От успешно проведённых ветеринарами-офтальмологами двух операций на глазах Сэма, которые ликвидировали не только заворот век, но и бельма, Мотл находился на вершине счастья. Сынок вновь обрёл зрение. Он уже не натыкался на мебель и другие предметы. Словно заядлый футболист, Сэм целыми днями, словно одержимый, гонял по квартире маленький мячик. Затраченные огромные физические силы, нервы и немалые деньги, оказались не напрасными. Тёмные глазки-пуговочки животного светились блаженством, а в душе спасителя играла радостная музыка. Казалось, что счастью человека, неимоверно тяжёлыми усилиями спасшего собаку от верной смерти не будет конца. И эту радость дополняла ещё одна — Мотл, просидев за письменным столом почти всю ночь, наконец, завершил редактирование своего четырёхлетнего кропотливого интеллектуального труда. Монография, как он считал, должна была сыграть важную роль в открытии финансирования следующего этапа научной программы, тем более что завершённый плавно переходил в последующий. Уложив рукопись в портфель, Мотл со знанием выполненного дела улёгся спать. Времени на отдых оставалось совсем немного.
Никогда ещё сон так крепко не захватывал Мотла. Каких-то два с половиной часа отдыха, и он проснётся бодрым и выспавшимся… Но сквозь дрему он слышит частый, частый глухой стук и какое-то странное чавканье. И это не сновидение. Кто-то явно стучит в дверь кулаком, словно не зная, что для этих целей есть кнопка электрического звонка. Недовольно ворча Мотл, на ощупь находит выключатель настольной лампы. С трудом открывая тяжёлые веки и, щурясь от ярко вспыхнувшего света, он спускает ноги с постели, пытаясь попасть ими в домашние тапочки. Но вместо тапок Мотл ощущает под ногами мокрое, напряжённое и подёргивающееся тело Сэма.
Сон мгновенно улетучился, словно его и не было. К своему ужасу Мотл обнаруживает своего друга, лежащим в лужи мочи, бьющимся в страшном судорожном припадке. Красивая крупная голова Сэма покрыта пенистой слюной, окрашенной алой кровью. И она, в кошмарном ритме мотается из стороны в сторону и бьётся об пол… Череп собаки, словно чугунный. У Сэма не хватает сил, чтобы совладать с ним, остановить его… Глаза животного приоткрыты, но они заведены глубоко под брови. Мотл понимает, что сынок находится без сознания. Что делать и как помочь больному он не знает. Первое, что приходит на ум, это подложить под голову Сэма свою подушку. Удары головой об пол сразу становятся неслышными. Синтепон Дюпона сразу их смягчил, сделав неопасными для головного мозга страдальца.
— Вот, если бы Анатолий Евгеньевич оказался рядом… Сделал бы Сэму укольчик и приступ бы сразу прошёл у моего любимого мальчика, — чуть не плача промолвил Мотл, опять вспомнив обо мне.
И тут же, стукнув себя по лбу, со словами: «Это же подсказка, это же подсказка, скорее к врачу», оперативно завернув собаку, словно младенца, в одеяло, чтобы он не простудился, завёл машину и, вжимая в пол педаль газа, помчался в ветеринарную клинику.
Ночным дежурным оказался сын главного врача клиники. Молодой специалист, ровесник Мотла, едва взглянув на шарпея, находящегося ещё в состоянии припадка, сразу поставил диагноз — эпилепсия. Тут же, набрав в большой шприц лекарство, он ввёл его глубоко в мышцу задней ноги собаки. Несмотря на то что Сэм находился в сумеречном состоянии, в ответ он дёрнул лапкой и жалобно заверещал.
— Сэм! Укол магния сульфата очень болезненный. Потерпи… Боль в ноге и приступ скоро пройдут, — оглаживая собаку, произнёс врач добрым голосом и продолжил, уже обращаясь к хозяину: — Собаке потребуется целый курс подобных болезненных инъекций…
У Мотла вдруг неожиданно вырвалось:
— А если бы вы слегка подогрели лекарство и в последнюю очередь добавили немного анестетика, тогда, он, войдя в тело первым, вызвал бы анестезию нервных рецепторов мышцы и боль у собаки не возникла бы, а мой маленький Сэм так бы горько не заплакал…
— А вы откуда знаете, что тогда боль в мышце от магнезии не возникла бы? — с нескрываемым удивлением спросил его ветеринар.
— Это, когда моему отцу врач делал внутримышечные инъекции магнезии от гипертонии, то всегда так поступал. Отец боли не чувствовал и затвердений в ягодичной мышце у него впоследствии не отмечалось.
Услышанная от Мотла информация для врача явилась чистым откровением. Он, смутившись, не знал, что ответить владельцу собаки. Некоторое время ветеринар прибывал в растерянности, но вскоре нашёлся:
— У медиков свой почерк. Они, в отличие от нас, ветеринарных врачей, настоящие гуманисты. Вечно, что-то придумают. У нас, ветеринаров так не принято…
— Да нет, совсем не у медиков… Он ваш коллега — ветеринар из Советского Союза, как говорят теперь, из новой России, — парировал находчивый Мотл.
