Порою рядовые незнатные люди западают в память гораздо прочнее, чем великие и ужасные деятели эпохи.

            Наружность этот пожилой человек имел колоритную. Он был высокорослый, худощавый, длиннорукий, с крупным крючковатым носом; в глубоких глазницах сидели слегка выцветшие, но ещё яркие голубые глаза, а поредевшие в силу возраста волосы уверенно сохраняли рыжий цвет. Проще говоря – почти двойник царя Ивана Грозного в том облике, который запечатлён на известном полотне Репина. Впрочем, односельчане, люди малообразованные, сходство не замечали. Для взрослых он был Коля, для детей – дядя Коля, по паспорту Николай Шабашов, по прозвищу Кутя.

            Откуда взялось странное прозвище – никто не знал, да никто и не интересовался. Старый русский обычай зваться прозвищами в деревне соблюдался неукоснительно. Некоторым прозвания давали по естеству и свойствам натуры – Ефим Кривой (одноглазый), Егор Хромуша (увечный ветеран войны), Сашка Порченый (эпилептик). Большинству прозвищами служили усечённые фамилии: Блинов – Блин, Комаров – Комар, Разломов – Разлом. Николаю Шабашову откуда-то достался безвестный Кутя.

            Весь год Кутя носил одно и то же облачение – ватник, шапку-ушанку и кирзовые сапоги. Сезонные различия были невелики: в тёплое время года ватник нараспашку, у шапки одно ухо победно задрано кверху; в холодное время ватник застёгнут, у шапки оба уха опущены. Жил он одиноко. По слухам, у него были жена и взрослая дочь, но куда они подевались и почему не живут вместе с мужем и отцом – никто достоверно не знал, а расспрашивать Кутю не решались. 

            С точки зрения тогдашнего законодательства Кутя должен был считаться тунеядцем, поскольку не работал на государство и не числился колхозником. Но никому не приходило в голову объявить его таковым. Ибо на жизнь он зарабатывал перевозом – на вёсельной лодке переправлял людей, животных и вещи через Волгу в обоих направлениях. Штатным перевозчиком Кутю назвать было нельзя – такой должности не существовало. Речным извозом он занимался самочинно, на основании, если так можно выразиться, общественного признания этого занятия важным и нужным делом.

            Дело было непростое. Великая русская река в тех краях – не полевая речка, которую в летнее маловодье можно переехать на телеге, а вольный плёс большой длины, километровой ширины и изрядной глубины. Река отличалась неспокойным нравом. В ветреную погоду по ней разгуливались высокие волны с пенными гребнями, отчего переправа делалась небезопасной. Риск увеличивало очень интенсивное в ту пору, ни днём, ни ночью не прекращавшееся движение грузовых судов, иногда шедших целыми караванами. А местность была густонаселённая, народ по обоим берегам ещё не оскудел числом, потребность челночить через реку имелась великая, перевозчик не сидел сложа руки.

            В сезон Кутя ежедневно делал не меньше десятка рейсов с берега на берег. Его «плавсредство» знали все. Это была наборная лодка из еловой доски, внушительных размеров и классической шпангоутно-килевой конструкции (не плоскодонная), снаружи густо обмазанная варом, с заострённым носом, вертикально срезанной кормой, высокими бортами с набитым поверх брусом-планширом и прочными настилами-сланями. Вёсла лодки были устроены на рыбацкий манер – не имели железных шкворней, свободно ходили в уключинах-рогатках из двух деревянных штырей. Сидений-банок в лодке было три, но несколько добавочных съёмных досок, носовой помост и кормовая банка при необходимости позволяли разместить в лодке человек десять-двенадцать – при условии, что пассажиры будут некрупной комплекции и без поклажи.

            На воде Кутя управлялся виртуозно. Его лодка всегда шла с одинаковой скоростью, независимо от силы и направления ветра и загруженности. Грёб он словно играючи, не ухал и не крякал, не задирал вёсла высоко и не погружал глубоко, не заносил вперёд и не уводил к корме, без видимых усилий делал равномерные гребки и незаметно подруливал. Когда на вёслах сидел он, лодка не рыскала, как это сплошь и рядом случается у неопытных гребцов.

            Расписания у Кути не имелось. Появлялись клиенты – он работал; клиентуры не было – терпеливо ждал. С ним можно было договориться на определённое время, и он никогда не подводил, являлся точно к назначенному часу. Плату за перевоз назначал щадящую: детей переправлял бесплатно, со взрослых брал десять-пятнадцать копеек с носа, столько же набавлял за багаж. В особо удачные дни он мог выручить пять-шесть рублей, что по тем скудным временам было очень приличным заработком – особенно если учесть, что с середины ноября до конца апреля Кутя сидел без работы и жил на сбережения.

