, что к родному кино он был равнодушен – боже упаси! Отечественные фильмы он любил нежно, преданно и даже порою – до слёз. Так, он каждый Новый год традиционно пересматривал рязановскую "Иронию судьбы или С лёгким паром" или рязановскую же "Гусарскую балладу", каждый День Победы - "Белорусский вокзал", "Летят журавли", "Освобождение" или "В бой идут одни старики", а в обычные дни - "Табор уходит в небо", "Полёты во сне и наяву", "Сказ про то, как царь Пётр арапа женил", "Безымянную звезду", "Осенний марафон" и ещё великое множество тончайших, умнейших и духовно просветляющих лент, размеренное чередование которых на экране семейного "Рекорда-714-ТЦ" представлялось ему таким же естественным природным явлением, как чередование дней недели или времён года...

            От штатовских фильмов ничего похожего Крылов не ждал в принципе. Более того: он их и фильмами-то не считал в том смысле, который привык вкладывать в понятие – "художественный фильм". Для него они были… Ну, в общем – репортажами с другой планеты, что ли. Причём ещё со времён пионерского детства он прочно усвоил, что жизнь на этой планете мрачна, безрадостна и жестока, и основана на циничном обмане горсткой богачей миллионов простых и честных тружеников...

            В этом сокровенном знании Крылова  укрепляли и школьные уроки истории, и ежедневные выпуски программы "Время", рассказывающие об очередном кризисе в мире капитала, и, разумеется, репортажи горячо любимого им журналиста-международника Валентина Зорина, который, стоя на фоне нью-йоркских небоскрёбов, окутанных то ли смогом, то ли серыми дождевыми облаками, настойчиво вопрошал с экрана: "Так куда же ты движешься, Америка восьмидесятых? Какие новые социальные катаклизмы ждут тебя завтра? Сегодня утром я вышел на Пятую Авеню – эту, пожалуй, самую респектабельную улицу США. Вышел лишь затем, чтобы ещё раз вглядеться в лица простых американцев и, возможно, отыскать в них ответы на эти непростые вопросы. Люди спешили по своим делам, не обращая внимания на сверкающие огнями витрины дорогих супермаркетов. Их лица были озабочены и полны тревожных предчувствий. Накрапывал мелкий дождь. С Атлантики дул холодный пронизывающий ветер... И я подумал: так хватит ли решимости у нынешней американской администрации осознать всю пагубность и бесперспективность курса на конфронтацию с миром социализма, авторитет которого на международной арене сейчас высок, как никогда? Хватит ли политической воли пойти навстречу чаяниям собственного народа, уставшего от нагромождений лжи и экономических неурядиц?!…"

            Так вот: целиком соглашаясь с любимым журналистом насчёт исторической обречённости Америки, американские фильмы, тем не менее, Крылов смотрел со всё возрастающим кайфом. И кайф этот был продиктован вовсе не игрой актёров или закрученностью сюжета. Самыми лакомыми для Крылова были как раз моменты, к сюжету напрямую не относящиеся. А именно: чередование на экране огромного количества красивых, добротных и явно недешёвых вещей, обеспечивающих героям весьма комфортное существование.

            Особенно захватывали Крылова начальные сцены: там, к примеру, из собственного дома с бассейном мог выйти человек в отлично сшитом костюме, сесть в "мерседес", приехать в ресторан на Манхэттэне, встретиться там с приятелем, сытно отобедать, выкурить сигару и затем обронить как бы между прочим: "Знаешь, Пол, а ведь я, если честно, давно на мели..."

            И спустя минуту вдруг выяснялось, что этот с виду весьма респектабельный человек - на самом деле лишь простой(!!!) американский полицейский, уволенный за принципиальность и живущий на пособие по безработице… На подобных сценах крыловское воображение, как правило, пробуксовывало. Поскольку в его понимании "оказаться на мели" означало совершенно другое. Ну, к примеру, остаться за неделю до стипендии с последней трёшкой в кармане...

            Но, слегка побуксовав, его воображение в конце концов успокаивалось и целиком отдавалось обволакивающей власти Голливуда. И Крылов на два часа перевоплощался в очередного заокеанского героя – неизменно сильного, решительного и фантастически везучего. Он так же лихо гнал машину по ночным улицам (причем улицы эти, в отличие от скудно освещённых московских, вовсю полыхали неоновым заревом, а машина, в отличие от отечественных "волг" и "москвичей", заводилась с пол-оборота...). Он так же ловко носил дорогие костюмы и настоящие фирменные джинсы (причём костюмов у него было штук десять, а джинсов – вообще пруд пруди...). Он так же умело дрался, точно стрелял, разбивал сердца большегрудых красоток и держал своё мужское слово – твёрдое, как гранит.

