Здравствуй.

Давно тебе не писала. Ты, наверное, уже не вспоминаешь меня даже мельком.

Жизнь вошла в колею — утро, работа, вечер. И завтра, и послезавтра одно и то же — утро, работа, вечер.

Сознательно слово «день» заменяю словом «работа».

Когда находишься дома, в маленькой, но уютной квартире с кубиком кухни, замечаешь, что пришло утро. Светлеет за окном небо, как будто подливают в чай молока. Прилетают на балкон синицы — у меня тут для них пшено. Птахи тенькают так звонко, словно выбивают трели из морозного ясного воздуха.

Шагаешь в контору и опять любуешься утром. Розовая полоска неба пропадает в проёме многоэтажных домов, небо светлеет уже до макушки. Шевелятся ветки голых деревьев и напоминают, что природа есть и в нашем сером, нашем унылом городе.

На работе же и окон не видишь, не то, что деревьев и небеса. Уткнёшься в бумаги — и день пролетел. Рабочее время я вычёркиваю из жизни и возвращаюсь к ней уже в сумерках — по дороге домой.

И снова раздетые деревья останавливают мой взгляд. Зимние деревья трогательны и беззащитны, как дети и одинокие женщины.

Когда я почувствовала родство с ними?

Два года назад, ещё при муже.

Я написала тебе письмо и уже месяц ждала ответа. А его всё не было. Каждый день я с трепетом открывала почтовый ящик, боясь, что муж возьмёт почту первый. Но я всегда успевала. Письма не было, не было.

Однажды у меня разболелся зуб и я пошла за талончиком к стоматологу. Идти надо было очень рано, иначе талончика не достать. Я отправилась в поликлинику через весь город в час, когда не ходили автобусы. На улицах одинокие прохожие, наверно, это больные спешили за номерками к своим врачам, а больше никого. И по бокам тротуаров — деревья. Наш город очень зелёный — весь в тополях. А на газонах растёт трава, которую никто не стрижет. Она лохматая, вольная.

На душе было тяжело — ведь писем не было. И грустно, так грустно. И тут я услышала деревья. Зелёные большущие шапки, и в этих шапках каждый листик шевелился, как будто разговаривали немые. Но стоял ровный спокойный шелест, было слышно каждое дерево в отдельности и всех вместе.

От живого шелеста мне стало спокойней. Не так одиноко, что ли. А мне тогда, с мужем, было очень одиноко: даже более одиноко, чем сейчас, когда я одна.

И пока я шла в поликлинику и обратно посреди деревьев, мне всё казалось, что я среди своих. Если что случится, тополя меня защитят, спрячут, как девочку из сказки.

Захотелось превратиться в один из таких тополей. Застыть на месте, листьями трепетать. Греться под солнцем, мыться под дождём, суровыми зимами — спать.

Да, просто греться. Просто спать.

Не знать ни тебя, ни мужа.

Странное было чувство, но оно осталось навсегда. Теперь все деревья мне братья и сёстры.

И сейчас, зимой, они помогают, мои спящие души. Спят, потому и не стыдно, что нагие. И я гляжу на них — не на дома и людей, и теплеет на сердце.

Дома готовлю немудрёный ужин — много не надо одной, а потом меня ждёт удобное кресло, где я читаю или думаю о тебе, подобрав под себя ноги. Долго могу так просидеть. Тихо, лишь взревёт иногда самолёт за окном — недалеко от моего дома взлётная полоса аэропорта.

Вот так и живу, как живёт природа, вот так и плыву по течению в своём корабле, называемом «тело». Корабль старится, незаметно появляются морщинки у глаз. Изнашивается материал корабля, в котором мы путешествуем по времени и пространству. Странно, пространство более реально, чем время, видимое, по крайней мере, не составляет на корабле следов, а невидимое время изнашивает его сильно. Ты наверно, по себе замечаешь — седеют волосы, тускнеют глаза. Вот дух — внутри нас не стареет, наоборот, растёт. Когда он созреет окончательно для путешествия по времени и пространству без оболочки, тогда в корабле откажет за ненадобностью сердце-мотор. Душа — это и есть машина Времени.

Мы обретём новое свойство. Жизнь зрелой души. Хочется, чтобы у меня это случилось в единую минуту с тобой. Пусть наши души покинут Землю в один и тот же миг. Может, тогда мы сможем путешествовать вместе? А если ты не захочешь, что ж, мне не привыкать к одиночеству.

Господи, летать среди звёзд, общаться с Богом или высшим разумом, ибо никто не знает, что такое Бог, не вспоминать о земной тщете — что может быть лучше?

Прости. Много мыслей, в том числе и бредовых, посещают меня в моём кресле.

