Дядя Миша, ходивший в одном и том же синем, вытертом, с изрядными прорехами пальто, подпоясанным пёстрой верёвочкой, продал за железный рупь билеты на «Дорогу на эшафот», и мальчишка-старшеклассник, обречённо прогуливавший надоевшую школу, отправился в таинственную яму кинозала «Иллюзион» – единственного в СССР кинотеатра, где можно было посмотреть редкие фильмы…
Отсоединиться от яви, избежать её ядовитых уколов, пусть рогатая алгебра не бодает меня! Погрузиться в атмосферу такой старины, которую толком не представить, соприкоснуться сердцем сердца с событиями героическими и трагическими, которые многим будут стоить жизни…
Вдвойне – как после каникул – страшно возвращение в реальность, выход из кинотеатра, располагавшегося на первом этаже знаменитой Котельнической высотки; а скверик возле него – крошечный скверик с шуршащей охрой осенней листвы – мил…
Долгое время мальчишка считал, что кино существует, чтобы развлекать: ковбои и индейцы привлекали чрезвычайно, тренированный, благородно-спортивный Гойко Митич завораживал, и любые приключения затягивали, поражая и отвлекая…
Потом, уже отроком в кинотеатре Повторного фильма посмотрел «Осеннюю сонату», и был поражён…
В фильме ничего не происходило: и – происходило всё: трагические изломы взаимоотношений матери и дочери ранили смертельно, будто сие совершается с тобой, фрагмент кошмарного сна дочери, после которого начнётся мучительный разговор, рассёк память так, что будет удержан в её ячейках настолько, сколько продлится жизнь; и – главное – вдруг раскрылось, шаром золотящихся искр лопнуло над сознанием: значит кино – нечто большее, нежели… «Картофельный Фриц»!
Потом развернулся «Андрей Рублёв» – атеистический мир, в котором я рос подросток, не допускал познаний в церковной жизни, равно иконописи…
Среди полей идёт богомаз Андрей…
– Папа, а почему он не в цвете снимал? – интересовался ребёнок…
– Не знаю, сынок, – отвечал тонко-интеллигентный, предельно мягкий отец. – Возможно, посчитал, что цвет будет отвлекать от главного…
Андрей не мог быть таким – мятущимся, рваным в душе интеллигентным: он был целостным, с душой, сработанной из самородного небесного камня.
Андрей не мог быть таким – а фильм завораживал всей суммой предложенных им чудес: от жестокости набегов и неистовства скомороха, пострадавшего за оное, до тишины Андрея, готовящегося писать, до литья колокола, огромности древа, потрясающего мальчишку-мастера, до всего, всего…
Какие ещё есть фильмы подобного плана? Жадно интересовался мальчишка, не представляя космос их…
Появился «Иллюзион».
Там шли абонементами циклы западных классических фильмов…
Отец, стимулировавший малейшие увлечения сына, установил контакты со спекулянтами, с кем-то перезванивался, ездил, заранее покупал билеты…
Становясь старше, мальчишка, впрочем, и сам мог делать это, в частности – брать билеты у дяди Миши, вечно толкавшегося у кинотеатра.
Неделей раскрывался неореализм: чёрно-белый, с велосипедами в центре жизни, с утверждением, что под оливами не будет мира, со встречей Умберто Д. со своей собакой – потерянной, думал, не вернётся…
Чёрно-белые панорамы вспыхивали цветами эмоций: они густели, переливаясь то мёдом, то полынным настоем в душу мальчишки; они заставляли сопереживать на таких вибрациях, что менялось нечто…
Менялось?
Ага – действительность, скукоживаясь, отступала на второй план: вернее – на третий, поскольку до фильмов были книги.
Феллини открылся: «Восемь с половиной» трудно было посмотреть, не переплатив изрядно.
Отец переплатил.
…будто все средства постижения жизни собрал режиссёр в невероятном, пронизанном музыкой и лестницами, волшебном мега-кристалле фильма, который, сколько ни смотрел с тех пор, всегда раскрывался новыми гранями…
Выходил зачарованный: город плыл и тёк огнями, плавно скользили трамваи, механические звери московского социума, переливались жизнью бессчётные окна, чернея, текла река, но всё было неважно – в сравнении с открывавшимися мирами.