            И, разумеется, так же легко и непринуждённо тратил деньги - вот эти самые бумажки с портретами американских президентов - поскольку всегда был уверен, что даже в самом захолустном городке он купит то, что захочет (причём без всяких дурацких очередей, списков, талонов и вкрадчиво-нервозных вопросиков вроде: "А вы за кем стоите, гражданин?!.."). Более того! Он так же оказывался в финале обладателем дипломата, набитого пачками стодолларовых купюр (а какой же настоящий американский фильм без заветного дипломата с купюрами?!...) и, уносясь в серебристом "боинге" к каким-нибудь пальмово-банановым кущам, так же пьянел от сладостных предвкушений и так же чувствовал себя – властителем мира…

            Но "боинг" таял в прямоугольном небе, титры блекли, музыка обрывалась, в зале загорались дежурные плафоны и Крылов вместе с остальными зрителями шаркал к выходу, поглубже нахлобучивая шапку и плотнее кутаясь в шарф. И, разумеется, восстанавливал в голове правильный ход мыслей, напоминавших, что всё увиденное  – лишь обманка, сказочка и ловкий голливудский трюк. Поскольку  – хоть убейте, граждане! – но разве так бывает, чтобы человек честно заимел чемодан денег?! Ведь у обычного нормального человека не может быть таких сумм! Потому что честные деньги, как известно, распределяются между людьми более-менее равномерно. Как у него в семье, как во всех других семьях, которые он знал. У кого-то зарплата – сто рублей, у кого-то – двести или даже триста, но - всё равно, всё равно! Никакие чемоданы с пачками купюр тут и близко не стояли...

            И если, допустим, у тебя вдруг объявился чемодан денег, значит, ты наверняка совершил что-то ужасное. Наверняка! Взял, к примеру, и ограбил большое количество людей. Присвоил их зарплаты, пенсии и стипендии. Заставил их нервничать, плакать, хвататься за сердце и, возможно, даже вызывать "неотложку"! А раз так, то это - преступные деньги, которые до добра не доведут.

            Поскольку – одно из двух, одно из двух! Либо тебя потом крепко замучает совесть, как Родиона Раскольникова или Егора Прокудина, и ты сам однажды во всём сознаешься и скажешь людям: "Простите меня, люди!" Либо к тебе явятся суровые оперативники МУРа и в мгновение ока защёлкнут наручники на твоих дрожащих запястьях... Но в любом случае: какие уж тут серебристые "боинги" и банановые кущи? И какой ты тогда, к чёрту, властитель?!...

             Они встают под лампой дневного света, мигающей в конце коридора, и подносят купюру к глазам. С одной её стороны изображён мрачноватый дом с колокольней, надписями "The United States of America", "One handred dollars" и жирными цифрами "100" в каждом углу. С другой стороны из овала, похожего на музейное зеркало, на них смотрит бородатый мужик, под которым мелкими буквами значится: "Franklin". Других деталей они разглядеть не успевают, поскольку рядом хлопает дверь:   

            - Паспорта получите.    

            Пока занимались паспортами, в кабинете возникает мужчина – лет шестидесяти, сухощавый, в светлом замшевом пиджаке и вельветовых брюках. Его голова, мягко обрамлённая длинными льняными волосами, странно напоминает только что увиденный портрет со стодолларовой купюры. Он занимает свободный стул в углу и всё время, пока они шуршат бумажками и расписываются, с весёлым любопытством поглядывает то на одного, то на другого. Заметив, что формальности улажены, он тут же приподнимается и протягивает им руку. 

            - Гардинг, Борис Сергеевич. Консультант по странам Латинской Америки. А вы, наверное, Алексей?                                                              

            - Ага.                         

            - Ну, значит вы – Валера…

            Дама звенит ключами:

            - Борис Сергеич, я на обед. Может, вы их в главном здании проинструктируете?                                                     

            - Конечно, Марина Сергеевна.          