Писем твоих давно не жду. Ты часто получал мои — писать их было потребностью, и потом, мне казалось, ты любил их получать. Ведь всякому приятно знать, что его любят. А когда мне перестало это казаться, я и писать бросила.

Каждый день разговариваю с тобой перед тем, как заснуть. И думаю: не может быть, чтобы в то время, когда я тебя вспоминаю, ты обо мне не вспомнил. Хотя бы мельком, хотя бы косвенно. Говорят — мысленная энергия не пропадает, и мои упорные мысли должны пробить толщу земного пространства и легонько, как дуновением ветерка, коснуться твоей головы. Ведь раздумий моих о тебе так много.

А пишу я тебе снова под впечатлением сна, приснившегося сегодня ночью.

Сон был настолько реальным, что я открыла глаза с улыбкой. Мне чудилось, что ты где-то рядом, может быть, в кухне. Вспомнила тему сна — мы расставались. Расставались серьёзно, навечно. Но настроение-улыбка не изменилось. На самом деле мы расстались давно. Я тебя уже и во сне не встречала. Молодец, что приснился.

Сон начался с того, что я набрала телефонный номер, Долго — сначала код города, потом квартирный. Номер срывался, частые гудки, частые удары сердца. И вдруг — связь, вдруг — голос: чудный и дорогой, с мягким тембром. И удивлённый — откуда я?

Сердце выскочило из переговорной кабины раньше меня. И вот я уже в поезде, ночью. Попутчики спят, а я не могу. Бессонная ночь от твоего голоса, от твоего удивления: «Ты?»

В окно поезда задумчиво глядела розовая луна с полуулыбкой на обломанном лике. На своём лице я чувствовала такую же полуулыбку. Я знала, что поезд движется к тебе, что он обязательно доберётся, и я тебя снова увижу.

Что значит сон. Наяву я мечтать об этом уже разучилась.

Встретились мы на остановке метро. Тучи людей. Примчится электричка, они заполняют собой всё пространство, пробегут в две секунды — и никого среди мраморных стен. Пусто, красиво и холодно, мурашки по коже. А может, мурашки не от холода, а от страха: я боялась встречи с тобой.

Схлынули толпы, и вот идёшь. Один среди холодного блестящего камня. И улыбаешься. Ты один, совсем один. И я одна. И вот нас двое, но мы планеты раздельные, не так, как было когда-то.

— Давно ждёшь?

Ты в длинном сером плаще, голова не покрыта. Вокруг неё узкая тёмная ленточка. Ах, эта ленточка. Если бы не она, взглянула бы я на тебя в то давнее время?

Волосы с нитками серебра ниже плеч. Когда ты поворачиваешься, я вижу, что они ниже пояса. Ты художник. Художники все необычны. Наверное, ты не был в парикмахерской все эти два года.

Поражает твоё лицо. На нём даже не проступает веснушек. Отчего такая бледность? Ты совсем не бываешь на воздухе?

Улыбаешься, и глаза твои в щёлочках, и не видно, что они голубые. Я любила вспоминать эти яркие голубые глаза. Они излучали свет. Наверное, так у всех светлоглазых. У меня глаза тёмные, я всегда жалела об этом.

Мы куда-то едем, и я боюсь на тебя посмотреть, но это впрямую. Косвенно я гляжу на тебя. И любуюсь. За два года ты нисколько не постарел, и даже кажется, стал еще красивей. Нет, не красивей, не так. Ты стал возвышенней, духовней. Может, тебя возвышает бледность.

Целых полчаса — целый век — мы едем с тобой в поезде. На каждой остановке набивается народ, нас прижимает друг к другу. Тебе ничего, а мне — как ожог, электрический, мгновенный. Потом мы стоим на замызганном пятачке у станции метро. Ночью выпал снег, покрыл площадку перед входом новой чистейшей скатертью, но тысячи людей прошлись по ней в грязной обуви, истёрли скатерть в клочья, превратили в месиво, чавкающее под ногами.

Ты хвалишь меня — молодец, смирилась с чувствами, сохранила семью. Не знаешь, что муж ушёл от меня, не простив любви к тебе. Я и сейчас не говорю об этом. Зачем? У тебя нет того, что у меня к тебе, зачем выпрашивать жалость? Жалость ли, милость ли, всё одно — подаяние.

Молчу, улыбаюсь, любуюсь тобой. Ты поглядываешь на часы: спешишь — надо срочно закончить картину.

Беспокоюсь, что задерживаю тебя, — беги, пиши. И боюсь, что уйдёшь.

Уходишь. А я остаюсь одна на этом грязном чавкающем пятачке. Гляжу в прямую удаляющуюся спину, на тёмные, ниже пояса, волосы, и мне хочется плакать.

