Двор наш – это оазис, окружённый мощными скалами многоэтажек.

            По всему периметру двора, раскинув в стороны ветви-руки, выстроились деревья.

            Июльские деревья как зрелые женщины, такие же гладкие, пышные. Затесавшиеся между ними ели, наоборот, выглядят так, будто всё время сидят на диете.

            Но с высоты девятого этажа и те, и другие смотрятся шахматными фигурами. Замерли в ожидании будущей партии.

            Пока она не началась, мимо ходят люди, пробегают собаки, кошки. Казалось бы, всё неизменно. Однако двор утренний и двор дневной, они как братья-близнецы: вроде, одинаковые, но детали, детали…

            Утро – это розовое, будто припухшее со сна небо.

            Это аромат кофе. Запахи еды, что ручейками тянутся из квартир.

            Это звуки мусорной машины. Машина грузно перебирается от подъезда к подъезду, при этом басовито ворчит: на-до-е-ло, на-до-е-ло…

            Это снующие туда-сюда птицы.

            Птицы словно задались целью простегать прохудившуюся холстину двора невидимыми нитями. Но едва взявшись за дело, как водится, тут же переругались.

            Раздувшиеся от негодования голуби теснят воробьиную семейку. Сороки пререкаются с сойками.

            Когда птичий гомон делается невыносимым, я выглядываю из окна. И сразу же оказываюсь атакованной ласточками. Они пикируют на меня наподобие вражеских бомбардировщиков. Похоже, где-то рядом находится гнездо, и птицы ревностно его защищают. Чёрт с вами, сдаюсь я и втягиваю голову обратно. Ласточки умолкают.

            Утро – это дети, что облепили детскую площадку по центру двора, в то время как их родители с мобильниками в руках зависли на близлежащих скамейках. С неутомимостью первооткрывателей дети скатываются с горок, в вечном стремлении человека в космос вместе с качелями взлетают в небо. Ну или чуть ниже, неважно.

            Дети вообще делают кучу разных интересных вещей, пока родители слоняются по инет-сайтам. 

            Но в какой-то момент что-то идёт не так, и площадка взрывается отчаянным детским плачем. Как пластиковый шарик меж теннисными ракетками, мечется он между домами.

            Я злюсь. В Европу их всех, в Европу! Ведь молдаване так об этом мечтают. Там бы нерадивым родителям показали: отобрали если не детей, то хоть телефоны.

            Впрочем, жаждой мести я пылаю недолго, ровно до окончания плача.

            Скоро детей вообще уводят – подошло время обеда.

            Дневной двор – это пустыня Сахара.

            Это спящая красавица в ожидании принца с его сомнительным поцелуем.

            Кто сказал, что бодрствовать в такую жару это благо? Кошки вон дремлют по кустам и вполне себе счастливы.

            В переплетении веток и листьев можно разглядеть раскосый кошачий глаз: открылся, просканировал пространство и снова закрылся.

            Кошки вынырнут на свет лишь к вечеру. Или с появлением кошачьего бога – дворника Олега. Олег холит их и лелеет. В ответ кошачья благодарность не знает границ.

            Они даже не гадят по подъездам.

            Так что кошки наши абсолютно безгрешны, и, умерев, просто сменят один рай на другой. Ещё неизвестно, насколько равнозначна эта замена. 

            Если с кошачьим богом всё более-менее ясно, то с человечьим вечная путаница.

            Громадный каменный крест, распластанный на входе во двор, наглядное тому подтверждение.

            Что за крест, какой религии, для чего появился?

            Вроде, у одного из жильцов умерла жена, в память о ней и установили. Болтают, под крестом покойница и лежит, вернее то, что от неё осталось. Но почему у нас во дворе, ещё и в двух шагах от детской площадки?!

            Ответа нет и не будет.

            Одно время по воскресеньям возле креста толпились какие-то люди. Раздавалось невнятное пение. Однажды с балкона я даже наблюдала крестный ход. Он-то меня и напугал: ещё религиозных фанатиков нам не хватало!   