            Они выходят на воздух. На площадке перед зданием машин заметно прибавилось. Консультант оборачивается:       

            - Давайте-ка, ребятки, мы внутрь не пойдём. Я вам просто обрисую ситуацию, а дальше вы уж сами сориентируетесь… В общем, год назад в Мехико летала наша делегация. Все, естественно, люди маститые, и все - в возрасте. И была у нас встреча с молодыми мексиканскими редакторами. И после этой встречи возникла идея, что было б правильней, если б с молодыми тоже общались молодые. Ну, и решили в итоге, чтобы в Мехико кто-то из наших студентов слетал. В русле, так сказать, процессов гласности и перестройки… Всё ясно?                    

            Крылов энергично кивает. Буртин морщит лоб:

            - Ну, а делать-то что надо? Конкретно?

            В глазах консультанта вспыхивают два острых огонька.

            - Да общаться, ребятки! Просто слетать и по-человечески пообщаться. Они вас будут спрашивать, вы их будете спрашивать. Расскажите им о нашей стране…

            - Что рассказать?! 

            - Да всё, что хотите! О том, к примеру, что вас, как будущих советских редакторов, волнует по-настоящему. Что для вас главное в жизни...

            Крылов задумывается.

            "...По-настоящему меня волнует, чтобы Машка была рядом. И чтобы поскорее квартиру получить… Но разве мексиканцам это будет интересно? Вряд ли. А что им будет интересно? Вопрос вопросов, кстати…"

            Глава 9. Шобла, вобла и экстаз

            - Ты куда сейчас?                                                      

            - В общагу. А ты?   

            - По делам.

            - Тогда давай насчёт завтра условимся.          

            - Давай.

            Буртин задумчиво пыхает "беломориной".  

            - Так. Если самолёт – в пол-пятого, значит, в Шереметьеве надо быть… ну, где-то часа за полтора.

            - Значит, в три. У центрального входа. 

            - Из одежды что берёшь?         

            - Консультант сказал, что там сейчас жарко. Поэтому особо утепляться смысла нет. Пару рубашек возьму. Брюки потоньше. Туфли летние...  

            - А из еды?                                  

            - А что из еды? Мы ж не жрать туда летим, а общаться. Ну, водки возьму. Икры баночку.

            - Доллары у тебя останутся?                                                  

            - Да как скажешь, Валер. Мне без разницы.

            - Тогда пусть у тебя… А вообще, Лёш – мистика.       

            - Ты про что? 

            - Да про всё. Про то, к примеру, что завтра я сяду в самолёт и отправлюсь на другой конец земного шара. Вопрос: я что, студент МГИМО? Сын партийной шишки? Или хотя бы номенклатура комсомольская? Вот если б нашего Колю Шмулько туда засандалили – я б не удивился. Или Тиграна Асрияна. Потому что это их дело – везде светиться и всем очки втирать... Я ждал, кстати, что этот Гардинг нам вагон инструкций выкатит, а он: "Слетайте, ребятки, пообщайтесь и расскажите о том, что вас волнует по-настоящему…" – и дальше поскакал. Разве не мистика?

            - Да ты расслабься, Валер! Мы ж в эту Мексику сами не рвались. Нас вызвали, за нас решили. Ну, раз решили - слетаем, жалко, что ль. А не вызвали б и не решили – тоже нормально. В конце концов, лично мне и так забот хватает. Диплом на носу, госэкзамены. На новую квартиру переезжать скоро... А тебя, кстати, что волнует? По-настоящему?  

            Буртин ещё сильнее окутывается дымом.

            - Меня волнует, Лёш, что у жены роды в мае. И ещё меня волнует, что после института мне в моём Приозёрске хрен чего светит - как в смысле работы, так и в смысле жилья. Потому что у нас на весь город – одна многотиражка "Ленинский путь" и люди там за должности зубами держатся. А если зубы выпали – вставными челюстями… До завтра, Лёш.

            Он скомканно суёт Крылову руку и, развернувшись, косолапит к метро. Со стороны площади Восстания на небо наползает грязновато-серая туча – бесформенная, как старая подушка. Она цепляется за шпиль сталинской высотки и из её распоротого бока тут же начинают сыпаться такие же серые перья – всё быстрее и гуще. Крылов надвигает шапку на глаза.