— Тогда странно. В высшей ветеринарной школе Израиля нас этому не учили. И отец мой так никогда не делает, а он, между прочим, тоже в СССР закончил ветеринарный факультет… Правда, не в Москве, а в Алма-Ате, что в Казахстане, — окончательно смутившись, произнёс молодой врач.
Пока они разговаривали, Сэму стало намного лучше. Судороги тела прошли. Собака, придя в сознание, всё никак не могла понять, как же это так — спать легла дома подле хозяйской кровати, а проснулась в ветеринарной клинике?
На вопрос Мотла, когда приехать снова, ветеринар, минутами раньше, предложивший двухнедельный курс лечения эпилепсии с помощью инъекций, вдруг круто поменял стратегию лечения Сэма.
— Попробуем обойтись без уколов. Вы и так уже крепко потратились. Я дам вам противосудорожные таблетки и пакетик сильного снотворного. Будете давать Сэму по одной таблетке того и другого средства три раза в день. Покажетесь нам ровно через месяц.
На вопрос Мотла: «Сколько я вам должен за сделанный укол и таблетки?» — врач, не задумываясь, ответил:
— Ваше замечание, а я расценил его как добрый совет профессионала, по нашим сегодняшним меркам дорогого стоит. Теперь я буду делать своему отцу инъекции магнезии от повышенного давления по методике вашего бывшего соседа — нашего коллеги. Так что вы нам ничего не должны. Отцу я сообщу об этом.
И улыбаясь, сострил:
— Я думаю, что его затвердевшие и больные ягодицы со мной полностью согласятся.
Мотл возвращался домой в задумчивости. Он опять вспоминал детство и слова отца, сказанные соседу-ветеринару про его умную еврейскую голову. Оказалось, что на самом деле некоторые местные еврейские головы не знали подобных врачебных тонкостей, которые здесь, оказывается, ценятся так дорого. И как был прав отец, когда советовал соседу Анатолию Евгеньевичу переехать в Америку, где жил бы он сейчас наверняка гораздо обеспеченнее, чем в России.
Месяц пролетел как одна неделя. Припадки у Сэма не появились. Когда Мотл с Сэмом приехали в ветеринарную клинику, то осмотр собаки показал хорошие результаты лечения. Рассуждая о причине возникновения припадков, отец с сыном сошлись на том, что у Сэма, по всей вероятности, эпилепсия могла развиться после перенесённой им болезни Карре или, как её называли в СССР, чумы плотоядных. По их с отцом твёрдому убеждению, щенка выбросили на улицу его прежние владельцы именно по этой причине или по двум сразу… Кому нужен крипторх, к тому же страдающий эпилептическими припадками. Ветеринары снабдили Мотла опять те ми же лекарствами, но уменьшив прежнюю суточную дозировку.
Что же касается прогноза болезни, то эскулапы по этому поводу ничего не могли сказать определённого. Просили его приезжать раз в месяц.
И опять, в знак благодарности, помня умный совет Мотла, денег с него не взяли. Видимо тохес пожилого ветеринара, действительно боли от уколов магнезии теперь не чувствовал и затвердениями не страдал…
***
Сэм радовал Мотла как только мог. Умный преданный пёс души не чаял в своём хозяине. Когда Мотл уходил на работу, Сэм страдальчески выл. А когда вечером встречал его, восторгу и радостному собачьему визгу не было предела.
А однажды Мотл, к удивлению своего питомца, утром на работу не поехал. Несмотря на то что в научном плане института и в отчётах тема Фридмана числилась переходящей на следующий финансовый год и по научному плану должна была быть завершена только через пять лет, появился приказ о её закрытии как бесперспективной. По этой причине контракт с ним начальство решило не продлевать. Как сообщил Мотлу его приятель, уже бывший коллега, толстобрюхий коротышка шеф поступил хитро. Взамен темы Мотла он представил боссу новую, но посвящённую всё той же проблеме. Как оказалось, в её названии поменяли местами только два слова прежней темы. А дядя всё сделал для своего племянника. Он не только ввёл якобы новую тему в программу, щедро финансируемую министерством обороны, но и утвердил её руководителем… конечно же, Инессу. Ведь она, эта ловкая жена-красавица, хорошо знала научные планы Мотла на несколько лет вперёд. Она их расписала в плане, подробно описав каждый этап исследований. Это, конечно, сыграло положительную роль в её значении. Но надо отдать должное заказчикам программы. Кумовство без подкрепления делом в Израиле пройти не могло. Кто заказывал тему и её финансировал, тот строго проверял её поэтапное выполнение, анализировал с предыдущими исследованиями и зорко следил за получаемыми результатами… План хитрецам удался.
Ещё через три дня Мотл подписал необходимые бумаги для развода. А через неделю он, на полном юридическом основании, стал свободным гражданином своей страны. К разводу Мотл был готов уже давно. С ним тянула Инесса. Она, видимо, используя излюбленную женскую уловку, туже «затягивала петлю на шее» своего нового возлюбленного, который вот-вот собирался сменить на посту своего дряхлеющего дядю.
