«Ибо возмездие за грех — смерть…»

            Римлянам 6:23. Библия, Божий план спасения

            Плавно нажимая на педаль акселератора и аккуратно объезжая многочисленные ямы и глубокие расселины на асфальтовом покрытии проезжей части, я невольно вспоминал старинную русскую крылатую фразу, относящуюся к далёким временам царской России, по поводу дураков и плохих дорог. И если насчет первых смысл мне не особо представлялся ясным, то в отношении дорог — это, конечно, какой-то ужас…

            Во время езды машину постоянно трясёт и тело всё время ощущает неприятное содрогание. Толчки и удары не смогли смягчить даже японские амортизаторы. Это мой приятель посоветовал снять с машины родные жигулёвские и поставить вместо них, по его заверению, самые что ни на есть лучшие в мире… По его заверению, я не почувствую никаких неровностей дороги и мне будет казаться, что нахожусь в полёте — ни ям, ни выбоин. Но его добрый совет оказался совершенно бесполезным. Дорогостоящая замена передних и задних амортизаторов ровным счётом ничего не дала. Моё тело по-прежнему воспринимало все неровности и колдобины.

            Безобразное качество, если можно так сказать, дорожного покрытия, особенно на последнем отрезке пути, на котором дорожные службы за всё прошедшее лето так и не успели засыпать провалы и залатать трещины, стало вызывать в моём теле особенно ощутимую тряску. Это заметно портило настроение. Мне казалось, что вот эта — сегодняшняя, обострившаяся — восприимчивость телом паршивых дорог вызвана ещё и тем, что моя новенькая ноль шестая модель «Жигулей», ещё не успевшая проехать со дня покупки и полутысячи километров, подвергается такому незаслуженному и жестокому испытанию. Моё внутреннее состояние ухудшалось словно погода, когда ясное, голубое небо тёплого и тихого безветренного летнего дня, вдруг стремительно начинает закрывается неизвестно откуда набежавшими чёрными тучами. А солнце предательски куда-то скрывается. И чем ближе я приближался к дому, в котором не был уже несколько лет, моё хорошее настроение окончательно улетучивалось. На душе становилось всё мрачнее и мрачнее. Хотя, по большому счёту, ни плохие дороги, ни возможная поломка машины, меня никогда особенно не волновали. На жигулёвских авторемонтных станциях у меня работали друзья из владельцев моих пациентов. А в случае чего, я мог вообще не нравившийся мне автомобиль сдать в комиссионный магазин, но при этом потерять скидку от первоначальной стоимости в десять процентов. Зато, получив соответствующую справку об обезличенной продаже, мог подать прошение и без проблем купить новый…

            Вот и Красноармейская улица. Ещё один поворот и я въезжаю в переулок, который мне нужен. Пока я искоса разглядывал трафареты с номерами домов, то вполне естественно, не смог вовремя разгадать подвоха маленькой лужицы. В результате чего левое переднее колесо прямёхонько попало в яму довольно-таки приличной глубины.

            — Вот тебе и мелкая лужица, — воскликнул я.

            Бранных слов, которые водители употребляют в подобных случаях, у меня почему-то не нашлось или просто не хотелось их вспоминать. Да и было уже некогда. Я поравнялся с нужным мне и давно знакомым двенадцатиэтажным одноподъездным блочным домом.

            Припарковав машину к обочине и захватив с собой врачебный саквояж и переносной контейнер-холодильник с вакциной и всё ещё находясь в плохом расположении духа, не торопясь, направляюсь к подъезду. До него мне оставалось сделать всего несколько шагов, как входная дверь дома резко распахнулась и в проёме показалась неряшливо одетая Старуха с седыми распущенными давно немытыми и нечёсаными слипшимися волосами, с непропорционально большим черепом и сморщенным лицом, напоминающим давно прокисший арбуз. Старуху я сразу узнал и вздрогнул от неожиданной встречи.

            В руке она держала собачью цепь-поводок. Повернувшись в мою сторону, Старуха громким и неприятно скрипучим голосом, словно глухая, начала кричать на всю улицу:

            — Ма-а-р-фа! Мар-фуш-ка! До-мой! До-мой!

            — Чу-ря! Чу-рил-ка! Чу-ря! До-мой! До-мой!

            Надрывно прокричав несколько раз, она уставилась на меня немигающим взглядом мертвенно бесцветных глаз и, что-то пошамкав наполовину беззубым ртом, снова зычно прокричала:

            — Ма-а-р-фа! Мар-фуш-ка!

            — Чу-ря! Чу-ря! Чу-рил-ка! По-ра до-мой! До-мой по-ра!

            Постояв несколько секунд в раздумье, так и не дождавшись ответа, Старуха скрылась в подъезде, но тут же появилась снова. Через широко распахнутую дверь она неторопливо выкатила небольшую низенькую тележку с привязанной к её основанию огромной алюминиевой кастрюлей, наподобие тех, в которых варят супы в столовых общепита. Тележка мне была очень хорошо знакома. У неё вместо колёс с резиновыми ободами стояли четыре блестящих подшипника. И эти подшипники, как ни странно, сверкали, как новые. Их стальному блеску в отличие от человеческого облика и, в первую очередь, лица Старухи, которое сильно изменилось, ни погода, ни годы оказались неподвластны. Прочный металл подшипников от времени своего блеска не потерял.

            Выйдя из дверей подъезда, Старуха, стала осторожно спускаться по ступенькам вниз, с немыслимым грохотом таща за брезентовую грязную постромку тележку, как я уже отметил, с укрепленной на ней кастрюлей.

            Она проковыляла мимо, на этот раз, не обратив на меня никакого внимания и не признав во мне того самого ветеринарного врача, который не один раз посетил их семью…

            Вступив на тротуар, Старуха в третий раз нараспев прокричала в никуда:

            — Ма-а-р-фа! Мар-фуш-ка!

            — Чу-ря! Чу-ря! Чу-рил-ка! Иду вас искать, и-д-у…

            И, по-видимому, привычно не надеясь получить ответ, Старуха медленно пошла на поиски пропавших. Однако, пройдя несколько шагов, она приблизилась к стоявшей на тротуаре урне и ловким движением извлекла из неё пустую стеклянную бутылку из-под пива. Проведя указательным пальцем по горлышку бутылки, проверив таким образом его целостность, тут же положила стеклотару в кастрюлю. Затем, воровато оглядевшись по сторонам и в очередной раз зычным голосом позвав Марфу и Чурика, и опять не получив ответа, побрела дальше.

            — Да! Старуха напрочь лишилась здравого рассудка и памяти, — не удержавшись от увиденного произнес я вслух. И уже про себя продолжил: — Из-за возникшей амнезии, усиленной склерозом, старая бестия, по-видимому, помнила только, где находится её жилище и то, что её дочь Марфа, когда-то пошла гулять с их собакой по кличке Чурик, и до сих пор домой не вернулись … Всё остальное у Старухи, словно преднамеренно, Всевышним было стёрто из её памяти для того, чтобы в своё время полученные в медицинском институте познания она больше никогда не могла использовать во зло другим людям и беззащитным домашним животным.

            Эта внезапно возникшая передо мной картина с безумной Старухой, инвалидной тележкой, некогда принадлежавшей её зятю и два имени — Марфа и Чурик заставили меня, как я уже сказал, не только вздрогнуть, но и съёжиться от сумбурно нахлынувших неприятных воспоминаний об этой жуткой семейке. Правильнее было бы мне сказать, не о семейке, а о нелюдях, сбившихся в звероподобную стаю, причём прибывающую в последние годы перед драматической развязкой в постоянном алкогольном дурмане. К тому же у этих человекоподобных созданий жила ещё и собака, которой мне пришлось несколько раз делать профилактические прививки против инфекционных болезней.

            Но тут я вынужден оговорить, чтобы у читателя не сложилось впечатление о том, что рассказчик противоречит сам себе — нелюди и вдруг сподобились вызывать на дом к собаке ветеринарного врача, да ещё, наверное, платили ему за визит деньги. На самом деле на дом они меня сами не вызывали, денег за вакцинацию не платили. Предлагали, правда, принять участие в пьяном застолье…

            Визиты в эту семью я наносил по просьбе моей давнишней приятельницы — заводчицы тибетских терьеров, лучших собак этой породы не только в Московском клубе декоративного собаководства, но и во всём СССР. Именно она просила меня патронировать щенка и оплачивала мой труд. По её расчетам кобелёк, имеющий отличные задатки экстерьера, подавал большие надежды стать со временем победителем международных выставок. Следует отметить, что собаки этой линии разведения долгие годы действительно являлись постоянными чемпионами не только в нашей стране, но и за рубежом. Золотые медали и первые места на рингах им присуждали в Польше, ГДР и Чехословакии.

            Первую предохранительную прививку от инфекций я сделал восьминедельному щенку, а ревакцинацию провёл через четыре недели. А когда собака выросла, то всё равно нуждалась в ежегодных прививках. Иммунитет в этом случае держался весь год и надёжно защищал собаку от заразных болезней. Таким образом, с этим семейством мне пришлось общаться не один раз.

            Через некоторое время в этом же кооперативном доме у меня появился ещё один пациент — ротвейлер, которого звали Карат. Его владельцами являлась молодая семья с очаровательным мальчиком Кирюшей.

            Но, как я обмолвился в начале повествования, моя нога не переступала порог этого жилого дома, с которым у меня были связаны мрачные воспоминания, уже несколько лет, так как на это имелась веская причина. И ещё, встретив Старуху, я по-философски отметил, что если одних людей от перенесённых тяжёлых душевных травм лечит время, то других, видимо, по воле Господа Бога, наоборот — оно не оказывает на них никакого терапевтического эффекта. Всевышний, по-видимому, таких недобрых индивидуумов, как Старуха, сотворившую много зла людям, решил задержать на этом свете в назидание другим — похожим на неё, как предупредительный дорожный знак — не грешить и не творить зла; ибо кто его сотворит, не останется безнаказанным. Не поможет ему и хождение в церковь за замаливанием грехов. Возможно, в отдельных случаях некоторым грешным людям до дня расплаты даётся лишь временная отсрочка. Ведь Божье око всевидящее, а кара его страшная, но всегда справедливая. Не зря же в Библии в разделе «Божий Суд» сказано: «Не сетуйте, братия, друг на друга, чтобы не быть осужденными: вот Судья стоит у дверей…»

            Теперь мне стала ясна причина накатившегося на меня отвратительного настроения. Всё дело оказывалось не в многочисленных дорожных колдобинах и ямах. И, конечно же, не в жалости к моей новой машине. Хотя, в общем-то, элементы раздражения разбитая дорога мне, впрочем как и всем водителям, безусловно, добавила. Просто моё подсознание непроизвольно работало в направлении предстоящего посещения дома, в котором обитала семья страшных нелюдей, творивших зло добрым людям.