            "...Дай-да-дай, дай-да-дай… Фрукты-грейпфрукты… Мистика-фигистика… Шмулько-фигулько... Ельцин-фигельцин… Метры больше, чем жизнь… Так, а это ещё откуда? А, ну да. Это с плаката у метро, возле которого девица подписи собирала. Глубокая мысль, кстати. Точная. Потому есть просто жизнь и есть счастье, которое – больше жизни. А для счастья, оказывается, нужна хотя бы комнатка в семь квадратных метров, куда можно привести любимую девушку и запереться с ней изнутри. А лучше, конечно – квартира с телефоном. И она у меня есть, есть! Вернее – будет вот-вот... И, следовательно, я счастлив и буду счастлив. А вот Валерка – навряд ли. Поскольку у него есть жизнь, но нет квартиры. А, значит – нет и счастья. И это просто, как дважды два…"

            На подходе к Большой Никитской он вдруг слышит барабанную дробь и отрывистые звуки команд, доносящиеся со стороны Тверского бульвара.

            - Ррр-раз! Ррр-раз! Ррр-раз-два-три! Левой! Левой!

            Обогнув церковь Вознесения, он замечает, что по бульвару марширует колонна человек в сорок, облачённых в разномастные шинели с золотыми погонами. Кто-то несёт деревянные муляжи ружей с примкнутыми штыками, а кто-то топает просто так. Впереди колонны яростно печатает шаг упитанный коротышка в полковничьей папахе, высоких офицерских сапогах и овчинном полушубке, крест-накрест перехваченном портупеей. На боку у него болтается шашка явно бутафорского вида, а на груди подскакивает жестяной георгиевский крест. Следом семенит барабанщик – худосочный юноша в очках, а за юношей шествует угрюмый знаменосец с густой окладистой бородой. На стяге из чёрного бархата красуется череп со скрещёнными костями. Поравнявшись с памятником Тимирязеву, коротышка залихватски разворачивается на одном каблуке: 

            - На месте стой – ааа-ать-два!

            Колонна топает по инерции ещё с десяток шагов и встаёт, выдыхая пар.

            - Господа офицер-ррры! Господа юнкер-ррра! Священное воинство ррр-российское! Мы пришли сюда для того, чтобы почтить память государя императора нашего Александра Второго, злодейски убиенного агентами мировой масонской шоблы…

            Людские ручейки, привычно текущие по обеим сторонам бульвара, мгновенно закручиваются и образуют водовороты. Водители машин, переезжающих площадь, слегка притормаживают и оглядываются, а кто-то даже сигналит по-спартаковски: та-та, та-та-та, та-та-та-та, та-та!     

            - … Но мы помним, господа, и мы – воздадим! За каждую каплю русской крови, пролитую безвинно! Не будет им  прощенья на нашей святой православной… 

            Оратор вдруг заходится кашлем и, побагровев от натуги, машет рукой:      

            - Х-химн, х-хоспода! Х-химн! 

            Колонна поёт вразнобой:

            - Бо-оже царя храниииии,

            Сильный, держа-а-вный,

            Царствуй на сла-а-ву,

            На сла-а-ву нам…

            У тротуарной бровки вдруг притормаживает знакомый "рафик" с оранжевой надписью "ТЕЛЕФАКТ-ПЛЮС" на боку. Из него выскакивает Серёга Платошкин в своём широком гангстерском плаще. В руке он сжимает микрофон с огромным поролоновым набалдашником - тоже оранжевым. Следом за ним вываливается оператор с камерой. Платошкин несётся мимо Крылова, бурно жестикулируя свободной рукой:

            - Сто-оп, господа! Мы ж договаривались, чтоб без нас не начинали! Дмитрий Константи-и-ныч!!!  

            - Погоди, пресса. Не дави…

            Коротышка извлекает из недр полушубка армейскую флягу и, свинтив крышечку, делает пару долгих глотков. Потом оборачивается к Платошкину:                              

            - Н-ну?

            - Дмитрий Константиныч, мы сюжет делаем? Или как?!

            - Делаем.                 

            - Тогда всё сначала давайте. Проход по бульвару, речь, гимн... 

            Крылов протискивается сквозь толпу и сворачивает на Малую Бронную. Здесь, в одном из тихих дворов возле Патриарших, притаилось кооперативное издательство "Стас и Ко", с которым он задружился примерно месяц назад и даже успел заработать на этой дружбе невиданную для себя сумму в триста рублей... Владельцем издательства, а также его директором по всем финансовым и прочим вопросам, был человек со странноватой фамилией Куллябка. При первом знакомстве он так и представился Крылову, особенно упирая на это двойное "л": Стас Куллябка. Крылов собрался было уточнить странность, но, взглянув на визитку с золочёными буквами, понял, что не ослышался. И решил про себя: ну и фиг с ним. Куллябка так Куллябка. Главное, что хоть имя нормальное...