Мирами-миражами.
Мирами конкретики…
Антониони поразил необычным построением кадра: о, здесь словно не кадры шли, но сумма картин, всё было живописно, как в галерее, всё было одиноко, как в жизни – насквозь, бедою…
Французские фильмы, немецкие…
Жадно вслушивался в лекции, предшествующие многим фильмам, да и книги стали появляться дома, связанные с историей кино, с жизнью актёров-режиссёров-операторов…
Сам выдумывал сценарии, кусками записывая, перечитывал и поражала собственная жалкость, нелепость…
Всё мерещилось что-то странное: человек, вырвавшийся из клочковатой метели, заходящий в монументальный храм, а там… оказывается качалка…
Другой – целый вечер бродящий по готическому пустынному городу, чтобы потом…
Что – потом?
«Доктор Мабузе» играл свою партию, «Усталая смерть» завораживала своими возможностями, «Кабинет доктора Калигари» позабавил скорее…
«У стен Малапаги» развернувшись, действие не сулило счастливых перспектив, да и вообще большое кино не слишком баловало счастьем, и, выйдя после фильма «Мы так любили друг друга», чуть не угодил под трамвай, шёл с мокрыми от слёзной влаги щеками и нежно вибрировавшей душой, шёл, перебирая нюансы фильма так, будто сам в нём участвовал…
Вспомнишь теперь – пожилой, почти старый человек, захлёстнутый воспоминаниями – что происходило в фильме, как вился, цепляясь за шипы обстоятельств, сюжет?
Мой «Амаркорд»…
Градиске повезёт под конец, но такой болью прозвучит смерть и похороны матери, что приглушённый цвет, в котором будет представлена прозаическая мистика действа, словно свидетельствует о вычитание, как главном знаке бытия…
Кино слишком вбирало в себя.
И книги.
…кончилось для подростка тяжелейшим пубертатным кризом, из которого вытаскивали психиатры.
– Борь, а что, у тебя есть знакомый в «Иллюзионе»?
– Конечно, Воробей, сослуживец армейский. Что тебе надо?
– Билеты на «Фотоувеличение»…
– На что-о-о?
– Фильм такой…
– На фиг он тебе сдался? Там хоть секс есть?
– Не знаю. Я ж не видел…
Пурышев взял листок, и располовинив, написал: Привет, Воробей! Сделай парню (Саше) билет на Фотоувеличение. Сержант Пурышев…
Родители молодого человека, бредившего книгами и кино, были уверены, что он не сможет натурализоваться в социуме.
Однако, устроенный на работу в библиотеку вуза, оказался в молодёжной компании, клубившейся там параллельно с замшелыми, классическими, советскими, библиотечными тётками, и…стал меняться…
Он занялся атлетикой.
Он стал выпивать.
У него появилась компания.
Боря – один из парней оной, хотя главными были девчонки.
Жизнь стучалась в его двери…
К Воробью ездил дважды: а что? центр московский великолепен, как Вавилон.
Второй раз – Воробей ещё работал и в букинистическом, располагавшемся в том же огромном, как отдельная страна, здании – зашёл, улыбнулся, забрал билет, впервые обошедшийся бесплатно, поблагодарил…
И раскрылся Лондон, увиденный и услышанный Антониони так, как мог увидеть и услышать только он – великолепие английского парка ощущалось кожей сердца – как манило великолепие молодого Редгрейва, как завораживало и чаровало одиночество, пропитывающее картину своеобразной субстанцией…
…ты, скоро потеряющий отца и не скоро мать – не представляешь, какое оно может быть: косматое, дремучее, всё занимающее собой…
Фильм потряс: как практически всё, виденное у Антониони.
Фильм потряс – но больше в «Иллюзион» не ходил, отдавшись жизни.
Ничего хорошего из этого не вышло.
Лучше бы продолжал жить в мире кино.