            Это трагическое событие произошло несколько лет тому назад. И было оно связанно с внезапной болезнью и гибелью молодой, красивой, вполне здоровой служебной собаки, с отличным характером. Добрый, воспитанный ротвейлер за свою короткую жизнь ни разу не облаял не только человека, но и никого из своих сородичей. Причём Карат не погиб в одно мгновение… Его скоротечная болезнь оказалась тяжёлой и чрезвычайно мучительной, как для самого животного, так и его владельцев. А я, ветеринарный врач, в этой схватке со смертью, оказался просто бессильным.

            Олечка — хозяйка безвременно погибшего ротвейлера, ровно через три с лишним года, не устояв перед просьбами сына завести другую собаку, наконец, на это решилась. Вот сегодня мне и предстояло подросшему щенку сделать первую профилактическую прививку. И я ехал в этот кооперативный дом, в котором, как я уже сказал, проживала ещё одна семья, во главе со своенравной и любящей всеми повелевать Старухой по имени — Катерина Пафнутьевна и по фамилии Сидопёрова, которая и встретилась мне у подъезда. В этой самой семье жил задиристый, бесшабашный, избалованный породистый тибетский терьер по кличке Чурик, которого хозяин специально натренировал кусать без всякого разбора своих сородичей. Пёс для Старухи являлся внучком, а для её дочери и зятя — сыночком. Вот, оказывается, какие бывают «внучки и детки»…

            Пока я поднимался в лифте на последний — двенадцатый — этаж, за это короткое время, мои мысли, вне зависимости от моего желания, снова вернулись к Божьему суду над Старухой и её жутким семейством.

            «Сколько же таких уродливых семей в нашей стране?» — подумалось мне. А в них, как правило, находятся несовершеннолетние дети. Постоянные пьянки родителей оказывают пагубное влияние на детей. Их воспитанием родители не занимаются. Деткам всё дозволено делать и, в первую очередь, пить водку, вино, пиво. Всё это, естественно, приводит подростков к непоправимым последствиям…

            На моей памяти имелись десятки таких примеров. При этом молодым людям было не под силу самостоятельно прекратить употребление алкоголя и встать на путь исправления. В результате — одни из них погибли в пьяных драках, другие пропали без вести, а третьи — остались живыми, но на длительный срок сели в тюрьму.

            Известно мне было и то, что попадая в места лишения свободы, многие из осуждённых никак не могли взять в толк, например, почему им следует беспрекословно выполнять правила внутреннего распорядка пенитенциарного учреждения и другие тамошние неписанные правила — уважать авторитетов, придерживаться издавна сложившихся в данной камере или зоне традиций и так далее… Одним словом — они не смогли гармонично вписаться в свой новый трудовой коллектив. Поэтому, в конце концов, с ними что-то случалось… Один, к примеру, оказывался придавленным массивным деревом во время работ на лесоповале, другой — забредал в топкое непроходимое болото и погибал, как потом указывалось в рапорте администрации, пытаясь совершить побег, третий — сверзившись с невысоких строительных лесов, грудной клеткой натыкался на торчащий в земле арматурный прут…

            Так что если отнестись внимательнее к поведению невоспитанных людей с их многочисленными вредными пороками и провести аналогию с невоспитанными домашними животными — в первую очередь собаками, то можно легко проследить печальный закономерный исход бесшабашной жизни, как тех, так и других… Правда четвероногие в этом оказываются совершенно не виноватыми. Они являются лишь послушным инструментом в руках своих злых хозяев, звериным чутьём легко угадывая, чего от них ждёт кормилец.

            *

            Владельцы маленького щенка меня ожидали. В нетерпении встретить врача из приоткрытой двери квартиры высовывалась белокурая, стриженая под ёжик мальчишечья голова Кирюши — девятилетнего хозяина собаки. Завидев меня, он распахнул настежь дверь и детским звонким радостным голосом прокричал:

            — Здравствуйте, Анатолий Евгеньевич!

            И подбежав ко мне, вежливо предложил понести мой объёмистый и достаточно-тяжёлый саквояж. В этом удовольствии я не смог отказать юному собаководу. Мне тут же бросилось в глаза то, что за эти три с половиной года, Кирюша не только заметно подрос, но и раздался в плечах.

            Со слов его мамы, все эти годы мальчик зимой занимался в спортивной хоккейной секции, а в летние месяцы — в яхт-клубе военно-морского спортивного общества на Химкинском водохранилище. Вспомнив эти сведения, мне стало сразу понятно, от чего так легко, словно пушинку, Кирюша несёт тяжёлую поноску. Вот таким образом — впереди шествует маленький мальчик с полупудовым саквояжем, а за ним налегке поспешает взрослый дядька — я вошёл в чисто убранную уютную квартиру.

            Тут же мой нос уловил аромат дорогой французской косметики, смешавшийся с аппетитным запахом только что сваренного супа на сахарной косточке и хорошем парном мясе. Эти два разных запаха дополнял ещё и третий — дух щенячьей мочи, исходящий от насквозь прописанных напольных толстых китайских ковров.

            От всего этого я не смог сдержать улыбку. Мне подумалось — я вдыхаю ароматы и запахи, характерные для дома благополучной московской семьи, решившейся на смелый и отчаянный поступок — завести щенка крупной служебной породы не в начале лета, а ненастной осенью.

            Дождливая и холодная осень, это вам не тёплый летний период, когда со щенком можно жить на даче, совершенно не думая о том, что без многочасовых прогулок у малыша может испортиться постав конечностей. Земля — это вам не паркетный пол. При ходьбе по ней лапы щенка не расползаются в разные стороны. У собаки, много времени гуляющей на садовом участке, ноги не искривятся, образуя, так называемую, «коровину». И хозяину потом не придётся бегать по ветеринарным врачам-ортопедам за дорогим платным советом, как исправить перед выводком молодняка нарушенный экстерьер.

            Вот по этим самым причинам владельцы, которые берут в дом щенка в осенне-зимний период ради гармоничного развития быстро растущего организма животного, осознанно идут на определённые жертвы и трудности.

            В этом случае значительных размеров толстенные ковры ими с пола не убираются, не скатываются в «рулон», а оставляются на своём месте. В результате — щенок не скользит, а ступает по нему твердой походкой и чувствует себя уверенно так, как будто он ходит по земле с травяным покрытием. Мне сразу стало ясно, что заботливых владельцев, таких как Олечка, совершенно не беспокоит вопрос о том, что ковры будут навсегда испорчены. Им было приятно наблюдать, как маленькое доброе существо, сладко поспав после сытной еды, покидает своё спальне место и, вперевалочку, идёт на ковер. Выбрав заветное местечко, присев на корточки, вне зависимости, мальчик это или девочка, выпускает на него обильную порцию мочи, которая, простояв некоторое время в виде лужицы, медленно исчезает в плотной шерстяной материи.

            С каждым днём подрастая, щенок делает уже не лужицу, а лужу или целое озерцо. А к четвёртому месяцу, количества щенячьей мочи хватает уже на небольшой пруд. И входящим в квартиру, в особенности не собаководам, вполне может показаться, что они находятся в собачьем царстве на берегу моря, состоящего из сплошной щенячьей мочи. А если собаке вдруг приспичит освободить от содержимого кишечник? В этом случае всё выглядит также довольно просто. Щенок, не особенно раздумывая, хорошо это или плохо, немного покрутившись на ковре волчком и приняв «позу орла», тут же производит изрядную кучку. Хорошо если хозяйка окажется в это время дома. Она быстренько уберёт с ковра фекалии, отправит их в унитаз, это место затрет тряпкой с моющим или другим средством, а помещение спрыснет духами или дезодорантом. Когда же щенок находится дома один и сразу убрать за ним некому, то неприятных последствий избежать не всегда удаётся. Маленький несмышлёныш может в свои экскременты нечаянно наступить лапой, а затем оставить по всей квартире заметные следы.

            Вот поэтому многие владельцы, когда берут малыша в дом в осенне-весенний период, сразу уходят в отпуск, посвящая ему всё время. Так и ходит хозяйка весь день по квартире с тряпкой и совком — вовремя подтирая мочу и убирая кал. День пролетает незаметно. А щенок, когда не спит, носится по квартире, постоянно требуя то еды, то забав…

            В настоящий момент я застал именно такую картину, когда Олечка с помощью небольшого пластмассового совка только что закончила убирать очередной «монумент», произведенный щенком.

            — Извините нас, доктор, Даймонду, как нарочно, именно перед вашим приходом, захотелось опорожниться… Но уже всё в порядке. Ковёр протёрла с дезинфицирующим бледно-розовым раствором марганцовки. Воздух спрыснула духами. Вроде бы и не пахнет, — немного смущаясь, произнесла хозяйка ротвейлера.

            — Совсем не пахнет… В помещении ощущается только запах французских духов. Если я не ошибаюсь — «Шанель», девятнадцатый номер, — заверил я хозяйку.

            Не успел я расспросить Олечку и Кирюшу, где же их новое приобретение, как тут же почувствовал на своей лодыжке острые, как иголки, щенячьи зубки… Ротвейлер уже вовсю трепал штанину моих джинсов, а юный владелец пытался его утихомирить, воздействуя детским добрым словом на собачье сознание:

            — Даймонд! Даймонд! Нехорошо так встречать своего врача. Порвёшь ему брюки… Анатолий Евгеньевич обидится и уйдёт, не сделав тебе прививку от чумы. Что тогда будешь делать? Хворать? То-то же! Умница моя, смекалистая голова, сразу понял…

            Даймонд, выслушав красноречие Кирюши, действительно, тут же отказался от моей штанины. Схватив сухую бычью кость, начал бегать с ней по квартире, приглашая к игре юного хозяина.

            — Нет, нет, Карат, так дело не пойдет. Вначале укольчик, а потом уже игра, — попытался в очередной раз вразумить щенка повзрослевший за эти годы Кирюша. И тут же, спохватившись и обратив на меня взгляд детских голубых глаз, словно оправдываясь и заметно расстроившись, поправился: — Конечно же, Даймонд…

            Поняв его оплошность, я тотчас же попытался успокоить мальчишку.