            А вот и знакомая арочка, эхом возвращающая шаги. А сразу за ней – древняя шестиэтажка, длинная, как крокодил. А вон те четыре полуподвальных окошка, забранных решётками, и есть волшебное стасово хозяйство, где сидят классные ребята, умеющие ловко превращать обычные бумажки с буковками в радужные бумажки с циферками. И, следовательно, делающие лично тебе, студент, величайшее одолжение. Поскольку за все твои бумажки с буковками, пусть даже самые вдохновенные и аккуратно перепечатанные на машинке, ни один продавец булочной не отпустит тебе и четвертинки чёрного. А вот за радужные бумажки с циферками…

            В арку въезжает грузовой "зил"-фургон с надписью "МЯСО" на боку и, морозно проскрипев скатами, встаёт напротив подъезда. Из кабины выпрыгивают два мужика в грязно-белых халатах, перепачканных кровью. Домофон свистит, потом щёлкает.

            - Да-а?

            - Это мы...  

            Через минуту дверь подъезда раскрывается и на пороге возникает Стас, грызущий воблу. В другой руке он держит початую бутылку "Жигулёвского". 

            - Сколько тут?

            - Половина.      

            - А остальное когда?

            - В понедельник. Или в среду – самое реальное. Ты пойми, парень: если директор узнает, что мы в рабочее время машину отвлекаем…

            Стас отхлёбывает пиво. 

            - В общем, так. Я каждому набрасываю по червонцу, но чтобы весь тираж сегодня же был здесь. Весь, до последней пачки. Расклад ясен? 

            - Ясен...

            Грузчики торопливо распахивают створки фургона. Он по самую крышу забит книжными пачками, обёрнутыми в крафт-бумагу. Стас замечает Крылова.

            - О, Лёха! Привет горячий. Ты сегодня - зачем?  

            - Рассказик принёс. В мартовский "Юмор и жизнь". Мы же договаривались, помнишь?

            - А, ну да, ну да… Тогда делаем так: ты помогаешь мужикам разгрузиться, а я быстренько читаю твой шедевр и говорю, пойдёт он или нет. Ладушки?                                                                             

            - Ага.                                          

            Крылов отдаёт рукопись Стасу и лезет в фургон, источающий смешанные запахи слегка подтухшего мяса и свежей типографской краски. На ярлыках, неряшливо приляпанных к каждой пачке, крупным  шрифтом значится: "Франсуаза де Сент-Дюбуа. СЛАДОСТРАСТНЫЕ ТАЙНЫ ЭКСТАЗА".  

            Глава 10. Слон, удав и пудель Д.

            - Чай? Кофе?

            Стас полулежит в кресле, забросив ноги на резной журнальный столик, изображающий слона. Бивни у слона воинственно сверкают позолотой. Стасовы сапоги – ковбойские, из густо проклёпанной и расшитой узорами малиновой кожи – покоятся точно между слоновьими ушами. Вокруг громоздятся стопки каких-то бумаг, папок и книг с торчащими закладками.

            Крылов вытирает ладонью взмокший лоб.  

            - Кофе.

            - Окса-ан! Сол-ныш-ко!

            В кабинете возникает Оксанка – полногрудая брюнетка лет двадцати в накрахмаленной блузке и чёрной кожаной юбке в обтяжку. Процокав по паркету высокими каблучками, она встаёт прямо перед Стасом, чуть согнув ногу в колене и откинув назад пышные волосы.

            - Кофейку бы, лапуль.    

            Она кивает и поворачивается к Крылову.

            - Покрепче? Или средне?

            - Средне.                                                                                         

            Стас провожает взглядом её удаляющуюся спину.

            - Ну ведь лебедь, а? Согласен? Шея, бёдра... А как трахается, Лёш! Как же трахается! Как спинку изгибает, как стонет натурально. Дас ист фантастиш, короче... Да, кстати. Как тебе наш последний проект?    

            - Проект?

            - Ну книжка, книжка! Которую ты разгружал.

