1
...чтобы продлилось за предел.
Чтобы главное, жизнь определяющее чувство, альфа бытия было продолжено в бесконечность:
Будь со мной до конца,
будь со мною до самого, крайнего.
И уже мертвеца,
всё равно, не бросай меня.
Положи меня спать
под сосной зелёной стилизованной.
Прикажи закопать
в этой только тобой не целованной.
Я кричу — подожди,
я остался без роду, без имени.
Одного не клади,
одного никогда не клади меня.
Запредельность стихов Д. Новикова мерцает сквозным одиночеством и рвётся титаническим криком...
Криком лирика, обращающегося к метафизике в крайнем случае; криком поэта, окрашивающего накатом идущие волны строк — ради вечности, в которой стихам, очевидно, уютней, нежели в обыденности, давно перекрашенной в тона эгоизма и прагматики.
Поэзия Новикова подсвечена непременностью смерти: но так, будто и она не слишком страшна: всем предстоит, да и раннюю свою предчувствовал как будто, или — знал, исходя из диагноза...
Элемент нарушения земной логики присущ поэзии Новикова, мешающей отчаяние и... великолепное ощущение жизни — рвущееся с проводов нервов суммами золотых брызг:
Всё сложнее, а эхо всё проще,
проще, будто бы сойка поёт,
отвечает, выводит из рощи,
это эхо, а эхо не врёт.
Что нам жизни и смерти чужие?
Не пора ли глаза утереть.
Что — Россия? Мы сами большие.
Нам самим предстоит умереть.
Глобальность финальной строки, отдающей белой солью стоицизма, завораживает: ведь это обо всех.
Всех-всех.
Без исключения, и стихи не спасут, и надежды на вечность — иллюзия, и всё равно — как существовать без поэзии, часто напоминающий духовный хлеб?
...ангел возникает поэтически-логично, ибо онтология обыденности слишком скудна — особенно для тонкого сердца поэта, чья ритмика, соответствуя смертельно серьёзной игре строк, больно чувствительна — к заурядной брутальности действительности:
Казалось, внутри поперхнётся вот-вот
и так ОТК проскочивший завод,
но ангел стоял над моей головой.
И я оставался живой.
На тысячу ватт замыкало ампер,
но ангельский голос не то чтобы пел,
не то чтоб молился, но в тёмный провал
на воздух по имени звал.
Иной воздух имеется в виду: второй воздух, возможно, духовный — ведь должен быть, необходим, ведь поэт часто сам не подозревает откуда приходят стихи, будят, не дают спать.
Да и жить нормально.
Он видел своё небо — Денис Новиков.
Он давал афористичные определения корневых понятий: тишины, например, они завораживали кружевной неожиданностью и градусом глубины:
Обступает меня тишина,
предприятие смерти дочернее.
Мысль моя, тишиной внушена,
прорывается в небо вечернее.
В небе отзвука ищет она
И находит. И пишет губерния.
...из оного неба и приходили к нему созвучия, пронизанные солнцем дара.
Величием подлинности.
...короткая дорога возникает: да и та за водкой, а при этом упоминаемые ангелы и демоны свидетельствуют о необычном подключении ко глобальному аккумулятору творчества, постоянного подключения:
Пойдём дорогою короткой,
я знаю тут короткий путь,
за хлебом, куревом, за водкой.
За киселём. За чем-нибудь.
Пойдём, расскажем по дороге
друг другу жизнь свою: когда
о светлых ангелах подмоги,
а то — о демонах стыда.
Сквозные слёзы мерцают практически за всеми стихотворениями Новикова, слёзы, смешивающие в себе составы счастья и печали.
И «Качели», что на миг возносят, соединяются с ощущением тайны в большой мере, чем обычное удовольствие — детское: качаться, взмывая ввысь:
И мысками вперёд инстинктивными
в этот мир порываешься вновь:
раз — сравнилась любовь со светилами,
два-с — сравнялась с землёю любовь.
Необычно мерцало небо Новикова.
Крепкими и страшными цветами распускалась его Россия:
Ты белые руки сложила крестом,
лицо до бровей под зелёным хрустом,
ни плата тебе, ни косынки —
бейсбольная кепка в посылке.