            — Кирюша! Не расстраивайся. Ничего страшного не произошло. Я сам иногда путаюсь в кличках своих собак. А ты тем более, ещё долго будешь называть Даймонда — Каратом. На это у тебя есть две причины. Первая — они оба одной породы «ротвейлер»…

            — А вторая, Анатолий Евгеньевич, — подхватил, вмиг повеселевший Кирюша, — Даймонд приходится Карату внучатым племянником. У родной сестры Карата это уже второй помет, и все щенки оказались похожими на Карата.

            — Кирилл! Не отвлекай Анатолия Евгеньевича. Я ему это уже рассказала по телефону. Он в курсе родословной Даймонда, — вмешалась в наш разговор строгая Олечка.

            Кирюша обиженно надул пухлые губки, но ненадолго.

            — Анатолий Евгеньевич, Я буду вам помогать — держать собаку и, вообще, всё делать, что скажете, — с радостной улыбкой на ангельском детском личике, предложил мальчик.

            — Спасибо Кирюша. Твоя помощь придётся кстати. Держи Даймонда за заднюю ногу, чтобы во время укола он ею не дёрнул. А то игла может сломаться…. Вот и отлично. Спасибо за помощь. Собака ничего не почувствовала. Вот что значит, когда хозяин держит собаку уверенно своей сильной рукой, — поблагодарил я раскрасневшегося от волнения мальчугана.

            — Мамочка! Мамочка! Даймонд совсем не почувствовал укола и даже не дёрнулся. Ему не было больно, совсем не было больно, — сообщил радостно Кирюша о своих впечатлениях маме, которая предусмотрительно вышла из комнаты, чтобы не слышать душераздирающего щенячьего визга.

            Сын говорил маме истинную правду. Даймонд, действительно, не ощутил никакой боли. Он так и не понял, что проделали с ним чужой для него человек и его любимый хозяин. После прививки ротвейлер никуда от нас не убежал и не забился в страхе в тёмный угол, а начал с нами играть, пуская в ход свои сильные челюсти с острыми молочными зубами. Но тут уж ничего не поделаешь. Естественные манеры щенячьего возраста служебной породы…

            Правда, мне тут же пришлось напомнить Олечке, чтобы они не поощряли щенячьи игры с покусыванием хозяйских рук. Сила челюстей у ротвейлеров ведь непомерно увеличивается с их ростом.

            — Да, доктор, вы, как всегда правы, — согласилась со мной Олечка. И продолжила: — Мы всегда Даймонда ругаем, когда он, забывшись, входит в раж.

            И в подтверждение показала на свои руки. Наружную строну кисти покрывали многочисленные мелкие и глубокие царапины.

            — Правда, сейчас он стал меньше кусать, а то и минуты не проходило без игр с зубами… Карат, в отличие от Даймонда, рос не таким кусачим и бойким, а степенным и рассудительным. Со спокойным характером, словно умный и добрый человек. Всё понимал с первого слова, говорить только не умел….

            От нахлынувших воспоминаний о погибшем Карате, на глазах Олечки показались слезы.

            — Анатолий Евгеньевич, вы знаете, несмотря на то, что свершилась Божья кара и злые люди оказались наказанными, у меня по-прежнему на душе лежит тяжёлый камень. Я периодически встречаюсь с этой обезумевшей Старухой, криком зовущую на всю улицу свою дочь и везущую за собой инвалидную тележку зятя-злодея. От этой удручающей картины у меня на весь день портится настроение. Я непроизвольно вспоминаю, что эта семейка сотворила с нашим Каратом.. Как он, умирая, бедный, мучился и страдал. И как, всё это видя, душевно переживал Кирюша… Одним словом, из этого кооператива с пошлым названием «Шалаш», мы переезжаем в другую квартиру. Повторную вакцинацию Даймонду, доктор, вам придётся делать уже в новом доме, что рядом с метро «Аэропорт».

            — Олечка!. Как только у подъезда мне встретилась умалишённая Старуха — у меня сразу же возникло состояние омерзения. Более того, как только я сел в машину, чтобы ехать к вам, у меня внезапно стало портиться настроение. Мне поначалу казалось, что это вызвано плохим качеством дороги, — добавил я.

            — Ещё бы! Я хорошо помню, Анатолий Евгеньевич, как вы тоже сильно переживали, когда поняли, что не можете спасти жизнь Карата. Я тогда просила, чтобы вы так не страдали. Ведь вы-то не Господь Бог, а всего-навсего человек, горячо любящий свою работу. Чёрные силы оказались сильнее ваших врачебных возможностей и человеческого желания спасти жизнь собаки.

            — Конечно не Бог! К тому же я находился далеко от Москвы. И драгоценное время для спасения собаки оказалось упущенным. А когда вы, Олечка, добрались до меня, из вашего подробного рассказа мне стало сразу ясно — у Карата терминальная фаза и его уже никакими силами спасти нельзя. Неизвестный мне яд действовал страшно и безжалостно, навсегда превращая внутренние органы животного в бесформенную кровавую массу.

            После вскрытия Карата и проведения токсикологической экспертизы, о результатах которой я не стал вам тогда подробно рассказывать, специалисты точно определили название ядов.

            Отравители вначале применили смесь, составленную из двух чрезвычайно опасных для здоровья животного ядов — зоокумарина, или, как говорят в народе, крысида, и цинка фосфида… Чрезвычайно ядовитая адская смесь уже являлась смертельной не только для собаки породы ротвейлер, но и даже для многотонного слона. Но и этого подлым людишкам казалось мало. Им хотелось отравить собаку наверняка, да так, чтобы врачи не смогли распознать, чем она отравлена. Злодеи не просто ненавидели Карата и желали его смерти — им хотелось, чтобы собака умирала в тяжелейших смертельных муках. И вместе с ним чтобы страдала ваша семья. Вот поэтому после применения двух ядов они применили ещё третий — мышьяк, с не менее страшными отравляющими организм свойствами.

            Яды ими закладывались в маленькие шарики из мясного фарша, которые они и разбрасывали у двери вашей квартиры. Пока вы, Олечка, закрывали или открывали дверные замки и всё ваше внимание было уделено этому, Карат, учуяв мясо, несмотря на то, что находился в сытом состоянии, подбирал ядовитую приманку. Проглатывал, даже не чавкнув. Поэтому вы ничего и не замечали. Ловкий был пёс, ничего не скажешь…. Вот и получилось: Карат перехитрил свою хозяйку, а злые подлые людишки перехитрили Карата. Старуха-то, чтобы вам было известно, имеет, коли она жива, высшее медицинское образование и долгое время проработала на санитарной станции в отделе дератизации. Каким ядом травить мышей и крыс она отлично знала. А кроме того, прекрасно знала и то, что все домашние собаки страдают атавизмом — неукротимым желанием подбирать с земли всё съедобное…

            В период горбачёвской перестройки, когда в стране начался полный бардак, ядовитые и сильнодействующие вещества в различных организациях перестали строго учитывать. Например, ртуть в стране с некогда режимных складов воровалась тоннами, а сухие сыпучие яды недобрые люди разнесли по сусекам, думаю, не в меньшем количестве…

            От продолжения серьёзного разговора нас отвлёк безудержный детский смех и шум играющих Кирюши и Даймонда. Щенок, то с громким рыком, то с тоненьким лаем, нападал на своего хохочущего приятеля, который, догадливо одев на себя хоккейную амуницию — пластиковый шлем, наколенники и толстые рукавицы, оказавшиеся не по молочным зубам собаки, — смело хватал ротвейлера и валил его на спину, после чего вопил во всю мощь своих лёгких:

            — Мамочка! На этот раз я поборол Даймонда… Положил его на обе лопатки… Счёт стал один- один…

            И пока мы с Олечкой вели беседу на грустную тему, счёт в детской комнате постоянно менялся: два-один, два-два, два-три и опять становился ничейным…

            Это Кирюша, хорошо помня мои наставления о том, что для гармоничного развития психики собаки, ей нужно иногда поддаваться, этому правилу следовал исправно. Но тем не менее он также помнил и о том, что собака должна во время игр не забывать непреклонную истину — её хозяин всегда сильнее. Только при таких непременных условиях собака вырастет управляемой и всегда послушной. Владельцу будет легко её легко содержать. И, самое главное, она не будет докучать соседям.

            Покинул я Олечку в хорошем настроении. Действительно, думалось мне, время добрых взрослых людей лечит, прочно заживляя их глубокие душевные раны. Что же касается ребёнка, трагически потерявшего родную собаку, то его окончательное излечение наступило лишь только тогда, когда у него появилось новое живое существо. Вот теперь снова в доме с утра до вечера слышен весёлый детский смех, а во время бурных дружеских сражений между мальчишкой и собакой не оказывается победителей. С появлением Даймонда травмированная душа Кирюши окончательно избавилась от пережитой трагедии — внезапной и мучительной смерти умного и доброго четвероногого дружка.

            Выехав на Ленинградский проспект, я вновь увидел Старуху, тащившую за собой знакомую мне тележку. Она возвращалась домой. В кастрюле, по-видимому, находилось уже несколько подобранных стеклянных бутылок, отчего на всю улицу разносился неприятный для уха грохот. Вот эта смесь звуков бутылочного стекла и металла влетала в салон машины, словно заново пыталась рассказать мне поучительную для всех историю про одну беспричинно озлобленную на весь окружающий мир семью, которая закончилась для неё, по воле Божьей, трагическим исходом.