            Но с приходом лета песнопения прекратились. А крест неожиданно нашёл утилитарное применение. Рядом с ним черешня растёт, так дворовая малышня во главе с мамашами на крест и вставала. Чтобы до ягод дотянуться.

            Выбор между духовной пищей и земной качнулся в сторону последней.  

            Но сейчас в нашем дворе сиеста.

            Наевшись ненавистного супа, заснули по домам дети.

            Дремлют собаки под скамейками, кошки в кустах, кости чьей-то жены под крестом.

            Дремлет ветер, ни одного листочка не качнёт на сонных, будто оцепеневших деревьях.  

            Только дворник Олег не спит. Круг за кругом обходит он своё хозяйство: то сухую ветку подрежет, то мусор с земли подберёт. И так до вечера, который, кстати, уже не за горами.  

            Хлебнув вечерней прохлады, двор встряхивается, словно блохастый пёс, и оживает. Вечерний двор говорлив, даже шумен.

            Будто в колокола, трезвонит во все мобильные. Выспавшиеся и набравшиеся сил дети кувыркаются в песочнице. Неподалёку взрослые разжигают костёр для шашлыка.

            На соблазнительный запах сбегаются собаки. Подходит местный юродивый Паша.

            Собакам бросают кости, Паше выделяют кусок уже готового мяса.

            Юродивый благодарно мычит. Хотя он всегда мычит, но на этот раз благодарно.  

            Потом на еду набрасываются все: взрослые, дети.

            Наступает очередь красного вина, конечно, домашнего. Похоже, скоро будут песни.

            В музыке наш двор избирателен. Среди жильцов есть музыканты. Так что скрипичным пассажем или «Фантастической симфонией» Берлиоза в полвторого ночи тут никого не удивить. Не то чтобы это было правило, но случается.

            А в конце девяностых вообще история была.

            Часов в восемь-девять вечера во всех трёх домах вдруг вырубили свет. Спать рано, телевизоры не работают, гаджетов тогда не было. Тоска. 

            Жильцы высыпали во двор. Стол накрыли, выпили. Захотелось искусства. Благо, Вася был рядом, попросили спеть.

            Вася – оперный певец, жил в нашем доме. 

            До этого видела его на сцене – не впечатлил. Даром что тенор.

            Но в тот вечер Вася был в ударе.

            Я с балкона слушала. Так аж рот раскрыла от удивления.

            Никогда он так не пел. Голос, обычно скованный, будто испуганный, в тот раз птицей вырвался на волю. Переливаясь всеми обертонами, голос был полон такой силы, что без труда заполнил собой двор. Но в дворовом пространстве голосу стало тесно, и он устремился выше, прямиком в небеса. 

            Неудивительно, что когда Вася замолчал, сразу дали свет.

            Нет, вначале были бурные аплодисменты, а после свет.  

            Потом-то Вася этот с семьёй в Америку перебрался. Говорят, сложилось у него всё хорошо. Интересно, помнит ли он тот давний дворовый концерт? Мне точно не забыть!  

            Вечерние тени удлиняются, мрачнеют.

            Двор ещё хорохорится: вызывающе горланит на все голоса, человечьи, птичьи. 

            Но едва видимый профиль месяца становится всё чётче.

            Одно за другим загораются окна.

            На двор наваливается чернильная темнота.

            В темноте происходит разное, даже страшное. Звуки любви сменяются проклятиями. 

            Но остаётся небо.    

            Синие глаза неба, как колодцы, в глубине которых плещутся звёзды.

            Вначале звёзд мало, но совсем скоро небо уже полно ковшами и прочими медведицами.

            Странная это наука, астрология. Казалось бы, бесполезная, но на того, кто покажет хоть парочку созвездий, смотрят с уважением. Умный.

            О чём думают звёзды, глядя с высоты на наш двор?

            Он ведь далеко не безгрешен. Достоин ли жалости, а любви…

            Звёзды сверкают так ярко, будто их только что почистили зубной пастой.

            Одна звезда вдруг рванула с места и завалилась куда-то вбок.

            Надо было загадать желание, – устраивая голову на подушке, запоздало подумала я. И тут же провалилась в сон, такой же крепкий, как густо заваренная южная ночь.