Пальцы трогают струны, ласкают, щиплют, бьют и снова ласкают. Перебирай струны музыкант, заставляй душный, спёртый воздух запеть, заискриться волшебными переливами. Вдохни в него музыку. Плети кружева мелодии. Такой прекрасной и такой неуловимой. Узор её то тонок, то вычурен, но всегда так мимолётен, что нет никакой возможности увидеть всю картину целиком.
Танцоры не спеша плывут по зале. Кружатся вокруг друг друга, едва касаясь. Отсюда, сверху, они кажутся разноцветными бутонами цветов. Дамы. Их пышные платья скрывают суетливые шажки стройных ножек, и, кажется, бутоны плывут, скользят по блестящему полу. Отражаясь в миллионах зеркал, в тяжёлом золоте великолепия, в блеске хрусталя, мерно вышагивают рядом с партнёршами вытянутые стройные силуэты кавалеров.
Изящные в своей вызывающей роскоши бутоны плывут вкруг друг друга по зале в чудесных хрустальных отражениях, обрамлённых трепещущим пламенем миллионов свечей.
Играй музыкант, твои пальцы невидимой силой касаются танцоров. По твоей воле они вершат свой бесконечный танец. Неуловимы движения, прозрачно дрожат струны. Взмах, удар, и воздух всколыхивается причудливой фигурой, заставляя танцоров вскидывать лепестки рук в призыве. Ещё перебор, ещё удар. Ритм ускоряется, и колышутся томным дыханием украшенные лентами декольте. Кавалеры щёлкают каблуками, тянутся к перетянутым корсетами талиям, подхватывают в ускоряющемся танце нежные бутоны.
Но музыка замедляет свой полёт, и вместе с нею замедляются танцоры, дамы отдаются власти сильных рук партнёров, на мгновения безвольно опадают, изящно вытягивая то одну, то вторую руку. Оркестр, как отставшая скаковая лошадь, выравнивает свой бег с безумной гитарой и, почувствовав свои силы, вырывается вперёд.
Ритм спокоен и величествен, как и полагается в блестящем обществе великосветских танцоров. Они уже вошли в привычную свою колею и размеренно скользят в побледневших отражениях заученными па. Они уже забыли, что же заставило их так недавно всколыхнуться неведомым чувством. Откуда взялась эта яростная сарабанда огненного вихря?
Оркестр играет, инструменты переливаются друг в друга, колышут застоявшийся воздух залы. Плывут бутоны, подобно осенним листьям в прозрачном ручье. Не спеша кружат, касаются друг друга, еле-еле отталкиваются и снова кружат.
Смотрит музыкант с галереи за этим цветочным переливом. Смотрит сквозь пряди нависших спутанных волос, и руки его начинают свой танец. Словно не случилась эта победа оркестровых. Словно вовсе нет их плавного течения. Вспыхивают серебром струны-жилы, и хлещет ритм лениво гарцующую мелодию. Дрожит пламя на свечах в миллионах отражений, ускоряют свой бег оркестровые инструменты, но уже не догнать взъярившуюся кобылицу, не унять блестящие лаком её бока, по которым безжалостно лупит жокей-музыкант.
В какой-то момент гитара заполняет собой всё пространство огромной залы. Дрожание струн передаётся стенам, потолку, самому танцу. Больше нет преграды, больше нет нужды в других инструментах. Замер в стремительном выпаде дирижёр, застыло в глазах его восхищение ужаса перед бешено мелькающими пальцами музыканта. Перед горящим взглядом его они зажили словно отдельной жизнью: яркий бешеный пляс на струнах пылающей в огнях свечей гитары и безумный взгляд из-под рассыпавшихся чёрных локонов вьющихся, как живые, волос.
И в безудержье этом мнится музыканту, что блестящий пол залы раскалывается огненным провалом, и пары кружатся на самой кромке своей гибели. Взмывают из бездны ярко-жёлтые языки адова пламени, лижут одежды беспечно порхающих танцоров. Судорогой проходит сквозь залу треск рвущегося нерва. Пламя взметается до зеркального потолка и мечется в бесконечных отражениях своих.
Это уже не танец! Это уже не ритм! Пары сливаются в бесконечную круговерть. Пёстрый круг безумия вокруг огненно-кровавого провала. Блестят в чёрных обсидиановых глазах музыканта красные отблески мечущегося огня. Встают дыбом и опадают чёрные локоны. Дышит яростью огненная бездна, пульсирует кровью и высовывает язык свой и слизывает бутоны. В одно мгновение весь вихрь, неукротимый поток музыки-танца рушится безликой тишиной.
Нет больше ничего, нет пышных бутонов дамских нарядов, нет изящно-чернильной стройности кавалеров. Только пустая зала, непомерная тяжесть золота канделябр с оплывшими свечами, бесконечные лабиринты отражений и миллионы искристых блёсток хрусталя.
Падает на колени дирижёр, хватается за сердце и, отползая в толпу жмущихся у стены оркестрантов, шепчет что-то беззвучно.
Встаёт музыкант, смотрит вокруг потухшим взглядом и, осторожно уложив гитару в футляр, уходит. Только на самом пороге вдруг останавливается, смотрит назад, не глядя, толкает дверь и весь озаряется жёлто-красным отблеском. Улыбается и в шутливом поклоне приглашает последовать за ним. Но жмутся в смертельном ужасе оркестранты, обмякнув, закатывает глаза дирижёр, утыкаясь лицом в перила. Смеётся музыкант и также, не глядя, шагает в огненный провал дверного портала. Языки пламени, будто когти, вцепляются в смеющегося человека, и с каким-то потусторонним грохотом захлопывается дверь.
Дрожат оркестранты, судорожно облизывают пересохшие губы. Не в силах отпустить друг друга, так и валятся на пол, на стулья, на бездвижного дирижёра. И только мальчик-ученик, безродный сирота, черноволосый и остроносый, отходит в сторону от дрожащей толпы, и, присев на корточки, нежно трогает тёплый блестящий изгиб кем-то забытой гитары.