            Так как перед моими глазами всё ещё живо стояла грустно улыбающаяся Олечка в томительном ожидании переезда на новую квартиру, весело смеющийся Кирюша, находчиво применивший спортивную хоккейную форму для безопасной игры с неутомимым острозубым Даймондом — вновь появившаяся перед моим взором отвратная Старуха и всё сотворённое ею зло, хранившееся в моей памяти, сейчас уже никакого мрачного влияния на моё настроение не оказывало. Трагическая история её мракобесной семьи могла бы стать лишь достоянием для особого музея, в котором могли бы быть собраны все самые отрицательные пороки человеческой натуры и их низменные проступки. Причём с краткими сведениями об исходе жизни данных индивидуумов. Например, сделался парализованным, похоронил своего великовозрастного ребёнка, был смертельно отравлен своими же родственниками, оказался сбитым насмерть машиной, сошёл или сошла с ума и так далее… Вариантов наказания ведь у Всевышнего множество…

            С отнятым разумом Старуха, оставленная в живых по расчёту Господа Бога, как я уже упоминал, должна была служить наглядным передвижным назиданием тем, кто ещё продолжал творить зло или имел подобные мысли их осуществить. Этот ходячий экспонат, должен был вещать людям, что сотворённое человеком зло никогда не останется безнаказанным. Оно обязательно вернётся к нему бумерангом. Божья кара обязательно и заслуженно свершится…

            *

            Чурилкин пребывал в страшном гневе. Его мозг не покидала чёрная мысль о желании отомстить своим обидчикам. Способы мщения оказывались самыми жестокими, но не совсем подходящими. Правоохранительные органы могли его легко вычислить. Тогда навсегда прощай намеченные планы… Но, всё равно такое простить он не мог. Он никак не мог свыкнуться с тем, что его — Влада Чурилкина — талантливого игрока футбольной сборной завода с позором вывели из команды. И из-за чего? За то, что во время полуфинальной игры, сорвался с защиты и пошёл в нападение. Он же не виноват, что в это самое время противник, ловко перехватив инициативу и воспользовавшись удачно для него сложившейся ситуацией, стремительно довёл мяч до ворот его команды и, не встречая на своём пути защитника, спокойно забил гол в ворота. Также не виноват и в том, что вратарь в это самое время глазел на трибуны, выискивая среди множества лиц знакомых девиц…

            А что «подковал» капитана своей команды точным ударом в лодыжку, так это специально — со зла, для урока ему на будущее. Чтобы быстрее перевёл его из защитника в нападающего.

            — Но ничего, они ещё пожалеют, что выгнали меня… Заводское начальство попросит меня вернуться… на коленях будут упрашивать… но я не тульский пряник, долго ломаться не стану. Дам согласие только на условии, что стану капитаном команды, а иначе — выкуси фигу, — строил планы бывший футболист, резко подбивая ногой валяющуюся на дороге консервную банку.

            Однако расчёт воинствующего драчуна не оправдался. Директор завода не попросил Влада Чурилкина вернуться в команду ни капитаном, ни рядовым, ни запасным игроком.

            Через три дня после хулиганской выходки на футбольном поле, в проходной на стенде администрации появился приказ, согласно которому Чурилкину Владимиру Алексеевичу — слесарю-сантехнику 3-го разряда предписывалось приступить к исполнению прямых обязанностей — чинить в заводских сортирах унитазы, сливные бачки, подтекающие краны и ликвидировать канализационные засоры. А это означало, что ни о каком возвращении в команду, даже в будущем, речь идти уже не могла. Коллектив футбольной сборной за злобный характер, хамство и грубость отверг Чурилкина как инородный предмет. Навсегда и безапелляционно.

            Видимо ему припомнили и давнишний скандал на новогоднем вечере в заводском Доме культуры, когда он, крепко напившись, непристойным образом с похотливым предложением стал приставать к молоденькой красивой инженерше из рационализаторского отдела, которая, как оказалось, на вечере находилась со своим мужем, работником МУРа. Чурилкина тогда простили, но его отвратительное хамство не забыли…

            Снова оказаться пролетарием и ходить по заводу в зловонно пахнущей робе, Чурилкин не мог. От этого он навсегда отвык.

            Прочитав приказ и заскрежетав от злобы зубами, Чурилкин помчался в отдел кадров, где одновременно с росписью на документе об ознакомлении с приказом, написал заявление об уходе. Когда начальница с поданным им заявлением понесла его на подпись директору, футболист ещё не терял надежду на изменение ситуации в свою пользу. Но через минуту его надежда испустила зловонный дух. На заявлении, в левом верхнем углу, размашистым директорским почерком стояла резолюция: «В приказ. Уволить по собственному желанию, согласно КЗОТу».

            Чурилкину ещё раз показали, что в нём как в слесаре-сантехнике так же не нуждаются. После двухнедельной отработки, он, известный футболист, станет свободным, как дикая птица…

            Деньжата у слесаря-сантехника водились, и он, после рабочего дня, сняв вонючую, пахнувшую канализационной жижей спецовку, шёл в продовольственный магазин, где в винном отделе покупал бутылку московской водки.

            Надо отметить, что Чурилкин в последнее время получал удовольствие только от питья горькой, так как с женщинами у него что-то разладилось.

            Дело заключалось в том, что в заводском общежитии игроки футбольной сборной жили в привилегированных условиях — каждый имел свою отдельную комнату. И водить к себе женщин игрокам-спортсменам не возбранялось. Это, по мнению дирекции, должно было оказывать на спортсменов положительное воздействие. Теперь же всё изменилось. Вахтёры получили распоряжение — к Чурилкину в общежитие никого не пропускать. Но этого сейчас ему и не требовалось…

            А как раньше он радовался своему особому положению. Живёшь один, водишь к себе кого хочешь — блондинок, брюнеток, шатенок. Худеньких и полненьких. Высоких и коренастых. Совокупляться Чурилкин любил. С партнёршей он вёл себя необузданно, как в игре в футбол. Что не так сделала или вообще отказывалась исполнить, мог женщине дать под ребра или придушить. Конечно, не до самой смерти… Вот поэтому никто из контактирующих с ним второй раз у него не появлялся. Своей отдельной комнатой футболист не раз хвастался перед заводчанами, которые ему действительно завидовали.

            Да. В то советское время действительно было чему завидовать. Об отдельной комнате в столице, тогда, в семидесятые годы, вожделенно мечтали не только «лимитчики», недавно приехавшие в Москву из глубинки огромной страны, но и самые, что ни на есть коренные жители, у которых семья состояла из родителей — участников Великой Отечественной войны и взрослых детей. И которым, несмотря на то что жили все они в одной тесной комнатушке, подходило время заводить ещё и собственную семью.

            В такой ситуации молодожёны ни о каком сексе, в полном понимании этого термина, и думать-то не могли. То мама с отцом не спят, то дедушка, ещё с окопов Первой мировой войн, страдающий хроническим бронхитом, не вовремя вдруг громко закашляет, будто совет дать хочет, что, мол, не так внучок действуешь… Или теща ворочается с боку на бок, размышляя чтобы доченька поскорее забеременела и в Райисполкоме получила ордер на свою комнату… Одним словом — сплошной невроз, да и только. Но всё равно, в крепкой зрелой любви дети получались хорошие. Рождались доношенными и здоровенькими. И это несмотря на то, что в то время среди горожан ходила байка про интимную жизнь в тесной комнатёнке. Она звучала примерно так: у жителя Москвы четыре желания: первое — чтобы уснула тёща; второе — чтобы уснул ребёнок; третье — чтобы у жены появилось желание; четвёртое — чтобы у самого осталось это самое желание…

            Так вот, после очередной выпитой бутылки водки, Чурилкин, лёжа на кровати поверх покрывала, переводил взгляд осоловевших глаз с предмета на предмет и, проклиная всех на белом свете, думал, что вот так, вдруг, его райская жизнь внезапно закончилась. По прошествии двух недель, как то прописывало трудовое законодательство, он должен будет сдать заводской пропуск и освободить комнату. Комендант общежития его об этом уже предупредил под роспись. Срочно надо было что-то предпринимать. Что именно, он пока этого не знал. Правда, кое-какая идея всё-таки у него имелась — податься на другой завод — гигант, который тоже имел свой спортивный клуб и неплохую футбольную команду. Но отправиться туда на переговоры он мог лишь после окончания двухнедельного срока отработки. Ведь в настоящее время он был вынужден работать каждый день с восьми утра до пяти вечера. А после трудового дня — законная бутылка водки. Так что куда-то ходить и трудоустраиваться было некогда. В таких невесёлых каждодневных размышлениях, после очередного пития в одиночку, бывший футболист прожил две недели. И вот наступила та самая дата — тридцатое апреля, когда срок проживания в общежитии у него истёк.

            Чурилкин стоял на крыльце покинутого им общежития и жадно докуривал последнюю сигарету. Он растерянно смотрел по сторонам, а его руки судорожными и неуверенными движениями ощупывали карманы брюк, пиджака в надежде найти хотя бы одну единственную трёшку — ровно столько, чтобы купить бутылку Московской водки и закуску — традиционный плавленый сырок «Дружба». Но, кроме завалявшегося в кармане пиджака медного пятака, Чурилкину найти больше ничего не удалось. Но и монета тоже оказалась кстати. На неё можно было пройти в метро и, пересев на кольцевой радиус, ездить по нему хоть до ночи. Тепло и сухо.

            Стоя на эскалаторе и медленно опускаясь вниз подземки, Чурилкина всё более и более охватывало раздражение. Кругом находились весёлые лица его сверстников и сверстниц. Кто с букетами цветов, кто с объёмистыми бумажными пакетами, в которых лежали разнообразные продуктовые наборы. Конечно же, с бутылочкой спиртного. Ведь завтра был праздник — Первое мая — Международный день солидарности пролетариев всех стран.

            А он, Влад Чурилкин, — лучший игрок футбольной сборной крупнейшего в стране автогиганта уже не будет участвовать в праздничной демонстрации и не пройдёт по Красной площади со своими заводчанами. Не будет кричать во всё горло «Пролетарии всех стран, соединяйтесь! Ура!».

            А вечером того же дня, после сытного праздничного застолья в Доме культуры, он не приведёт в отдельную уютную комнату смазливую футбольную болельщицу из заводской проектной мастерской…

            От нахлынувших тяжёлых мыслей Чурилкин заскрежетал стиснутыми зубами и ещё крепче вцепился в тугой резиновый поручень эскалатора. Лучше бы не смотреть на эти весёлые хари — думал он. Опять страшно и непреодолимо захотелось всем мстить, мстить и ещё раз мстить… А ещё неудержимо тянуло к водке. Залпом выпить стакан, потом второй и после выкуренной сигареты третий — словно в судорожной лихорадке мечтал слесарь-сантехник.

            От того, что у него отсутствовали деньги на водку и, самое главное, взять их было негде, Чурилкиным ещё больше овладевало непреодолимое чувство гнева и ярости. Он ещё крепче сжал зубы, да с такой силой, что захрустела кариозная ткань давно не леченного раскрошившегося зуба. Зло матерясь, он сплюнул.