            - Да я не углублялся пока…   

            Стас подгребает к себе ближайшую типографскую пачку и выдёргивает из неё брошюрку ядовито-багровых тонов. 

            - Держи!

            С обложки на Крылова взирает абсолютно голая девица, как две капли воды похожая на Оксанку. Она возлежит на широченной красной тахте под балдахином и игриво болтает ногами. Вокруг её тела обвивается гигантский удав, прикрывающий наиболее интимные места. Чуть выше балдахина пламенеет знакомый заголовок, набранный готическим шрифтом. На обратной стороне брошюрки помещён портрет автора – эффектной дамы с бриллиантовым колье на холёной шее, а чуть ниже - её краткая биография, из которой следовало, что эта самая Франсуаза де Сент-Дюбуа – потомственная парижская аристократка, которая, будучи выданной замуж за дряхлеющего миллиардера, вдруг осознала, что просто умрёт, если не реализует свои самые пылкие сексуальные фантазии. И вот в то время, пока ненавистный муж отлучался по делам, она регулярно выходила на ночные парижские улицы и соблазняла там самых красивых мачо, которые попадались ей на глаза... Эту двойную жизнь она вела много лет и лишь теперь, похоронив мужа и уединившись на собственном острове на Канарах, сочла возможным исповедаться перед широкой читательской аудиторией…

            - Да ты внутрь, внутрь загляни!   

            Крылов раскрывает брошюрку на первой попавшейся странице.

            "…проходя мимо его серебристого "альфа ромео", я обернулась и бросила в его сторону обжигающий взгляд. И уже через секунду, услышав за спиной шум включённого двигателя, я поняла, что стрела Амура попала цель. Я шла вдоль улицы, соблазнительно покачивая бёдрами, а он медленно ехал следом. И вот, наконец, мы достигли Елисейских полей, где я сняла накануне весьма уютное гнёздышко. Я отперла дверь и вошла внутрь, сделав вид, что случайно оставила дверь открытой... О, я прекрасно знала, что будет дальше! Я медленно поднималась по лестнице, сбрасывая надоевшие туфли, и уже слышала его дыхание пятью ступеньками ниже. Пять, четыре, три… Он следовал за мной в полумраке – вкрадчиво, словно леопард. Под его мягкими шагами не скрипнула ни одна половица. Я ощущала его приближение, я знала, что в этот момент он похотливо смотрит на меня снизу вверх и видит, что под моим чёрным платьицем от Армани нет ничего, кроме прекрасной женственной плоти, трепещущей от возбуждения… И вот я чувствую, как его дыхание становится всё учащённей, а его шаловливый язычок…"   

            - Как тебе?

            - Ну…

            - Я тоже сначала не врубился, когда в рукописи читал. А потом вдруг дошло, что – бестселлер. Ты понимаешь? Бест-сел-лер! Самый натуральный, как на Западе. А то у нас любят разными западными словечками бросаться, а чего за ними стоит – вообще без понятия. Говорят: "Солженицын – это бестселлер! Шаламов – это бестселлер!" Лабудища полная. Вот увидишь: через пару лет всем уже будет глубоко начхать, кто кого и за что сажал, расстреливал и предавал. А вот история про распутную миллиардершу, которую триста мужиков имели во все дыры, будет по кайфу всегда, понимаешь? И продаваться будет – влёт. Потому что бестселлер, Лёха – запомни! - это не то, что от головы, а то, что от яиц. И когда читателя на первой же странице так плотненько берут за яйца…

            - А ты не боишься, кстати, что эта де Сент-Дюбуа возьмёт за яйца тебя?                                                                                                          

            - Меня?!

            - Ну да. За то, что ты её книжечку без спроса печатаешь...                      

            Стас расплывается в широченной улыбке.

            - Если она меня когда-нибудь и возьмёт за яйца, то сделает это ласково, нежно и с величайшей благодарностью. Поскольку в реальности наша парижская секс-бомба - Рыбкина Светлана Евгеньевна, проживающая в Бескудникове. А ещё точнее: безработная выпускница психфака, воспитывающая двоих малолетних детей. И те семьсот рубликов, которые я заплатил ей за рукопись, стали для неё ба-альшущим подспорьем, уж поверь... Да, кстати…   

            Он что-то ищёт среди бумаг, наваленных на возле кресла.                                

            - Тут вчера один чувачок заходил. Ваш, институтский. Стаканский фамилия.

            - Ага. Есть такой.