Мотл лежал на диване и тихо страдал. Такой подлости от некогда близкого человека он не ожидал. И всё произошедшее никак не укладывалось в его голове. Даже вспомнившаяся русская мудрая пословица, которую частенько произносил отец, о том, что яблоко от яблони далеко не падает, разом поставившая всё на свои места, не смогла улучшить его мрачного настроения.
Чтобы отвлечься от дурных мыслей Мотл решил съездить в издательство, из которого почему-то не поступало никаких вестей. По его расчёту, оригинал-макет монографии должен был быть уже отправлен в типографию и вскоре он должен получить сигнальный экземпляр. А это означало, что он вот-вот получит за книгу причитающейся ему гонорар. Так, во всяком случае, ему обещал издатель, когда он сдавал рукопись книги.
Велико же было его удивление, когда шеф издательства, месяц тому назад рассыпавшийся перед ним в любезностях, не только не подал руки Мотлу, но и обвинил его в плагиате. По его словам, в рукописи Мотла Фридмана содержался материал, дословно повторяющий литературную форму только что отпечатанной книги Инессы Цукерман.
— Скорее забирайте свою рукопись и сожгите её. Иначе, согласно Международной конвенции об охране интеллектуальной собственности и Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, уважаемый нами господин Цукерман возбудит против вас уголовное дело, — чисто дружески посоветовал ему шеф-редактор.
Мотл не стал перед ним оправдываться и рассказывать, что Инесса, его бывшая жена, по образованию тоже физик, присвоила себе его научный труд, без разрешения взяв его из их общего компьютера и, что господин Цукерман, на самом деле, не тот, за кого себя выдает.
А какой в этом был смысл, если автором произведения, как ему объяснили, по международным законам считается лицо, указанное в качестве автора на экземпляре произведения. На обложке и на титульном листе отпечатанного сигнального экземпляра книги, как оказалось, стояло имя — Инесса Цукерман. А на обороте титульного листа, в его правом нижнем углу красовался копирайт — знак принадлежности ей исключительного авторского права — маленький ровный кружок, в середине которого уютно разместилась латинская буковка «С» и рядом, опять вызывающе, значилось имя его бывшей жены. Чтобы судится с литературной воровкой, и добиваться законной справедливости, требовались огромные деньги. Услуги адвокатов по защите авторских прав стоили гораздо больше, чем труд ветеринаров.
Вовремя вспомнившаяся Мотлу русская поговорка — «С богатым не судись, а с сильным не борись» — тут же охладила пыл новоявленного борца за справедливость. Тем более что не только на юристов, а на еду Сэму у Мотла денег уже не осталось. В первом же попавшемся на дороге костре, разведённом мальчишками-палестинцами, он сжёг свой труд, который так беззастенчиво похитила и присвоила когда-то любимая им женщина.
— Действительно, Инесса папина дочка и, — как он считал, — родная его кровушка унаследовала от родителя всё самое мерзкое и грязное, какое только может уместиться в теле подлого человечишки. Только из-за её гнилой душонки, заключённой в красивую телесную оболочку, он остался без работы, средств к существованию и научного труда, в который вложил много сил, — с тоской в душе произнёс Мотл вывод, который ему следовало сделать намного раньше.
Жить дальше, что-то расхотелось…
— Если бы не любимый сынок Сэм, с нетерпением ожидающий его возвращения, сейчас бы дал по газам на все сто восемьдесят километров в час, — на что была способна его «Тойота», — и, закрыв глаза, прямиком в бетонный забор… Машина всмятку, а я в лепёшку, погиб бы враз, как тогда мой отец…
Сердце стучало часто-часто. Мотлу казалось, что оно разорвётся, не выдержав такого бешеного ритма. В желудке неприятно заныло. Сказывалось недельное голодание. Ведь какие-то оставшиеся деньги Мотл тратил на еду для Сэма. А сам в день ел всего лишь одну галету, смоченную в кипятке, после обмывания консервной банки из-под мясного собачьего корма. Во рту неприятно пересохло… Из незаметно прокушенной им нижней губы сочилась кровь. Мотл её слизывал и этим снимал болезненную сухость в горле. Всё тело, с головы до самых пяток, горело, как у отца после внутримышечной инъекции магнезии…
Скорее к любимому Сэму… Только он, его любимый сынок, бросившись к нему с трепетным визгом и искреннем нежным лобзаньем, сможет исправить ему жутко мрачное настроение. «Вот она настоящая преданность неподкупного зверя с добрым сердцем и светлой безгрешной душой», — шептали губы Мотла, когда он подруливал к дому.