            Стоявший на эскалаторе впереди него, на ступеньку ниже, седой мужчина, не подозревая ничего плохого, тут же стал рукой вытирать шею. Видимо, почувствовав под пальцами мокрые и твёрдые крошки, похожие на песок, в недоумении посмотрев на бетонный потолок, подумав, что с него осыпается штукатурка, подмытая грунтовыми водами. Горожанину в те годы и в голову не могла прийти мысль о том, что кто-то из выше стоявших на эскалаторе людей, может так запросто, ни с того, ни с сего, на него плюнуть. Подобные хулиганские действия в Москве тогда ещё не отмечались.

            Бывший футболист тоже устремил свой взгляд — только не на потолок, а на рюкзак, висевший за спиной оплёванного им пожилого человека, который держал в руке небольшое тонкое деревце — саженец. Его корневая часть была тщательно завёрнута в мешковину. А на стволе красовалась привязанная картонная бирка — свидетельство о сорте и происхождении.

            — Дедок — видимо, садовод-любитель… Яблоньку в питомнике небось прикупил и не на последние деньжата… А в рюкзачке жратву всякую везёт и водочку. Одну бутылку уж точно. На даче-то без водки, тем более в праздник, не обойтись, — рассудил чрезмерно догадливый Чурилкин.

            Казалось, что удача сама шла ему в руки. Требовалось только совсем немного — тихо залезть в этот самый рюкзак-кладовую и незаметно для окружающих вытащить заветную бутылочку. А может быть, и что ни будь из закуски…

            Это дело особо сложным Чурилкину не представлялось. Как-никак, он же слесарь-сантехник 3-го разряда. Стоя на корточках впереди унитаза, мог не глядя, с первого раза, натянуть на сзади расположенный раструб резиновую муфту, причём всего одним движением. Трудная процедура для других сантехников, для него оказывалась совершенно пустяковой. Не зря же в его теле природа заложила ловкость и сноровку. Он ещё в ПТУ слыл самым ловким. Чуть не стал вором-форточником. Вовремя остановился.

            На его глазах одного домушника, попавшегося на краже, люди так зверски били ногами, что у того горлом хлынула кровь. А перед этим, пьяный хозяин той самой комнатёнки, куда тот воришка нырнул через форточку, здоровенным молотком раздробил ему обе кисти рук, чтобы неповадно было красть чужое добро…

            Кинув беглый взгляд вниз, где заканчивалась лента эскалатора и убедившись, что у него, по крайней мере, есть ещё секунд десять-пятнадцать, Чурилкин спустился на ступеньку ниже и оказался вплотную к садоводу. Затем тихонько расстегнул ремешок на заветном рюкзаке. Дедок в соломенной шляпе никак не среагировал, видимо не чувствовал посягательства на его добро. Это окрылило воришку. Он ловким и незаметным движением ослабил веревочную петлю, еле сжимавшую брезентовую горловину рюкзака.

            Язвительно предполагая, что гнилому интеллигенту не хватило даже сил завязать мешок со жратвой, сантехник начал медленно запускать в него руку, надеясь, что сразу же нащупает вожделенную бутылку с водкой.

            Но воровским мечтам Чурилкина сбыться было не суждено. Едва его рука скрылась в чреве зелёного туристического рюкзака, как тут же внезапная резкая боль насквозь пронзила всё тело слесаря-сантехника. На миг ему показалось, что кто-то загнал глубоко под его ногти десяток тонких острых стальных игл. А перед этим по суставам пальцев безжалостно хрястнули молотком, предварительно положив их на наковальню…

            Взвыв на всё метро, Чурилкин от нестерпимой страшной боли, пробегающей жутким холодком через весь спинной мозг — от головы до копчика, едва не потерял сознание.

            Такой подлости — наличия в рюкзаке стального капкана на крупного хищника — Чурилкин никак не ожидал от прилично одетого пожилого гражданина добродушного вида. О капкане воришка подумал из-за того, что механическое устройство цепко держало его пальцы, не позволяя отдёрнуть и вытащить руку. Бывший футболист оказался пойманным с поличным, как тот мальчишка-форточник, не рассчитавший, что под самым окном на кровати в пьяной полудрёме возлегает свирепый хозяин комнаты… Надо было что-то срочно предпринимать.

            Страх оказаться в милиции, а затем быть на несколько лет осуждённым за воровство, оказался сильнее боли. Чурилкин отчётливо вдруг понял, как он непростительно ошибся. Не в том, что своё воровское желание попытался осуществить на практике. Совершенно нет. Об этом он даже и не думал. Ошибка в его расчёте произошла в неправильной оценке беспечности старичка-пенсионера. А тот, на самом деле не будучи простачком, взвёл сильную пружину охотничьего капкана…

            Но, как только сантехник, превозмогая нестерпимую боль, смог немного вытащить руку из раструба рюкзака, ему стало ясно, что пальцы крепко удерживает не охотничий капкан, а мощные челюсти какого-то доселе невиданного страшного существа в виде ощетинившейся чёрной звериной морды с маленькими чёрными глазами-пуговками, горящими лютой злобой…

            — Ягд! Фу! Тубо! Отпусти воришку. Немножко проучил его, и ладно. Продолжай спать, терьеришко, мой славный, — не оборачиваясь, произнёс садовод мягким беззлобным голосом, одобряя поведение собаки.

            И как ни в чём не бывало, сойдя с эскалатора, немного ускорив шаг, направился к платформе, к которой подошёл метропоезд. Видимо, Чурилкин оказался уже не первым воришкой, попытавшимся залезть в чужой рюкзак за возможной поживой, которого раз и навсегда проучила недремлющая охотничья собака породы «ягдтерьер».

            Матерясь и проклиная весь белый свет, неудачливый сантехник, сунув окровавленную руку под пиджак и не слыша, о чём кричит ему дежурная по станции, стремглав бросился на эскалатор, поднимающий пассажиров наверх.

            Нестерпимая ломящая боль в руке не позволила ему спокойно стоять. Да и опасность оказаться застигнутым милицией была слишком велика. Перепрыгивая на своих сильных мышечных ногах сразу через несколько ступенек, бывший футболист стремительно поднимался к выходу из злополучного метро.

            — Сволочь! Сволочь! Старая сволочь! — твердил Чурилкин ругательство, что есть силы сжимая здоровой рукой, как жгутом, пострадавшую кисть. Кровотечение от пережатия немного уменьшилось, но сильная, пронизывающая всё тело острая боль не унималась. Ещё бы. Ловкие пальцы слесаря-сантехника, словно побывали в мясорубке…

            *

            Выскочив из подземки, Чурилкин опрометью бросился в ближайшую поликлинику. В травматологическом пункте народу оказалось много. Женщины, мужчины, подростки. Одни из них сидели на стульях и скамейках, другие на принесённых с улицы деревянных ящиках из-под бутылочной тары. Многие мужчины находились навеселе.

            Чурилкин, с вытаращенными от боли глазами, пересохшими от волнения губами, тихо прошипел, обращаясь к какому-то мужику, который прижимал к носу грязный носовой платок, насквозь пропитанный кровью:

            — Где тут дежурный дохтур принимает?

            — А вон тама, — махнул рукой небритый в самый конец длиннющего коридора, плотно заполненного людьми.

            Чурилкин попытался протиснуться сквозь толпу. С большим трудом ему удалось преодолеть всего лишь половину пути. А дальше он наткнулся на здоровенного парня с загипсованной рукой, которую поддерживала перевязка, переброшенная через мощную, словно у быка, шею. Молодой человек, с вставными металлическими передними зубами, этой самой больной рукой, точно шлагбаумом, преградил ему дорогу и громко произнёс:

            — Ты чо, мужик, очереди, что ли, не видишь? С восьми утра стоим на приём, понял? Или за людей нас не считаешь?

            Чурилкин со злости, вместо ответа хотел со всей силой садануть зубоскалу, но не в морду, как это он обычно делал в подобных случаях, а по сломанной руке. Но что-то его вовремя остановило. Видимо, смутил кривой нос парня с приплюснутой горбинкой и стальные передние зубы, выдававшие в нём боксера-разрядника, который привык к боли и запросто мог устоять на ногах.

            — Щас я тебе устрою, что и копыто окажется в гипсе, — пробормотал про себя Чурилкин, напрягая правую ногу, готовя её для страшнейшего удара по голени противника.

            Но тут перед ним внезапно вырос ещё один тип, повыше и поплотнее самого Чурилкина. Этот мужик до перепалки незаметно сидел в уголке коридора на деревянном ящике, и от него разило дегтярной мазью. Немного отставив в сторону свою забинтованную ногу, на которой роль ботинка выполняла привязанная резиновая калоша, он угрожающе поднял вверх клюку, изготовленную из толстого ребристого арматурного прута и грозно прорычал:

            — Я тебе покажу без очереди лезть к хирургу! Только попробуй сунься вперед меня!

            И, резко опустив самодельную клюку, так громыхнул ею о каменный пол, что с высеченными искрами одновременно отбил у Чурилкина всякую охоту с помощью кулаков и ног пробиться на приём к дежурному врачу.

            Тогда футболист пустился на свою излюбленную хитрость, невзначай признавшись им, что он из заводской сборной.

            — Чурилкин я, Влад Чурилкин, понимаешь? Шестой номер…

            — Чего ж не понимать? Конечно же, понимаем. Мы тебя сразу признали, нашего бывшего… А что до шестого номера? Ты им раньше был, а сейчас просто — дешёвая шестерка! — оскалился хромоногий в калоше. И раздраженно продолжил: — Присутствовал я на той последней игре, где ты, сучий потрох, своего по злобе ни за что ни про что искалечил. Учился бы играть, как следует! Возомнил о себе, что стал вторым Пеле… хрен ты моржовый, а не Пеле… И фамилия-то у тебя неправильная — Чурилкин. Была бы моя воля, я бы её тебе изменил, чтобы стал ты Злобилкин. Одним словом, дрянной ты, а не человек.. Сказать мне тебе больше нечего. Приказ о твоём увольнении с завода все наши работяги читали. И на общезаводском профсоюзном собрании никто за тебя не вступился. Говном ты был и говном остался… Тебя, подлая твоя душа, давно надо было гнать с завода метлой поганой. Не знаю, что так долго с тобой церемонились… А за изувеченного капитана нашей сборной Бог тебя непременно накажет, помяни моё слово, гнида…

            От услышанного в свой адрес Чурилкина затошнило в буквальном смысле этого слова. От бессильной злобы, сцепив зубы и ни проронив ни слова, он, резко развернувшись, стал пробираться к выходу. У самых дверей столкнулся с молодой пышнотелой санитаркой, которая грубо бранила вошедшего парнишку за то, что тот, не вытерев ноги о расстеленную ею тряпку, заменявшую коврик, оставил на полу грязные следы.

