Воскресение

Когда, в варяге вымученный грек,

раб идолов и вычурной химеры,

я прозябал в последних числах эры

без веры, без надежды, имярек,

когда вся жизнь, с начала до конца,

была на вкус мертвей, чем Стикс и Лета, 

(ты мертв уже, и лишь не понял это),

вошел я в храм с ухмылкой мертвеца.

Боль тщетна, если сердце – монолит,

но в кровь точил его псалом Давида,

и сквозь сочились горечь и обида:

плоть познавала, как душа болит.

Я был  как в тигле дышащий металл, 

не ведая, зачем мне это надо.

И Тот, Кто одолел ворота ада,

в моей душе все зримей проступал.

Я оживал в невидимом огне,

как раб, ещё чуть-чуть страшась последствий,

покуда слезы горькие, как в детстве,

дотла не выжгли идола во мне…

И смерть уже хозяйкой не была.

И некий муж, дивя нездешней статью,

крылом меня подталкивал к распятью,

а после пепел стряхивал с крыла.

  *

Ведет художник с крысами войну,

звереет, не дает хвостатым спуску.

Его, неравнодушного к вину,

они лишают сыра на закуску.

Как не звереть, когда твой мягкий знак

в свой твердый жизнь, глумясь, перековала…

Вздохнет: не перебраться ль на чердак,

не выйти ль в свет из сумрака подвала?

Все взвесит: здесь — с бомжами паритет,

там — с голубями лед нейтралитета…

И будто невдомек, что жизни нет

нигде тому, чья песня в жизни спета.

Что не бывать внутри тому, кто вне…

Он видел жизнь?! Да где, с какого места?!

Ведь он – то в Марианской глубине,

то на отвесной круче Эвереста.

Ни я ему не нужен и ни ты.

И, веря, что другим дарован свыше

и ангельской достоин высоты,

он здесь, как змей, на встречных бездной дышит.

Вся жизнь его, как липкое вино,

уж выпита… Теперь ее — вы правы! —

еще бы полирнуть прыжком в окно,

и душу загубить для пущей славы.

Василеостровский рынок

Туда, где свинство — в три ряда,

исполнен высшего горенья,

ходил, как рыбу из пруда,

удить для строчек вдохновенье.

Ловились тыквы и айва!

Хохлы ловились и армянки…

Ходила кругом голова,

как мысль скрипучая шарманки.

Ловился весь ассортимент:

вся снедь, все прелести съестные.

Ловился сам, как абстинент

на рюмок звон, на дух весны я!

И все ж, перо макая в кровь,

я излагал свои глаголы:

нет, миром правит не любовь,

а лишь расчет сухой и голый!

Напрасно май свое люблю

пытался мне оттиснуть в сердце.

«Всем вам гореть там как углю!» —

ныл, словно пил я водку с перцем.

Клеймил, как ангел взявший плеть,

как демон, рвущий вас на части,

а сам боялся умереть

от вдруг нахлынувшего счастья.

  *

Когда бы, как классик, я трубку курил,

беспечно не смели б слова мои виться,

и дух уносился до самых Курил,

раскинув над вечностью крылья, как птица.

Но я не курил. Я сокровищ иных,

чем лампа и ночь, не желал себе, право…

И дух мой витал во дворах проходных,

где горек отечества дым, как отрава.

На воздух, на волю – к равнинам, холмам! –

звала меня муза, не знавшая меры,

мол, свет и надежда рождаются там…

А здесь умирали мечты и химеры.

А здесь получалось, что вырваться из

дано только тем обитателям ада,

что молча с порочной поверхности вниз

уходят, в себя, где и неба не надо.

*

Томись, душа, пока не поведут!

Неси свой крест мучительный, покуда

Не ткнул тебя ножом товарищ Брут

и скул не обслюнявил брат Иуда.

Посмей мне лишь, противясь здесь судьбе,

себя не преломить как хлеб устало

для тех гостей крылатых, что к тебе

слетаются, когда тебя не стало.

Когда, тебя как старое пальто,

порвут по швам, чтоб сшить по моде снова. 

Будь паинькой, не то мне ни за что

не вымолить прощения у Слова.

Не то, припомнив все мои слова,

отказано мне будет  в райских кущах.

Не то моя пропала голова

в местах, где мрак, ещё до Слова сущий.