Переступая порог почему-то открытой двери квартиры, Мотл не мог даже предположить, от какой внезапной и немыслимый по моще силы он окажется в тяжёлом нокауте…
Да! Мощный удар в голову явился неожиданным и непомерно ошеломляющим. Его выдержать неподготовленный Мотл оказался не в состоянии. Прямо в прихожей он потерял сознание…
Через некоторое время очнувшись, понял — бывшие подлые родственнички лишили его последнего, что он имел в этой жизни… В теле его любимого мальчика Сэма торчал заострённый металлический прут, насквозь проткнувший ни в чём неповинное и доверчивое животное. А из приоткрытой, застывшей в мучительном оскале пасти на светлый кафельный пол вытекала алая кровь. Он потерял самое дорогое на свете существо…
— И как только эти нелюди могли поднять руку на невинную и беззащитную собаку, никому не сделавшую ничего плохого. Следующий, кого они захотят увидеть вот с такой же застывшей страдальческой физиономией и с открытым и исказившимся от мук ртом, это, конечно же, меня, — предположил Мотл. — Если это им удастся — тогда победа уж точно будет за ними…
Подобного исхода допустить он не мог… К тому же, оставаться в этой бездушной пустоте с лицемерным названием жизнь, он тоже больше не желал. Решение пришло само собой…
От задуманного Мотл почувствовал себя в полной невесомости, будто в космическом пространстве. Словно во сне, он прошёл в кухню и из пустого холодильника достал бутылку с минеральной водой. Затем взял пакетик со снотворными таблетками, которые должен был принимать Сэм в течение трёх оставшихся недель. Одну за другой Мотл отправлял их в рот, запивая холодной минералкой. На тридцатой таблетке в пищеводе и в желудке возникла острая боль и резкий спазм. Акта глотания не получалось. Его чуть не вырвало… Организм не хотел принимать оставшиеся двенадцать таблеток. Вполне хватит и этого, подумал Мотл, садясь за письменный стол.
Неровным почерком, но ещё твёрдой рукой он написал коротенькое письмо, обращённое к заказчикам убийства Сэма, суть которого сводилась к тому, что если даже нанятый ими ландскнехт придёт для расправы над ним, то они — его бывшие родственнички — не получат удовольствия от смакования его мучительных страданий. На это драматическое зрелище под названием «Муки одинокого Мотла» он не оставляет им ни единого шанса. Закончив письмо, Мотл, стараясь не смотреть на мёртвого друга, испытывая сильный озноб, улёгся на диван и накрылся шерстяным пледом…
В голове появился монотонный гул, напомнивший Мотлу период его беззаботной студенческой жизни, когда он за счёт профсоюзов летел с экскурсией в далёкий и древний узбекский город Самарканд на пассажирском самолёте Ил-18. Полёт проходил на высоте восемь километров. И так целых семь часов и без единой посадки. Вот под этот монотонный звук его веки налившись свинцом и, став непомерно тяжёлыми, крепко закрыли глаза. А самолёт, изо всех сил напрягая все четыре винтокрылых мотора, несмотря на свои ограниченные технические возможности, взмывал всё выше и выше… Огромный «сноп» неприятностей, накопившийся у Мотла за последнее время, с которым, по его мнению, продолжать жить на бренной земле было нельзя, оставался где-то внизу. Мотл отчётливо видел в окно, как он, впрочем, как и сам земной шар, с каждой секундой становился всё меньше и меньше. Ещё через мгновение его нельзя было вообще разглядеть, потому что он стал микроскопически малым и к Мотлу уже не имел никакого отношения. С лёгкостью во всём теле, без повседневных забот, печали и душевной боли человек, словно космическая пылинка, перелетал в другую галактику. А ещё через какое-то время Мотл встретился с тем, кого давно не видел…
Его отец, красивый мужчина, одетый в свежую накрахмаленную сорочку, при галстуке, парил словно на сказочном ковре-самолёте на бордовом тканевом покрывале в белую клетку, которое раньше в его далёком детстве лежало на диване. Мотл радостно кинулся к отцу, желая обнять его. Но отец, волевым движением руки не позволил ему этого сделать…
— Общаться будем только через стекло, только через стекло, — жестом показал он.
Приблизившись вплотную к окну иллюминатора, с красным от гнева лицом, словно на него подействовала только что введенная магнезия, отец стал кричать, перемешивая русский язык и идиш. Таким разгневанным Мотл никогда ещё не видел своего родителя. Но что интересно? Отец ругал не его, своего любимого Мотла, а себя за ту непростительную слабость, которую он однажды допустил в присутствии маленького сына.
Это относилось совсем к давнему событию, когда он лежал с гипертоническим кризом, мучаясь от высокого давления в ожидании нестерпимой боли, которая вот-вот должна была возникнуть в его многострадальном тохесе от введения в неё холодной магнезии. Мотл на всю жизнь запомнил этот эпизод. Но сосед-ветеринар тогда так сделал ему инъекцию, что отец даже не почувствовал укол иглы. И потом слёзно просил врача не бросать его. В сердцах отец тогда воскликнул: «Уж лучше мне принять снотворное и умереть, чем дальше так жить».