            — Послушай, разлюбезнейшая красавица! Не покажешь раненому человеку, где можно воды напиться. А то я так крови много потерял, что теперь жажда сильная меня мучает, — обратился полушёпотом к ней Чурилкин, еле шевеля, действительно, пересохшими губами.

            Санитарка, видимо, не привыкшая к такому обхождению, когда просящий не матерился и не кричал, а тихо произносил приятные для женского уха слова, была несказанно этим тронута и удивлена. И точно так же, тихо, на полувыдохе, ответила:

            — Иди за мной…

            Выйдя из помещения травматологического пункта, санитарка направилась к соседнему подъезду. Открыв ключом запертую дверь, она завела Чурилкина в небольшое подсобное помещение, на полу которого стояли вёдра с надписями, сделанными масляной краской — «Хлорамин для пола», «Хирургия» и так далее. А на деревянных стеллажах, расположенных вдоль стен, стопками лежали новые вафельные полотенца, сложенные белые халаты, коробки с резиновыми перчатками, упаковки с туалетным мылом и многие другие хозяйственные принадлежности.

            У окна комнаты стояла тумбочка, покрытая плотной клеенкой оранжевого цвета, а на ней графин с водой и гранёный стакан. Щедро наполнив до краёв водой, подала Чурилкину. Тот одним залпом осушил его до дна и попросил ещё. Потом ещё и ещё. Жажда отступила только тогда, когда литровый графин оказался совсем пустым.

            А потом санитарка, назвавшаяся Мариной, куда-то сходила и принесла флакон перекиси водорода, вату, йод и бинты.

            Сидя на табурете и закрыв глаза, Чурилкин терпеливо переносил неумелые манипуляции санитарки. Когда рана была обработана и забинтована, Марина поинтересовалась у мужчины, кто так безжалостно изуродовал ему руку. Воришка оказался готов к такому вопросу и тут же ей рассказал про то, как пострадал, разнимая двух дерущихся злобных псов.

            — Немецкую овчарку вёл на поводке пионер, а другая — крупная бездомная дворняга напала на неё сзади… Мальчишка в рёв, а увидев меня, взмолился о помощи… Только мне оказалось по силам оттащить овчарку за ошейник в сторону. А в это время эта чёрная бездомная псина, видно в отместку, вцепилась мёртвой хваткой мне в самую кисть, — складно врал Чурилкин молодой женщине, которая, широко раскрыв глаза, с нескрываемым восхищением слушала пострадавшего мужчину.

            — Ну надо же, какой смелый и мужественный, не испугался! Разнял дерущихся собак… Ну надо же, не испугался! — несколько раз повторила санитарка, не сводя с героя влюблённых глаз.

            А навосхищавшись незнакомцем, она поинтересовалась у мужчины, как его зовут и где он работает.

            — Я Влад Чурилкин. Футболист заводской сборной. Перворазрядник и будущий кандидат в мастера спорта СССР, — опять соврал Чурилкин. — Только вот с начальством не сошёлся характером, за что временно отчислили из команды. А я в отместку написал заявление и уволился с завода… И в общаге решил не оставаться. А то начальство одумается, начнёт приходить и уговаривать, чтобы вернулся в команду… Вообще, все эти годы жил один, как перст. Думал только о футболе. А теперь ещё и инвалидом могу остаться. Правая рука-то ведь. Пальцев своих я на ней не чувствую. Они словно чужими мне стали, отсохнуть наверняка могут, — вещал хитрец, надеясь вызвать у санитарки женскую жалость.

            — Я тоже одна живу… Точнее, с матерью, вдвоём, — сообщила она Чурилкину. — У меня сегодня тоже последний день работы в этой поликлинике. Завтра получу по расчёту причитающиеся деньги, и всё. Прощай ведро и тряпка!

            — Тебя тоже уволили, что ли? — поинтересовался у неё укушенный.

            — Да нет. Я тоже сама, по собственному желанию, написала заявление. Главный врач меня уговаривал остаться. Даже тридцать рублей обещал прибавить к основной ставке. Но мне надоело пахать с утра до вечера. Народу тьма, ноги никто вытирать не желает… Сплошная ругань от бескультурного пролетариата. Район-то наш заводской. Больные в основном все бывшие лимитчики. Провинциалы теперь москвичами стали… Надоели до смерти… Мать, по своему знакомству, пристроила меня работать в больничный морг. Там платят намного больше, чем здесь. А народу гораздо меньше. К тому же молчаливые. И, кокетливо захихикав, пояснила футболисту: — Одни холодненькие покойнички. Все они тихие и послушные. Лежат смирёхонько. Матерно не ругаются. На пол и стены не харкают, а в углы коридора и на стену, по пьянке, не мочатся, и не блюют, обожравшись политурой или денатуратом.

            И, взглянув с опаской на входную дверь, тихо добавила:

            — Спирт там чистейший медицинский даром пить можно. А ещё каждый день от родственничков усопших деньжата перепадают… Понял, какая выгода там работать?

            От такой неожиданной и откровенной информации глаза Чурилкина алчно заблестели. От охватившего его волнения сделав громкое глотательное движение, словно волк, нарочито нежно, словно боясь спугнуть свою добычу, он произнёс нараспев:

            — Ма-ри-анна, вот с тобой я бы тоже пошёл работать в этот морг санитаром. В таком заведении крепкие мужики наверняка нужны. Покойнички-то ведь жуть какие тяжеленные. Только таким, как я, по силам их перетаскивать и кантовать при одевании. Замолви за меня словечко перед матерью.

            — Замолвлю, обязательно замолвлю, — пообещала барышня, вмиг раскрасневшаяся от смущения и восторга, которое вызвал у неё футболист, назвав её необычайно красивым именем — Марианна. И, кинув на Чурилкина нежный женский взгляд, добавила: — Рубашка-то твоя вся в кровище. Выстирать бы её надо. А рука-то твоя изранена. Инвалидом ты, действительно, временно стал. Сам не сможешь этого сделать. Поедем к нам. С матерью познакомлю, и заодно попросим её тебя трудоустроить, чтобы мы вместе работали… С главным врачом больницы она в институте в своё время училась. Думаю, что всё у неё получится. Мать-то моя дератизацией занимается в районной СЭС.

            — В ОБХСС? — переспросил, со страхом в голосе, Чурилкин.

            — Да, нет, не в милиции, а в санитарно-эпидемиологической станции. Она сокращённо называется — СЭС.

            И тут же пояснила Чурилкину, что её мать ведёт нещадную борьбу с крысами, мышами, тараканами и клопами. Яд крысам в еду закладывает, которую затем подкладывает к норам… И вскоре крысам хана делается. В страшной смерти мрут… Ну а с клопами, там дело попроще — хлорофос, тиофос. Санитары попрыскают, куда мать им укажет, и смертельный исход наступает у кровососущих паразитов…

            — Да, работёнка в СЭС серьезнее будет, чем в СС, — сострил Чурилкин, вмиг обретя душевное спокойствие и надежду.

            Конечно же, отказываться от заманчивого предложения поехать к Марине домой футболист не стал. Тем более что в финансовом плане он находился вообще на мели. Да и жить-то было негде. Как подумал Чурилкин: не было бы счастья, если бы не приключившееся в метро несчастье… Фортуна вновь повернулась к нему лицом.

            Небольшая двухкомнатная хорошо и добротно обставленная квартира Чурилкину очень понравилась. Мать Марины тоже. Правда, когда мамаша, представившаяся Катериной Пафнутьевной Сидопёровой, за обедом выпила грамм двести пятьдесят разбавленного наполовину с водой медицинского спирта и почему-то дочку свою стала называть не Мариной, а простым деревенским именем — Марфа, футболист подумал о ней, что Старуха слабая и от небольшого количества спирта сразу стала заговариваться.

            А Марина-Марфа, на женских радостях изрядно напившаяся ректификата, в ответ принялась на мать цыкать и шипеть, подсказывая ей, как надо называть её перед гостем — «Ма-ри-на, Ма-ри-на». А та, не понимая в чём она провинилась, только таращила то на дочку, то на гостя затуманенные алкоголем бесцветные рыбьи глаза, пыталась бессвязно рассказать будущему зятю о трудной деревенской жизни рано овдовевшей женщины и о том, как она переехала в Москву, закончила медицинский институт и вышла замуж за таксиста, который оказался настолько половым маньяком, что когда она находилась на работе, лишил невинности её несовершеннолетнюю дочурку Марфушку.

            Видя, что Марфа от рассказа мамаши о её интимном прошлом залилась пунцовым румянцем и опасаясь, как бы у женщин не получился скандал, Чурилкин, громко рассмеявшись, сострил по этому поводу:

            — Вот и хорошо, что так всё вышло. Теперь мне не придётся над вашей Марфочкой, моей будущей женой, трудиться… За меня всю тяжёлую работу другие сделали. Таксист-то по привычке, ещё и «счетчик» небось включил… Ха! Ха! Ха!..

            — Я сама за него включила «счётчик»… В первый же выходной день ему грибков в лесу насобирала — его любимых опят, — развеселившись, с заметным удовольствием на лице вспоминала Катерина Пафнутьевна… — А вечерком грибочки с лучком пожарила на растительном маслице. К ним картошечку-синеглазку отварила. Стол по-праздничному накрыла и, как положено, спиртика ректификата для суженого не пожалела… Как же, грибки без спирта, а спирт без грибков. Запах от опят по всей квартире тогда обалденный разносился. Сама бы ела…

            — Опята — это которые на тоненьких ножках, что ли? — поинтересовался, так и ничего не понявший, хорошо захмелевший Чурилкин.

            — Они самые, на тоненьких… Вот и протянул к утру наш охотник до девственного тела свои тоненькие похолодевшие ножки… В хвалёном Склифе даже не спасли моего суженого… А когда Марфочке исполнилось восемнадцать, она, как и положено девице, «зелёный огонек» включила, показывая мужчинам, что свободная. Вскоре и «пассажир» нашёлся, и Марфочка моя выскочила замуж.