Потом я иду к своим приятелям, оказывается, ты меня до них провожал. Покупаю особенно яркую — в зимнем пасмурном дне — хурму, отыскиваю квартиру в унылом доме. В дверях сталкиваюсь с Танюшкой, она только что вернулась с работы. Восклицания, обнимания: откуда, когда, как?

Из комнаты выходит Танюшкин муж, русобородый красавец Иван. Он приветлив и разговорчив. Мы пьём чай вперемешку с самогоном, который в аптечной бутылке с ярлычком. Я называю Ивана твоим именем, он смотрит неодобрительно — в гостях, и такая неучтивость. Он не знает, что я в тебя влюблена. Мы с Танюшкой прогоняем Ивана из кухни.

«Выбрось его из головы», — Танюшка. Выбрасывала, тысячи раз. И всякий раз он снова туда попадал. «Да, ты влипла». Я влипла. «Но он не знает, что ты развелась!» Не знает. «Ну, так скажи!» Ни за что. «Почему?» Это ничего не изменит. «Ну а вдруг? Переедешь в наш город, что тебе твоя дыра». Там деревья. «Что?» Деревья. «Какие деревья? Деревья и тут». Здесь дома, а деревья, как мышки. Забитые, а у нас — свободные души. «Заговариваешься, мать моя». Может быть. Не нужно, Танюшка, ничего не нужно. Вот увидела, и хорошо. На всю жизнь хорошо, правда. Да что мы всё о нём, да о нём? Как сынуля? Он в школе?

Назавтра Иван проводит экскурсию. Это те же места, что показывал ты. Но сейчас церковь Вознесения не парила, как тогда, в небесах. Она основательно стояла на земле, хотя и красиво стояла.

Иван остался в церкви помолиться, а я вышла на улицу. И очутилась в толпе. Люди махали российскими и американскими флажками. Какой-то человек объяснил, что здесь будут проезжать машины президентов. «Вы разве не знаете? Да, они в нашем городе, здесь пройдут переговоры».

Неинтересно. Я прошла сквозь толпу и оказалась на пустынном тротуаре. По краям высились огромные дома, ни души даже в окнах не видно. Все подались встречать президентов.

И тут я увидела дерево — тополь. Оно выделялось среди других деревьев тем, что вовсю зеленело. А ведь была зима. Шевелились листья — совсем как тогда, когда я шла в поликлинику. А под деревом, прямо в траве — здесь и трава зеленела — сидел человек. Смотрел на меня грустно. Рядом лежат фотоаппарат какой-то иностранный. И в этом человеке я вдруг узнаю своего бывшего мужа.

— Ты зачем здесь?— спрашиваю испуганно.

Думаю, не дай бог, появишься ты. Хотя мы с мужем развелись, мне всё кажется, что он тебя обидит, ударит чем-нибудь, вот даже этим фотоаппаратом, не пожалеет дорогую вещь.

— Я в командировке,— отвечает муж,— прислали из редакции сделать снимок. А ты тоже на встречу?

— На встречу,— соглашаюсь я, имея в виду совершенно другую встречу. Что он, не знает: экономистов не посылают президентов встречать?

— Они проедут не тут,— объясняю мужу,— их ждут вот там,— и машу рукой в сторону толпы.

— Да ладно,— говорит муж,— я их уже снял — в самолёте вместе летели. Вот я тебя встретил и — рад.

Мне почему-то приятно. Мы с мужем встречаемся в нашем городе. Чуть-чуть друг другу кивнём и разбежимся.

— Давай погуляем, — приглашает муж. — Ты ведь тоже не была здесь раньше.

Я от него сбегаю. Возвращаюсь в ту же толпу, а там меня уже разыскивает Иван. Он сердится — куда я пропала, через два часа уходит мой поезд, а у меня ещё деловая встреча с тобой. Ты должен ждать меня в магазине «Ноты». Иван провожает меня до магазина, почему-то почтительно кланяется и исчезает. А я сажусь на широкий подоконник и жду. Машинально беру с витрины какие-то ноты и начинаю их разбирать. И в моей голове возникает удивительная мелодия — чистая и печальная. Играет свирель, но что-то уж очень грустное и просторное, похожее на «Одинокого пастуха», только я знаю, что это совсем другое. Время, назначенное Иваном, ушло, об этом говорят и часы на стене. Они в виде дерева, циферблат вместо кроны. Я поднимаюсь, чтобы уйти, размышляя: никакого дела не может быть у человека, который любит с тем, кто не любит. Иван, наверно, ошибся. Я больше не увижу тебя. Когда я смотрела на тебя, удаляющегося у метро, мне недаром хотелось плакать.

Но нет, не ошибся. На пороге я вижу тебя. Под мышкой ты держишь что-то, завёрнутое в холст. Картина?

— Только что закончил, — и ты извиняешься.

И мы снова куда-то едем, теперь уже в троллейбусе.