— Вот если бы я эту глупую фразу тогда не произнёс, ты, мой сынок Мотл, не стал бы травить себя снотворным… На будущее тебя заклинаю — никогда не накладывай на себя руки. Это удел только биологически слабых и психически неполноценных личностей. Человеческая жизнь и так слишком коротка… Поспешил ты с этим, сынок, ах как ты поспешил… Но я не дам тебе умереть. Ты слишком молод… Тебе ещё предстоит продолжить род Фридманов… По Сэму не печалься. Он вернётся к тебе… А насчёт отсутствия по настоящему любящего тебя человека не горюй. Ты женишься на доброй и хорошей женщине-враче… С ней ты будешь всю жизнь по-настоящему счастлив. Она будет любить тебя и заботиться о тебе, как это делала твоя добрая мама при жизни со мной. У вас в семье родятся дети. И ещё, вы заведёте много собак. Твоя мечта исполниться — будешь заботиться не только о своих собаках, но и о чужих… Ты скоро станешь очень обеспеченным человеком. Сможешь нанять самых лучших адвокатов и вернёшь украденные этой бесстыжей бестией свои авторские права на книгу… Твоя монография будет находится в Библиотеке Конгресса США и во многих библиотеках мира, в том числе в Ленинке, где я так любил работать с литературой, когда писал кандидатскую и докторскую диссертации… И ещё, мой любимый Мотл, не забывай людей, которые когда-то к нам были добры. Сынок! Я сильно виноват перед тобой. Если можешь, прости меня, своего отца — невыдержанного старого еврея…
Сказав всё это на одном дыхании, отец взмахнул несколько раз руками, как будто ими он отталкивался от воздуха, и его ковёр-самолёт тут же взмыл вверх и исчез в неизвестном направлении, как будто его и вовсе не было…
Но вот шум моторов становится тише и тише. Закрылки опущены. Шасси выпущено. Уже различима земля с её, словно по линейке, расчерченными полями. Даже отчётливо видна извилистая речушка, похожая на Москва-реку, в которой он летом так любил купаться в Серебряном бору. Самолёт, словно зависая, плавно идёт на снижение…
В динамике, над самой его головой, слышится голос командира корабля, который почему-то сообщает только ему — одному Мотлу, что его полёт благополучно завершён и он может отстегнуть ремни безопасности. Но почему пилот говорит не на русском языке? С каких это пор летчики «Аэрофлота» говорят на иврите? Или это всё ещё сон? И вообще, где он находится? Почему из его ноздрей и забинтованных рук идут какие-то резиновые трубки, провода, а на пальцах мигают огнями электронные датчики? И почему он лежит не у себя дома, а в ярко освещённом незнакомом помещении? «И что это за монотонный звук? Или я пребываю в аду? Тогда за какие грехи?» — задавал себе Мотл вопросы и не мог получить на них ни одного ответа. Но вот он явно слышит радостный, приятный мужскому уху нежный женский голос:
— Профессор! Профессор! Подойдите скорее! Больной Фридман очнулся, очнулся… Он открыл глаза…
Да, Мотл действительно пришёл в сознание. Но он ещё не догадывался, что пребывает в реанимационной палате лучшего госпиталя Израиля и что его спасением занимались первоклассные израильские врачи. Они не дали погибнуть гражданину своей страны. Неотступно день и ночь, в течение целой недели, первоклассный медицинский персонал находился подле его постели. К тому же им помогала самая современная техника и самые новейшие и чрезвычайно действенные лекарства. Благодаря аппаратам «искусственная почка» и принудительной вентиляции лёгких снотворные токсины в короткий срок были выведены из кровяного русла больного. В результате пациент выжил…
Первое лицо, которое Мотл, открыв глаза, увидел подле себя, излучало неподдельно истинную женскую доброту и нескрываемое счастье. Ещё бы! Колоссальный труд врачей не пропал даром. Им удалось не только вырвать молодой организм из леденяще костлявых и не знающих жалости загребущих рук смерти, но и избавить больного от различных нехороших — отдалённых — последствий отравления.
А каким образом Мотл оказался спасённым, он узнал от своего лечащего врача-реаниматолога — от той, которая тогда дежурила и первая отметила, что больной очнулся, и именно её красивое доброе лицо он увидел после того, как его веки, наконец, открылись после тяжёлого долгого сна. Только, конечно же, не сразу, а несколько позже…
Когда Мотл окончательно окреп, его лечащий врач, подробно рассказала больному, о том, как он попал к ним в госпиталь и почему после приёма таблеток не ушёл в мир иной. Своим заботливым и нежным обращением с ним врач вызвала в его истерзанной душе неподдельное смущение за столь необдуманный и скоропалительный дурацкий проступок. Молодая незамужняя женщина каждый день подолгу беседовала с Мотлом, нежно держа его руку в своей, а он испытывал к ней чувство благодарности и необыкновенное желание жить…
Как выяснилось, несмотря на все сложные и тяжёлые жизненные перипетии и психологические страдания, Мотлу умереть было не суждено. Такой трагической записи в его библиографической карточке у Всевышнего не имелось. Поэтому, как только молодой мужчина реализовал спонтанно появившуюся суицидальную мысль, чтобы уйти прочь от предательства, жестокой подлости и несправедливости людей, включился Господний механизм по его срочному спасению. И он чётко сработал по своему сценарию…
Мотл принял лошадиную дозу снотворного, однако она оказалась не совсем лошадиной. Если бы таблетки снотворного лекарства он запивал не холодной водой, взятой из холодильника, а тёплой или горячей, то в его желудке и пищеводе спазм не появился бы. И в этом случае Мотл смог бы проглотить все имеющиеся в наличии таблетки. А суммарная их доза, в десятки раз превышающая суточную, могла свалить не только сильного коня, но даже слона… К тому же холодная минералка без газа намного замедлила всасывание снотворного препарата. В итоге количество усвоенного организмом лекарства оказалось недостаточным для быстрой остановки молодого здорового сердца.