            Шесть лет жил с нами инженер этот. Но потом мы с доченькой узнали, что он на сторону стал похаживать. С Марфочкой вроде бы и разводиться собрался… Вот терпение наше лопнуло, и он захворал от излишней похотливости… Тяжёлая болезнь с ним приключилась. Правда перед смертью он прощения у нас просил, но было уже поздно. Раньше-то думать надо было, — пересиливая с трудом начавшуюся громкую икоту, сообщала мамаша гостю семейные истории…

            — От чего твой муж дуба дал? — заплетающимся языком поинтересовался Чурилкин у молодой вдовушки.

            — Он винегрета переел. Страсть как он его любил. Мог пять-шесть раз в день его есть. Вот мама для него приготовила по собственному рецепту… С лучком, солёными огурцами, картошечкой и зелёным горошком… От переедания печёнка у него на пятый день и разрушилась. Пожелтел весь от разлившейся желчи и изошёл от внутреннего кровотечения, — охотно сообщила Марфа опьяневшему футболисту.

            А Чурилкин и не очень силился вникать в бабьи дела и обсуждать болезни их хворых мужей — таксиста и инженера. Он так и не понял, что их просто-напросто мать с дочкой отравили. Изгнанный с завода бездомный и безденежный Чурилкин был всецело поглощён внезапно сложившейся счастливой для него ситуацией, о которой он даже и не мечтал. Несмотря на изрядное количество выпитого, в его пьяной голове рождались радужные планы на будущую жизнь в этом тёплом и сытном доме…

            — Ну, околели их мужья… И чёрт с ними. Особенно с Марфиным. Если бы не подох от обжорства винегретом, вряд ли бы он — тот, кому сегодня следовало бы находиться в петле, — сидел сейчас за сытным столом с радужной перспективой на непыльную денежную работу.

            К тому же Чурилкину было совершенно наплевать, как точно зовут его бабу — Марина или Марфа. Главным для него стало то, что теперь у него появилась над головой крыша и цветущая пышнотелая-молодушка, которую он так удачно назвал Марианной, именем, непонятно каким образом появившимся в тот момент в его очумелой голове от нестерпимой боли …

            В свою очередь Чурилкин заплетающимся языком напропалую врал женщинам о том, что никто лучше, чем он, ни в одной заводской футбольной команде Москвы играть не мог. Загнул даже, что сам Константин Бесков приглашал его войти в список резерва сборной СССР. И что его сотоварищи сгорали от чёрной зависти. Директор и парторг тоже решили отделаться от несговорчивого сотрудника. Искали подходящий повод и вскоре нашли.

            — Понимаете, я в Ке-Пе-эС-эС не хотел вступать, ка-те-го-ри-чес-ки, ка-те-го-ри-чес-ки. А они мне — не быть тебе тогда, Чурилкин Владимир Алексеевич, капитаном сборной — не быть. Ну я их к такой-то матери послал при всём честном народе на общем и открытом партийном собрании. Хлопнул дверью и ушёл. Вот они мне и не простили этого унижения… А как же я мог вступать в эту самую коммунистическую партию? Большевики моего деда в двадцатом году взводом в упор расстреляли за то, что он свои собственные мешки с зерном с подводы в овраг сбросил, собираясь всё это облить керосином и сжечь… Чтобы по продразвёрстке большевикам не досталось, — несмотря на пьяную голову, ловко мешая правду с ложью, сочинял Чурилкин.

            На самом деле пьяницу-деда из берданки застрелил сторож элеватора, когда застиг его на месте кражи зерна.

            — Это по-нашему будет — лучше сжечь, чем врагу отдать, — буркнула Катерина Пафнутьевна, осоловело, но пристальным сверлящим взглядом уставившись на гостя.

            Особенно она оживилась, когда Чурилкин стал пересказывать историю травмы руки. Ей очень понравилось, что человек, сидящий за её столом, оказался настолько смелым, что не побоялся разнимать двух огромных собак, дерущихся во дворе мясного магазина за сахарную косточку.

            Футболист так окосел от выпитого, что сам не заметил, как, завравшись, рассказал новую историю случившегося, совершенно забыв о том, что Марина-Марфа от него слышала совершенно другое. Однако Марфа ничего не слышала. Она сидела в глубоком кресле и, опустив голову на пышную грудь, тихо посапывала, изредка шевеля пухлыми губами, будто с кем-то разговаривая.

            Катерина Пафнутьевна, опрокинув очередную рюмку спирта и закусив кружочком докторской колбасы, некоторое время смотрела немигающим взглядом пьяных глаз на забинтованную руку мужчины и, видимо, что-то обдумав, с её врачебной точки зрения, важное, продолжая громко икать, произнесла по слогам и на распев:

            — Спа-са-ть те-бя на-до, Чу-рил-ка, ты го-ре-мыч-ная… Срочно спа-сать!..

            — От кого спасать, Катерина Пафнутьевна? — спросил он мамашу, в некотором замешательстве.

            — Ма-ма, от кого спасать? — поросячьим визгом прокричала, вмиг проснувшаяся Марфа.

            — От со-ба-ки… Я что, не понят-но вы-ра-зи-лась? — заплетающимся языком произнесла докторша.

            — Ты чо, мама, ерунду говоришь? Мама, ты чо, с ума сошла, очнись! — пыталась вразумить дочь не в меру подвыпившую мамашу. — Нет уже никакой собаки-то… Рука только вот прокусанная зверским образом…

            А мамаша, крепко вцепившись своей жилистой рукой в Чурилкино плечо, начала бубнить ему в самое ухо так громко, что Марфе стало отчётливо слышно, как её мужик от раздражения стал скрежетать зубами. Но то, что он услышал от врачихи, сразу его отрезвило.

            — Клыки и слюна то у кусачей собаки за-раз-ные бы-ли, за-раз-ные… Бе-шен-с-тво у тебя, Чу-рил-ка, может случится вскоре… Совсем вскоре может начаться. Кисть руки и пальцы у тебя пострадали. А эти части тела на втором месте по опасности заражения гидрофобией находятся… после головы идут, рецепторных окончаний там тьма тьмущая. А вирус бешенства жуть как любит нервные клетки.. В школе то небось, Чурилка, ты учился плохо… Про рефлекторную дугу-то и не слышал даже… И о ЦНС слыхом не слыхивал? То-то же… А она, центральная нервная система, для вируса бешенства, что для тебя водка с солёным хрустящим огурцом… По-ня-л?

            Запомни — бешенство, коль проявилось, вообще не лечится… Помирать, Чурилка, будешь в страшных муках. Понял? И Марфушки, доченьки моей, не видать тебе, как своих ушей оттопыренных. В морге инфекционной больницы лежать будешь на холодном мраморном столе… А тебя — нет уже, твой труп кремируют как особо заразный и опасный… Даже родственникам не дадут с тобой проститься. По-ня-л? Никто тебя не будет целовать в холодный дурной твой лобешник.

            И видя, как укушенный футболист окончательно сбледнул с лица и от страха позеленел, довольная произведённым на него эффектом, докторша захихикала и прошипела теперь уже в адрес дочери:

            — Я, дорогая доченька, с ума не сошла. Время ещё не настало значит… Но Чурилке твоему создалась прямая угроза этому. Поверь опыту своей матери с высшим медицинским образованием, поверь… Добра я ему желаю. Нравится он мне, мой зятёк будущий…

            — Катерина Пафнутьевна! — как можно ласковее обратился к ней окончательно протрезвевший футболист:

            — Помогите, спасите меня от болезни этой смертельной. Я же влюбился в вашу Марфочку с первого взгляда. Жениться на ней задумал… Признаться в этом ещё не успел…

            — Мама! Помоги зятю своему, прошу тебя, помоги, — взмолилась, не на шутку перепуганная Марфа.

            — Ща-с не-льзя! Се-год-ня ни-как не воз-мож-но помочь моему будущему зятю, — со знанием дела, ухмыляясь, промычала Катерина Пафнутьевна. — Пьяный он — Чурилкин твой, пьяный крепко. Француз Луи Пастер ещё сто лет тому назад всех врачей предупреждал — пьяных спасать от бешенства не пытайтесь, только трезвых. А иначе беды не миновать. Лечение только во вред окажется. По-ня-ли? Неучи вы мои, родные, дилетанты… Вот так-то…

            Завтра поведу тебя, Чурилка, на пастеровский пункт. Там у меня знакомый врач работает. Он неделю тому назад ко мне в СЭС приходил. Я ему отраву дала для крыс. На даче у него нашествие их было. Так что он тебя, мой будущий зятёк, без очереди примет. Не бойся! Спасем твою молодую жизнь от водобоязни, спасём тебя от гидрофобии и верной смерти…

            А то не успев жениться на Марфочке, сбесишься…. Даже от малейшего сквознячка в судорогах биться будешь… Воду пить не сможешь… Кусать нас начнёшь, словно тот пёс, которому ты руку в пасть совал… А что водка поперёк глотки встанет — об этом я вообще молчу… Ха-ха-ха….

            Бесновато похихикав, Старуха опять уставилась своим холодным немигающим взглядом на Чурилкина, пытаясь, словно рентгеновскими лучами, насквозь пронизать его нутро, чтобы окончательно понять истинные намерения чужака. Футболисту от этого стало немного не по себе. Лёгкий озноб пробежал по его мускулистому телу. Бывший спортсмен с примитивным складом ума даже не мог предположить, какие мысли витали в голове у докторши.

            А в её голове, несмотря на алкогольный дурман, вертелась всего одна-единственная мысль, связанная с внезапным появлением в её доме мужчины — без московской прописки и жилья.

            Женившись на Марфочке, он автоматически получал прописку на их жилплощади, а в дальнейшем, при разводе, мог на неё и претендовать. Один-то, первый муж Марфы, — нищий и жутко скупой инженеришко из города Горького обмолвился случайно, что, мол, и моя законная доля в вашей жилплощади теперь имеется….

            — Вот и получил свою жилплощадь, на том свете, — пробурчала Катерина Пафнутьевна, глядя Чурилкину прямо в глаза, словно гипнотизируя и предупреждая незнакомца отказаться в будущем от подобной смертельно опасной затеи… А то, случись размолвка, делёж по суду неминуем… И прощай тогда их с Марфочкой уютная двухкомнатная квартирка. А сколько ей пришлось помотаться по служебным комнатам при больницах, да общежитиям, пока не накопила деньги на первый взнос! И что особенно тревожило Катерину Пафнутьевну, так это полная неизвестность об этом пришлом человеке, так внезапно свалившимся на её седую голову.