            Каждый летний день Кутя делал две особые ездки – отвозил на речной остров и привозил обратно трёх собственных коз. Оттуда рогатые твари не могли сбежать и спокойно паслись. Козы привыкли к поездкам по воде и вели себя тихо. Но если им вздумывалось пошебуршать и пободаться прямо в лодке, то хозяин успокаивал их витиеватой конструкцией из непечатных слов, на которую озорницы реагировали как на угрозу оружием – мгновенно затихали.

            Один-два раза в сезон Кутя выпадал из рабочего состояния – уходил в недолгий запой. Выражалось это так: сев в лодку, он выгребал далеко против течения на середину реки, сушил вёсла, усаживался на дно и отчаянно горланил песни, разобрать слова которых было невозможно по причине отдалённости. Убедившись, что лодку снесло вниз на приличное расстояние, садился за вёсла и повторял спектакль. По окончании запойного эпизода возвращался к привычным делам. К слову сказать, между запоями он прикладывался к бутылке очень умеренно, не в пример многим никогда не просыхавшим землякам.

            Наше семейство поддерживало с Кутей отношения особые. Выезжая на лето в деревню, мы вынужденно волокли с собой много багажа, поскольку снабжения и торговли в округе не было, запасаться приходилось всем. По мешкам и коробкам распихивались мука пшеничная и ржаная, сахарный песок и рафинад, макароны, вермишель, крупы, тушёнка, чай, кофе, стиральный порошок, мыло, постельное бельё… Это добро почти полностью занимало кузов наёмного «уазика», поверх груза помещались мы. Но вместительный баркас Кути брал на борт всю груду разом, и переправа совершалась в два приёма – сперва вещи, потом люди. Баркас ставился на прикол, а Кутю приглашали в дом угоститься. К столу подавали любимую Кутину еду – селёдку с зелёным луком и варёную картошку. Непременно выставлялась четвертинка водки, по поводу которой неизменно звучал диалог:

            – Коля, какую будешь – белую головку или красную головку?

            – Красную.

            – Почему?

            – Она погорше!

            Реалии того времени, ныне забытые: белая головка – водка «Московская особая» двойной очистки, в бутылке, укупоренной белым сургучом; красная головка – безымянная просто-водка одинарной очистки, в бутылке, укупоренной красным сургучом. Белая была заметно дороже и гораздо качественнее красной.

            Откушав и приняв на грудь символические сто грамм, Кутя принимался чаёвничать. На стол водружали кипящий самовар. До чаю он был великий охотник, выпивал не меньше четырёх чашек подряд, обязательно вприкуску с одним небольшим кусочком сахара. Пил до основательного пропотения – «пока из голенища пар не пойдёт», как говорили в деревне. Затем получал царский гонорар – три рубля, благодарил за угощение и откланивался.

            …Несмотря на грандиозные усилия советской власти по развеиванию религиозного дурмана, в шестидесятые годы двадцатого века по деревням Верхневолжья оставалось немало верующих, преимущественно женщин. В один из летних церковных праздников – то ли на Троицу, то ли на Преображение, – богомольные тётки и старушки нашей деревни непременно отправлялись на другой берег, в единственную на весь район действующую церковь. Переправлял их, разумеется, бессменный Кутя.

            Одетые в тёмное и покрытые белыми платочками богомолки, чинно рассевшись в Кутиной лодке, впали в благостное настроение и запели что-то духовное. Кутя столкнул судно с прибрежного мелководья, ловко запрыгнул на борт, сел за вёсла – и тут на берегу показалась опоздавшая к отплытию старушка. Торопливо култыхая по-утиному на неверных ногах и задыхаясь от усилий, она вскрикивала тонким голосом:

            – Коля, погоди! Коля, меня подожди!

             Кутя аккуратно посушил вёсла, встал во весь рост – и поверх звуков духовного песнопения, смешиваясь с ними в равной пропорции, вознеслась и понеслась отборная многоэтажная верхневолжская матерщина: сонная тетеря, где ж ты была, так тебя и так, вдоль тебя и поперёк, давай-давай, дуй до горы, чтоб тебя свело да скорчило!

            Выкричавшись, отведя душу, Кутя развернул лодку, принял отставшую богомолку – и дальше всё пошло своим чередом. А бывшие на берегу немногочисленные свидетели этого зрелища катались по земле от хохота…

            В конце шестидесятых годов пришло печальное известие: перевозчика Кути не стало. Говорили, что он отступил от умеренности в отношении выпивки, на Новый год крепко набрался у кого-то в гостях – и, возвращаясь домой тёмной ночью, свалился в сугроб и не смог выбраться. Поутру его нашли замёрзшим. Для тех лет и тех краёв такое было обыкновенно.