А далее, как по мановению волшебной палочки, случилось так, что в тот самый промежуток времени, когда Мотл находился в крепком токсическом сне и его сердце могло продержаться в ослабленном ритме не более сорока-пятидесяти минут, в приоткрытую дверь его незапертой квартиры настойчиво позвонил почтальон службы DHL, чтобы под роспись вручить лично господину Фридману Мотлу Борисовичу заказную депешу из Соединённых Штатов Америки.
В томительном ожидании, что вот-вот сейчас к нему выйдут и примут почту, щедро одарив чаевыми, служащий DHL во внезапно появившемся луче солнца, осветившим проём приоткрытой двери, на светлом кафельном полу прихожей увидел свежий ручеёк алой крови. Сомнений быть не могло. Незапертая дверь квартиры, кровь — всё это было неспроста. Совершено подлое преступление… Убийство! И почтальон, не теряя ни секунды времени, по сотовому телефону сообщил об увиденном в полицию. Наряд приехал очень быстро. Сначала полицейские наткнулись на истёкшую кровью убитую собаку, затем обнаружили её полуживого хозяина и его предсмертное письмо.
Буквально через пять минут прибывшая скорая медицинская помощь, оперативно проведя неотложные реанимационные мероприятия, вызвала санитарный вертолёт, на котором Мотла, уже находящегося без сознания, срочно доставили в госпиталь…
Об отправителе письма из Америки врач ничего не знала, но обещала Мотлу сразу же связаться с местным отделением DHL.
Утром следующего дня посыльный DHL прибыл в госпиталь. Под роспись он вручил господину Фридману большой конверт плотного картона жёлто-красного цвета. Глядя на три огромные ярко-красные буквы DHL и их оригинальный наклонный шрифт, Мотл невольно подумал — что ещё за новое испытание уготовила ему судьба? Он медлил со вскрытием пакета, как будто ему предстояло открыть глиняный кувшин с затаившимся в нем джинном… Только с каким, гадал он, — добрым старцем или бесноватым жуликом-уголовником, похожего на его бывшего тестя? Но долго терзать себя неясностями Мотл не привык ещё с детства. Крепко взявшись двумя пальцами за оттопыренный клапан с начертанной на нём красной стрелочкой и пометкой «EASY-OPEN-STRIP», Мотл потянул за него. Однако, чтобы открыть пакет, особой силы не потребовалось. Благодаря продуманному устройству картон легко поддался…
Мотл читал послание и не верил своим глазам. Оказалось, что старший брат отца — то есть его родной дядя — Соломон Матвеевич Фридман не погиб во время фашисткой бомбёжки ранним утром 22 июня 1941 года, когда мощный авиационный фугас попал прямо в их дом…
Семья Фридманов, рано лишившаяся отца, жила в то время в Белоруссии, в небольшом приграничном городке. Мотл хорошо помнил эту печальную историю из отцовских воспоминаний. Отец тогда рассказывал Мотлу, что в ту роковую ночь он, получив от мамы разрешение, не ночевал дома. С вечера находился у своего друга, в ожидании наступления родов у их спаниеля, от которого ему был обещан подарок — самый лучший щенок из помета.
Собака начала щенится только после двенадцати ночи. И роды у неё продолжались до самого рассвета. С последним народившимся щенком внезапно раздался рёв сирен, смешанный с гулом моторов фашистских самолётов и звуками от разрыва бомб. Пол в доме в один момент превратился в палубу океанского корабля, попавшего в сильный девятибалльный шторм. Так как друг жил на самой окраине городка, то его отец не рискнул отпустить Бориса домой, а решил вначале сам узнать, что случилось.
Когда он вернулся, то сообщил осиротевшему подростку об их разбомблённом доме и о том, что за считанные минуты от их городка почти ничего не осталось. Сплошные руины да огромное количество убитых и раненых мирных граждан. Ещё он сказал Борису, что фашисты, без объявления войны, не только обрушили бомбовые удары на советские города, но в стремительном броске уже пересекли государственную границу СССР. А от сведущих в военном деле людей, он узнал, что через час с небольшим, моторизованные вражеские части займут их город. Хорошо зная, как фашисты нещадно расправляются с евреями, не делая скидок на возраст, он предложил юноше срочно уехать вместе с их семьёй в Москву, где у него проживали близкие родственники. Так как, со слов отца друга, все родные Бориса — мама, старший брат Соломон и сестра Роза погибли, то подростку ничего не оставалось, как дать согласие на отъезд. Вот таким образом отец Мотла не только остался живым, но и оказался в Москве.
Однако только сейчас, спустя много лет, выяснилось, что старший брат отца Соломон в ту ночь роковую ночь тоже не ночевал в своей постели и тоже не погиб от прямого попадания бомбы в их дом. Бомбёжка застала молодого человека по пути домой, когда он возвращался от своей любимой девушки.