            Единственное, что её успокаивало, — это полученные в мединституте нужные познания по токсикологии. К тому же сушёных ядовитых грибов, крысида да других ядовитых снадобий на всех мужей и женихов Марфы у неё хватит с избытком… Первые эксперименты с применением ложных опят, содержащих яд-мускарин и винегрета, сдобренного крысиным ядом, прошли удачно. Врачи и милиция ничего криминального в тех двух случаях не заподозрили. Смерти выглядели естественно и вполне убедительно. «Но всё же лучше до подобного угощения очередного родственничка не доводить», — лихорадочно думала Катерина Пафнутьевна, продолжая в упор изучать мужчину.

            Однако жених есть жених. Доченьке-то ведь уже тридцать годков стукнуло, а с мужиками ей всё никак не везёт… Поживут немного, по-тихому соберут свое барахлишко, и с приветом… Но, правда у последних двоих ухажёров своя жилплощадь в Москве имелась. Наверное, поэтому и в ЗАГС Марфочку вести не торопились… А у этого? Одним словом — голь перекатная, но с провинциальным гонором…

            Однако эти столь тревожные мысли Катерины Пафнутьевны о его женитьбе на Марфе, о прописке на их жилплощади, о возможном разводе, об угрозе размена жилплощади, разъезде и о отравлении, примаку Чурилкину прочитать было не суждено. В это время его поглотили свои тягостные размышления. И они, именно они, сейчас заботили его. Как только Чурилкину стало окончательно ясно, что он останется ночевать у Марианны — а она произвела на него впечатление страстной, ненасытной и изголодавшейся по мужской ласке женщине, — у него сразу застучало в висках от тяжести воспоминания о последнем, так и не получившимся половом акте с очередной страстной болельщицей футбола.

            И не потому, что она, раздумав с ним вступать в контакт, ускользнула из-под него в самый последний момент. Нет! Женщина, наоборот, жаждала интимной близости. Она находилась у себя дома — лежала без ночной рубашки в своей широкой постели, застеленной чисто выстиранным и крепко накрахмаленным бельём, отделанным мелкими кружевами, в страстном ожидании своего героя-полузащитника.

            А он, после двух неудачных попыток показать свою мужскую удаль, уединившись на кухне, курил сигарету за сигаретой и никак не мог понять, почему вот так вдруг он опозорился перед миловидной женщиной, у которой всё, как говорится, было при ней.

            И несмотря на то что Чурилкин корил и оскорблял свой половой орган самыми обидными словами, тот на него не обижался и надуваться не собирался. Висел тряпочкой и угрюмо смотрел на пол. Помнил мужчина и горестные слова этой не удовлетворенной красавицы, которые больно резанули его в самое сердце:

            — Ах, если бы его можно было бы сейчас накрахмалить, чтобы он стоял, как воротничок…

            Водка тогда тоже не помогла. Одного стакана, как ему показалось, было мало, а двух — оказалось слишком много…

            Вот и сейчас его жгла только одна мысль — чтобы не улечься в одну постель с Марфой. А она, крепко подвыпившая и раскрасневшаяся, как будто специально, глубоко дыша и вздымая пышные груди, совершенно не скрывала от него похотливого желания. Широко раздвинув ноги и подняв повыше юбку, чтобы мужчина мог видеть, что на ней нет трусов, она смотрела то на настенные часы, то на мамашу, словно подсказывая ей, что пора, мол, расходиться по постелям… «Если он сейчас уляжется в койку с Марфой, а та не сможет удовлетворить свою разгоряченную похоть, то скандала на этой почве не миновать», — мрачно думал Чурилкин, судорожно ища выход из создавшегося положения.

            Тут же ему вспомнился и другой эпизод встречи ещё с одной женщиной — продавщицей из булочной. Встреча в постели также закончилась неудачно. И опять, в очередной раз, он был унижен раздразнённой, неудовлетворённой и взбешенной женщиной. Продавщица с язвительной ухмылкой пропела импотенту народную частушку, нарочито не называя неподнявшийся половой орган футболиста известным и звучным нецензурным словцом:

            — Полюбила Влада я, а у Влада нет уя, а зачем мне без уя, когда с уем до уя… — затем, недовольно скривив рот и плотно сжав тонкие губки, стремительно оделась и ушла не прощаясь.

            Проявление именно сейчас его половой немощности означало бы не только позор по мужской части, но и вообще грозило футболисту оказаться среди ночи на улице выгнанным за ненадобностью…

            Нет! Нет! Нет! Этого допустить Чурилкин не мог. И выход из создавшейся пиковой ситуации ушлый хитрец нашёл.

            — Катерина Пафнутьевна! — обратился Чурилкин к будущей тёще. — Знаете, что я решил, хорошенько подумав?

            — Чо? — сбросив накатившуюся дрёму, пробурчала та.

            — Не хочу показаться вам, уважаемая Катерина Пафнутьевна, нахалом. Поэтому до женитьбы даже пальцем не дотронусь до полюбившейся мне Марфы… Спать буду отдельно от неё — на диване в кухоньке. Хочу, чтобы у нас с ней жизнь с первого дня начиналась по закону …

            — Как это так? — удивленно взвизгнула Марфа, не ожидавшая такого подвоха от спасённого ею мужчины. — Я всё-таки женщина. К тому же молодая, темпераментная и не страшной наружности. Столько времени я терпеть не смогу… Мне уже сейчас с тобой близость нужна… Вовсю корёжит меня, страсть как хочется…

            — Ничего, доченька, потерпишь немножко. Чурилка правильно и справедливо рассудил. По-честному поступить с тобою намерен. Не то что все твои предыдущие кобели. Напьются, нажрутся и сразу в койку тебя тащут. А ты рада радёхонька. Нет чтобы сначала штамп в паспорте получить… А я уснуть не могу, мучаюсь от скрипа вашей постели… Больно горячая ты у меня уродилась… Вся в покойную бабку по отцовской линии. Та нимфоманией страдала. Как говорили в нашей деревне — бешенством матки. Не одного мужика ухайдакала…

            Так и быть. После майских праздников в ЗАГС позвоню, директору. Позавчера я у них тараканов выводила. Вас распишут самым скорым образом. Вне положенного срока на раздумья и без очереди. Чтобы три месяца не жить в ожидании и воздержании. Всего за одну неделю. Обещаю… У меня с ними добрые отношения установились. Как чувствовала, что они мне пригодятся. А иначе бы я им акт составила о грубом санитарном нарушении и закрыла брачную контору минимум на десять дней за антисанитарию. Сплошное безобразие там развели… Под музыку Мендельсона тараканы с потолка на брачующихся падали… Не волнуйся, Марфушка, никуда жених теперь от тебя не денется.

            В очередной раз громко икнув, добавила:

            — Первый раз повстречала такого воздержанного и порядочного мужчину… Пока не расписался — решил отдельно спать… Надо же. Прямо загадка для меня, какая-то непонятная… Конечно же, мне, как матери, спокойней будет, если после печати в паспорте вместе ляжете… А то обрюхатишь доченьку и был таков… Ищи потом ветра в поле…

            Ты, Чурилка, как спать в кухню пойдёшь, то на щеколду изнутри обязательно закройся. А то, действительно, Марфушка не стерпит и среди ночи к тебе под бочок придёт… И ты ведь тоже не утерпишь в этом случае… А?

            Подобным волевым решением хозяйки дома Чурилкин на некоторое время оказывался спасенным. Не только от позора, но и от разрушения радужных планов на совместную жизнь в этой тёплой квартирке.

            — Главное — расписаться и прописаться, а там уже, мои бабы-голубушки, посмотрим, — бормотал футболист, погружаясь в крепкий сон.

            *

            Утром следующего дня, несмотря на праздничный день, будущая тёща привела Чурилкина в районный пастеровский пункт.

            Дежурному врачу-рабиологу Чурилкин слово в слово повторил выдуманную историю, которую он рассказал Марфе в поликлинике.

            — Встречаются в наши дни ещё герои, но за подобные поступки приходится расплачиваться своим здоровьем. Вам, молодой человек, придётся получить тридцать инъекций. В этот период спиртные напитки пить ни в коем случае нельзя, — приговаривал доктор, вливая в подкожную ткань живота Чурилкина спасительную вакцину.

            — Знаю, это уже слышал от Ста… — в ответ протянул Чурилкин, осёкшись на полуслове. С его языка чуть не слетело кличка «Старуха», которую он дал Катерине Пафнутьевне и про себя только так её называл. Но тут же ловко, выкрутившись из ситуации, словно скользкий змей, произнёс: — Ста-канами я, вообще-то, доктор, не пью. Только один лафитник для куража… Поэтому и месячишко потерпеть смогу…

            — А для куража вам и пить-то водочку вообще не потребуется. Из моего кабинета все привитые уходят настоящими бойцами, — заинтриговал доктор ничего не понимающего пациента.

            На третий день после начала вакцинации Чурилкин вдруг, ни с того ни с сего, ощутил у себя в штанах — между ног — чьё-то постороннее присутствие… То, что так давно безмолвствовало и годилось лишь для выпускания мочи, проявило себя самым неожиданным образом, сильно напрягшись и колом упершись в брюки…

            — Так вот на что намекал мне очкастый докторишко… А я-то, глупая башка, подумал про исчезновение у меня боязни уколов… Вот, оказывается, какие бойцовские качества он имел в виду, — с улыбкой на лице протянул иммунизированный от бешенства.

            Благо, что праздничные дни закончились и Старуха рано утром ушла на работу. Так что они с Марфой находились дома одни…

            — Какое там, до свадьбы не буду, — взревел Чурилкин, подминая под себя, готовую отдаться ему Марфу.

            Сколько времени они занимались сношением, ошалелый Чурилкин понять не мог. Напряжение полового органа было на удивление долгим, а оргазм почему-то всё никак не наступал. Он уже стал ощущать страшную ломоту не только в самом члене, но и в мошонке, однако для ускорения оргазма и эякуляции сделать ничего не мог.

            Марфе такое длительное состояние стояния «инструмента» у будущего мужа очень нравилось. Она страстно и неутомимо вращала тазом, восторженно пыхтела, признаваясь Чурилкину в верной и вечной любви … Называла его самым, самым-самым, половым гигантом и говорила ему, что жить без него не сможет, а ещё — очень хочет от него родить ребёнка. Одним словом, Марфа столь длительным половым актом оказалась сраженной наповал, и вопрос прописки Чурилкина являлся делом времени. До регистрации брака оставалось всего несколько дней…