Износится кепка — пришлют паранджу,
за так, по-соседски. И что я скажу,
как сын, устыдившийся срама:
«Ну вот и приехали, мама».
В России состояние «ну вот и приехали» слоится заурядностью: к любому периоду времени подходит; а что необычайно, так это возможность пригласить маму в феноменальное путешествие, которое предстоит исполнить только раз в жизни:
Поедешь налево — умрешь от огня.
Поедешь направо — утопишь коня.
Туман расстилается прямо.
Поехали по небу, мама.
Необычной тайной остаётся и сияющий поэтический свод, созданный Новиковым.
2
Сквозящие интонации — точно сердце обнажено, и, пульсируя во весь мир, жаждет: сострадания в том числе:
Что нам жизни и смерти чужие?
Не пора ли глаза утереть.
Что — Россия? Мы сами большие.
Нам самим предстоит умереть.
Смертью выстланы, как будто, подбиты многие стихи Д. Новикова: также волшебные волокна её протянуты через созвучия Б. Рыжего:
Погадай мне, цыганка, на медный грош,
растолкуй, отчего умру.
Отвечает цыганка, мол, ты умрёшь,
не живут такие в миру.
Станет сын чужим и чужой жена,
отвернутся друзья-враги.
Что убьёт тебя, молодой? Вина.
Но вину свою береги.
Словно не вписывались в пространство слишком брутального мира — мощью своего нежного поэтического дара.
Мощный?
Да...
Естественный, как воздух: словно стихи не сочинялись — а выдувались в пространство: так шарики детского лепетания входят в него — беззащитные, прекрасные...
Но и — нежный: будто бархатные касания всего, о чём пелось.
И в том, и в другом случае — словно предчувствие недолгой жизни окрашивает созвучия, придавая им колюче-кошмарное совершенство.
Надрыв отчаяния превращается в лирический монолог такой силы, что завораживает он, развёртываясь в глубине индивидуальной трагедии:
Ничего действительно не надо,
что ни назови:
ни чужого яблоневого сада,
ни чужой любви,
что тебя поддерживает нежно,
уронить боясь.
Лучше страшно, лучше безнадежно,
лучше рылом в грязь.
Б. Рыжий пробовал отчасти играть со смертью — только бессмысленно: всё равно переиграет любого.
А у Новикова — и стихотворение «Россия» кончается мистикой, надрывающей сердце мерой невозможного:
Поедешь налево — умрешь от огня.
Поедешь направо — утопишь коня.
Туман расстилается прямо.
Поехали по небу, мама.
Их небеса перекликались — Д. Новикова и Б. Рыжего; их небеса были полны невозможного — алогичных сочетаний, выпадающих из общей цепи звеньев, тоски, превращающейся в счастье, огня прорывающегося безумия — при полной нормальности.
И речь густо закипает у обоих поэтов: пенится, играя смертными и смертельными реалиями, и бездны проносятся, теряя шаровые, алкогольные, страшноватые облака:
Чёрное небо стоит над Москвой,
тянется дым из трубы.
Мне ли, как фабрике полуживой,
плату просить за труды?
Сам себе жертвенник, сам себе жрец,
перлами речи родной
заворожённый ныряльщик и жнец
плевел, посеянных мной...
И — рваные раны навечного прощания, так остро прочувствованные Рыжим:
Так гранит покрывается наледью,
и стоят на земле холода, —
этот город, покрывшийся памятью,
я покинуть хочу навсегда.
Будет теплое пиво вокзальное,
будет облако над головой,
будет музыка очень печальная —
я навеки прощаюсь с тобой.
Был ли страх смерти?
Или оба сжились с нею?
...Рыжий и не представлял себе рая:
Не гляди на меня виновато,
я сейчас докурю и усну —
полусгнившую изгородь ада
по-мальчишески перемахну.
Может быть, оба, феноменально одарённые, исполнившие свои песни на сквозном надрыве счастья, больше похожего на горе, узнали не представимый отсюда, с земли словесный рай?
Никто не ответит...