Соломон, с отличием окончивший курсы Осоавиахима, не впал в панику и не растерялся. Полученные знания по военному делу он применил на практике. Отбежав подальше от городских строений, залёг в глубоком, поросшем зеленью овраге парка. Бомбы выли и рвались рядом с ним, а он, втиснувшись в землю и боясь пошевелиться, слышал подле себя шлёпанье раскаленных осколков, которые, упав на траву, покрытую утренней росой, противно шипели, поднимая пар с характерным для тротила запахом. После того как гул от разрывов авиабомб стих, юноша долго не мог найти свой дом, вернее то, что от него осталось. Их улицу словно смело… Не сдержавшись, он горько заплакал.
Около двух часов ошеломлённый внезапным горем Соломон провёл за раскопками развалин, надеясь найти маму, сестру Розу и младшего братишку Борю. Но в груде развалин, уходивших в широкую и глубокую воронку, ему удалось лишь обнаружить рыжий хвост его любимой дворняги Дези. Молодой человек с удвоенной силой и с ещё большей энергией принялся за разбор груды строительного материала… Но раздавшаяся сзади грозная команда: «Хенде хох!» — прервала его работу, заставив послушно поднять руки вверх… И случилось так, что когда плененного Соломона, как и многих других оставшихся в живых горожан, фашисты вели под конвоем к вокзалу, то он увидел, что от дома его невесты тоже ничего не осталось… Несчастный понял, что его самая любимая на всём белом свете девушка тоже погибла. Уцелеть в аду коврового бомбометания она не смогла. Когда он уходил от неё, чтобы зайти домой и, собравшись, к восьми часам поспеть на работу, его любимая спала крепким сном счастливой женщины. Соломон поцеловал её на прощанье в горячие губы, а она, не просыпаясь, только ему улыбнулась… Соломон знал, что у неё пятинедельная «задержка» и по утрам её слегка подташнивает. И что ей уже хочется солёных огурчиков и селёдки… Буквально через три дня их должны были расписать в ЗАГСе, а примерно через восемь месяцев они ожидали рождения ребёночка, зачатого в любви и страсти…
Так как, в отличие от смуглого Бориса, Соломон был белокур, к тому же с голубыми глазами, фашисты не распознали в нём еврея. Крепкого молодого мужчину они вывезли на юго-запад Германии и в качестве дармовой рабочей силы определили прислуживать богатому арийцу. Но смириться с положением раба свободолюбивый Соломон не мог. Выбрав удачный момент, он бежал во Францию. Затем, сев на пароход, перебрался в Соединённые Штаты Америки, где за годы упорного труда сумел получить образование. А благодаря феноменальному математическому складу ума и колоссальному трудолюбию Салмон Фрид, как дядя назвал себя в Америке, нажил значительный капитал.
В рутинных каждодневных заботах жизнь бежала у Соломона слишком стремительно. Рабочий день у него длился с семи утра до двенадцати часов ночи. Порой и погоревать о безвременно погибших дорогих и близких, владельцу крупной финансовой компании было совершенно некогда. Только перед самой смертью у Соломона Фридмана появилась непреходящая навязчивая мысль, что всё-таки кто-то из его родных жив. Соломон, будучи однолюбом, не смог больше полюбить ни одну из женщин. Детей у него так и не появилось, а тоска по наследникам на закате жизни у дяди Соломона стала непреодолимой. Вот он и предпринял всё возможное, чтобы разыскать родных в Советском Союзе. Но, к сожалению, успел лишь получить сообщение о том, что его младший брат — Фридман Борис Матвеевич несколько лет тому назад трагически погиб в автомобильной катастрофе, а его единственный сын — Мотл Борисович Фридман выехал из СССР в Израиль на постоянное место жительства.
Дядя Соломон так опечалился от полученного известия, и одновременно так обрадовался, узнав о племяннике, проживающем в Израиле, что больное сердце разволновавшегося старого человека не смогло долго выдержать столь сильной эмоциональной перегрузки… Ведь в то самое утро 1941 года Соломон втайне надеялся, что у него должен был родиться непременно сын, которого он мечтал назвать Мотлом…
— Мой горячо любимый сынок Мотл! — писал племяннику дядя. — Мой дорогой брат Борис, насколько был мне родным человеком, что у нас с ним, не сговариваясь, возникло одно и тоже желание назвать наших первенцев именно этим именем. Моего ещё не родившегося, Мотла убили фашисты, но младший братишка Боря, то есть твой отец, выполнил нашу семейную кровную миссию. Ты, Мотл, наш общий сын и прими мою нерастраченную отцовскую любовь. Я безмерно грущу и тоскую о том, что не смог тебя раньше прижать к своей груди…
Слёзы печали пеленой застилали глаза Мотла. Сдерживаясь, чтобы не расплакаться, с большим трудом он дочитал несколько страниц дядиного письма с подробным объяснением своего столь долгого молчания с трогательным излиянием родственных чувств. Немного передохнув и оправившись от потрясения, Мотл принялся за другие бумаги… Ими оказались копия завещания дяди и краткое извещение Инюрколлегии, в котором ему — Мотлу Борисовичу Фридману 1968 года рождения — предлагалось срочно прибыть в Нью-Йорк для принятия миллиардного наследства.