Ваш город многолюдный, и в метро и в троллейбусе битком, и мне нравится, что мы стоим вплотную друг к другу. Для тебя это ничего не значит, а для меня — воспоминания на всю оставшуюся жизнь. Помнишь, в наше лучшее время ты положил мне руку на голову. До сих пор в этом месте твоя ладонь.

Выходя из троллейбуса, ты подаёшь руку, я беру её как незаслуженную награду. Рука тёплая. Она твоя, живая. Она любимая. Она помогает мне спуститься, и вот её уже снова нет.

Куда ты меня привёз?

Тот же тополь и так же сидит под ним муж, только сейчас он играет на свирели — ту самую мелодию, что я разбирала в «Нотах». Он в джинсовом костюме, но почему-то напоминает пастушонка. Именно пастушонка — юного, чистого. Ты снимаешь ленточку с головы и надеваешь её на голову мужа. Сходство с пастушонком усиливается.

— Вернись к этому дереву,— говоришь ты,— лучшего тебе не сыскать. Видишь, оно даже зимой зелёное.

Муж повёл в нашу сторону глазами. Мне — кивнул, на тебя — покосился. Свирель не оставил, только ленточку сдёрнул и выбросил прочь. Кинул резко, как можно дальше.

Ты усмехнулся, поднял ленточку и спрятал в карман.

Слава богу, всё обошлось.

Подходит Иван, оживлённый какой-то новостью, о которой рассказывает тебе. Моего мужа не видит. Втроём мы удаляемся от зелёного дерева, нас провожает мелодия на свирели. Под печальную музыку заканчивается день, густеют сумерки, мы бредём в дебрях домов. Иван излишне болтлив. Сейчас хочется помолчать, ведь совсем недолго до поезда. Иван идёт в середине, и я меняю стороны. Теперь в середине ты. Пусть моё плечо касается твоего. Я ведь знаю — это в последний раз. В последний раз мы идём рядом. Поднимаемся узкой улочкой, что круто тянется вверх. Наши плечи соприкасаются. Мне больно и хорошо.

Нас догоняет шуршание шин. Оборачиваемся — кортеж автомобилей. Сумерки. Фонари ещё не горят, и фары слепят глаза. Длинных чёрных машин около десяти, две первых сопровождает кортеж мотоциклистов. Президенты — догадаться не трудно. Над машинами почему-то развеваются разноцветные свадебные шарики.

Иван останавливается у тротуара и помахивает машинам рукой в чёрной кожаной перчатке. Лениво, вальяжно помахивает. Чуть-чуть рука отклоняется влево, чуть-чуть — вправо. Ты смеёшься над Иваном, ты не желаешь махать. Ты не веришь политикам.

Плавно прошелестел кортеж. Да и всё мне казалось плавным во сне, плавным, замедленным.

Улочка привела нас на горку. Отсюда лучами вниз расходились другие улочки. И вот мы с тобой пожимаем друг другу руки.

Ты не улыбнулся. Глаза совсем не такие, как при встрече. Серьёзные. Не задумчивые, не печальные, не деловые. Деловые — они с поверхностным взглядом. А здесь — взгляд был глубокий, долгий.

А потом ты уходишь вниз старой мощёной улочкой, ты теряешься в темноте. Ты исчезаешь.

И всё. И всё.

Всё.

Я опять называю Ивана твоим именем.

Меня провожает Иван. Руководитель с нами, мог бы поменять провожающего. Но нет — любезный, заботливый Иван тащит мою большую пустую сумку. В ней катаются пять зелёных яблок, которые Иван припас мне в дорогу.

Снова поезд. Перед глазами бледное лицо, тёплая рука, метро, прощальный взгляд, серьёзные глаза, касание плеча, рукопожатье.

Твоя ладонь на моей голове.

Мчится поезд, светит луна. Я сплю на верхней полке, крепко сплю в этот раз.

Просыпаюсь — поезд стоит на конечной станции, я выхожу со своей сумкой, в которой яблоки. На перроне пусто, пассажиры все разошлись, это я так проспала.

А на газоне стоит тот же тополь, только под ним нет никого. Лежит фотоаппарат, свирель, и на тополе нет листвы, облетел до последнего листочка. Но в отличие от других зимних деревьев, облетевшее, оно не спало, ветки метались из стороны в сторону, дерево словно хотело ожить, убежать с этого места, исчезнуть.

У меня пересохло в горле, захотелось яблока, зелёного, кислого. Я полезла в сумку, а там завёрнутая в холст, картина. Я развернула холст. На картине — дерево и много неба. И по всему этому небу летели листья, и на самом тополе листвы уже было меньше, чем в небе. Скоро оно совсем облетит.

Я обернулась посмотреть название станции. Странное название:

«ПОЗДНО».