            - Ну, и вот. Оставил мне свой опус. Говорит - крутизны немереной. Ты его возьми и посмотри, сгодится он для нас или нет. А то у меня запарка конкретная…

            - А как насчёт рассказа? 

            - Какого рассказа?

            - Моего. В "Юмор и жизнь". Который ты час назад пообещал прочесть и высказать мнение… 

            Стас вновь расплывается в улыбке.

            – Лё-о-ха! Ну какое тут может быть мнение, кроме самого положительного? 

            - Тогда просьба, Стас. Ты не мог бы мой гонорар отдать сейчас? А то мне перед Мексикой кой-чего купить надо…

            - Перед какой Мексикой?!

            - Я ж тебе говорил, помнишь? Неделю назад. Про командировку от института… 

            - А, ну да, ну да…

            Стас со вздохом лезет в нагрудный карман.

            - Давай так. Сейчас я отдаю тебе стольничек, а остальное – сразу после восьмого. Ладушки?

            - Ага.                                                                                                     

            Выйдя на улицу, Крылов раскрывает рукопись Стаканского. 

            "…и я вдруг понял, с кем моя жена изменяла мне! И ей для этого вовсе не надо было уезжать на курорт или бегать по утрам в парке. Она могла делать это, не выходя из квартиры и даже тогда, когда я был дома - например, принимал ванну... МОЯ ЖЕНА ТРАХАЛАСЬ С НАШИМ ДЫМЧАТЫМ ПУДЕЛЕМ Д.!!! О, женщины! Сколько мрачного я вижу за их юными улыбками, сколько чудовищного живет в человеке вообще, а в женщине - особенно…"

            От арки Крылов сворачивает направо, к Патриаршим. Хотя, конечно, было б правильней сразу свернуть к метро и ехать на Новокузнецкую за вещами. Но, с другой стороны: загранпаспорт он получил? Получил. Рукопись отдал? Отдал. Гонорар из Стаса выудил? Выудил. Пусть не двести рублей, пусть сто, но – всё равно, всё равно! Он – молодец и вполне достоин скромного приза. И пусть этим призом сейчас станут сумеречные Патриаршие, на которых им с Машкой всегда так волшебно сидится и думается – о будущем… 

            Он стряхивает снег с ближайшей скамейки и пристраивается на краешке. Сквозь ветви деревьев, склонившихся к аллеям, виднеется быстро темнеющее небо и громады домов, со всех сторон обступивших пруды. Крылов вглядывается в их окна, похожие на кусочки цветной мозаики, и пытается разгадать, кто за ними скрывается...

            "Вон там, за малиновыми шторами, наверняка обитает какой-нибудь народный артист. Он сейчас ходит туда-сюда по комнате и разучивает свою очередную главную роль... Или всемирно известная солистка Большого театра, репетирующая новую арию... Или генеральный конструктор, изобретающий космическую ракету для полёта на Марс... А вон там, где занавески подсвечены зелёным, вполне может работать какой-нибудь знаменитый писатель. Сидит в своём кабинете, под старинной лампой изумрудного стекла, и заканчивает рассказ, повесть или даже роман... И знаешь, Шишкин: я понятия не имею, буду ли я когда-нибудь так знаменит, чтобы однажды оказаться на Патриарших! Но ради тебя, любимая, ради тебя... "  

            Ветер вдруг стихает, деревья вдоль аллей перестают раскачиваться и скрипеть ветками, и только один звук словно застревает в морозном воздухе – звук чьих-то коньков, суматошно режущих лёд. Вглядевшись, Крылов замечает мальчишку с клюшкой, одиноко снующего взад-вперёд в самом центре заснеженного пруда. Здесь расчищена крохотная хоккейная площадка и он упорно гоняет по ней шайбу, то и дело падая и зарываясь коленками в снег.

            "...Хорошо, что получилось выудить из Стаса хотя бы часть гонорара. Конечно, не будь Машки, я бы про деньги и не заикнулся даже. А сейчас – заикнулся! Поскольку... "Настоящий мужчина должен быть напорист, Алёшка! Ты слышишь? На-по-рист! Особенно в денежных вопросах. И не должен быть телком бесхребетным, которому всё – в последнюю очередь…" 

            В матовой глубине фонарных плафонов, рядами опоясавших Патриаршие, вдруг вспыхивают крохотные сиреневые жемчужинки. Пора.

            Продолжение следует