Не успел Мотл прийти в себя от прочитанных бумаг, как, постучавшись, в его палату, заглянул медбрат. Извинившись за беспокойство, он спросил у больного, сможет ли тот принять приехавшего к нему посетителя — господина Когана?
— Кто такой господин Коган? — спросил в свою очередь Мотл.
— Он представился ветеринаром вашей собаки…
От услышанного сообщения, Мотл побледнел и чуть снова не впал в тяжёлую кому. Слишком свежа и болезненна была его открытая душевная рана… Но, пересилив себя и собрав всю свою волю в кулак, он тихо ответил:
— Пусть войдет.
Молодой Коган, на этот раз без халата, одетый в джинсы и куртку, вошёл в палату с объёмным баулом. Если бы Мотл не был предупреждён о визите ветеринара, то он, привыкший видеть врача в халате и шапочке, просто не узнал бы его. Тем более с таким необычным дорожным сундучком.
Доктор Коган-младший, плотно закрыв за собой дверь палаты и произнеся дружеским тоном: «Шолом! Господин Фридман! Примите от нас с отцом подарок», стремительным шагом приблизился к Мотлу. С видом заговорщика он поставил баул на пол подле его ног, а сам присел на корточки…
Мотл успел разглядеть на торце фанерного сундучка просверленные дырочки, образующие замысловатые фигурки в виде ромбиков, и подумать, что ему в подарок ветеринары привезли фрукты… И как смогли догадаться чужие добрые люди, что он совсем забыл вкус яблок и любимой сладкой хурмы? Тем временем Коган-младший быстро расстегнул боковые замки и резко откинул крышку баула…
В тот же миг Мотл, так и не успевший ни о чём спросить Когана, ощутил на своих губах нежный и бархатный язык дорого и любимого сынка Сэма, который, повизгивая, в неистовом порыве радостно и с протяжным стоном вылизывал лицо своего хозяина…
На этот раз Мотл, не сдерживаясь, дал волю накатившимся мужским слезам счастья. Трудно сказать, сколько времени продолжалась столь пылкая встреча собаки и человека… Но вот через некоторое время они оба постепенно успокоились. Мотл держал Сэма, словно кошку, на коленях и гладил его по жёсткой блестящей шёрстке, всё ещё не веря в произошедшее чудо воскрешения любимца. А доктор Айболит, широко улыбаясь, наблюдал за душещипательной сценой встречи двух горячо любящих сердец, которые злыдни, несмотря на все свои старанья и ухищрения, так и не смогли разлучить. Он терпеливо ждал, когда же, наконец, сможет рассказать владельцу собаки, как ему с отцом удалось спасти малыша от верной смерти…
Оказалось, что на роду у Сэма тоже не было начертано, что он погибнет от рук наёмного убийцы. А коли подобное предрешение Всевышнего отсутствовало, то и смерть в виде заострённого стального прута прошла мимо жизненно важных органов животного. Наймит что было силы насквозь пронзил Сэма заточкой. Но, не удостоверившись, что громко взвизгнувший пёс, свалившийся, словно подкошенный, действительно испустил дух, бросив перчатки, спешно удалился за обещанным вознаграждением…
Когда умирающего Мотла карета скорой помощи передала на борт вертолёта, а полицейские скрупулёзно осматривали место происшествия, фотографируя и записывая в протокол все увиденные «мелочи», в дом прибыл вызванный ими ветеринар с санитаром, чтобы забрать труп собаки. Но от опытного взгляда Когана-младшего не ускользнуло слабое движение век его бывшего пациента… В фонендоскопе, приложенном к левой стороне грудной клетки собаки, доктор услышал еле слышную работу угасающего сердца. Но оно всё-таки работало… Сэм был ещё жив, но находился в шоковом состоянии. Значит, имелась маленькая надежда на спасение раненого…
Не вытаскивая копья, ветеринары бережно положили раненое животное на носилки и доставили в клинику. Только на операционном столе отец и сын Коганы извлекли из тела Сэма стальную пику и тут же провели ревизию раны — на фонтанирующие кровоточащие сосуды наложили прочные лигатуры, а чтобы не развилось воспаление лёгких, применили антибиотик. А так как Сэм потерял много крови, взамен потерянной они влили ему в вену специальный раствор кровезаменителя. Несмотря на то что операция продолжалась около трёх часов, а на шитьё раны ушло более пяти метров тонких, но чрезвычайно крепких лавсановых нитей, на Сэме всё зажило, как говорится, как на собаке.
После того как животное окончательно выздоровело, ветеринары пришли к единодушному выводу о том, что шарпея от смертельного удара пики спасла его уникальная породная особенность. Благодаря достаточно толстым и упругим складкам кожи острый стальной прут, скользнув по одной из них, отклонился от намеченной цели. Насквозь пронзив грудь, он прошёл всего лишь в одном сантиметре от собачьего сердца…
Мотл находился на вершине счастья. Он крепко обнял младшего Когана и выразил самые искренние слова благодарности, на какие только оказался способен.
Пророческие слова отца, пришедшего с того света к умирающему сыну, начинали сбываться…
