Пространство пропитывает особый уют болезни, температурная дрёма. Снаружи бело и холодно, а трамвай погрохатывает по холмам, работают печки. Сыровато, стёкла мутные, набилось народу. Трамвай идёт по склонам снежных гор, вокруг торчат высоченные сосны, ветви голых берёз скребут по окнам. Трамвай объезжает деревья, иногда приходится делать остановку, когда он цепляется за стволы, и пассажиры дремлют внутри или, отчаявшись, выходят и ждут чего-то, по колено утонув в снегу. Так проходит ночь.

Когда Катя приходит утром в школу, оказывается, что мальчишки уже начали строить снежный городок. В котловане за стадионом снега зимой насыпало по плечи. Весной тут появлялось озеро, но зимой в глубокой и широкой яме устраивали горки или, как в этом году, снежно-ледяной городок.

Катя на уроках думала о нём — как пацаны строят город. Как там будет здорово. В позапрошлом году она пробралась туда. Через дырку в заборе попала в край холмов, мостков и наблюдательных вышек, глубоких пещер. Правда, успела осмотреться только в одном из внешних, «парадных» тоннелей, как её выгнали старшеклассники. Пол в тоннеле устилали разодранные картонные коробки, пахло сырой бумагой и холодной водой.

К третьему уроку она совсем извелась. На переменке вполне можно было собрать рюкзак и улизнуть из школы. Но тогда она слишком рано пришла бы домой, ведь всё равно от котлована её быстро прогонят. Посмотрит — а потом куда идти? Не возвращаться же обратно в школу. И домой идти так рано было нельзя.

Кате припомнилось, что во сне о карабкающемся по снежным горам трамвае было ещё одно событие: прямо перед пробуждением она заблудилась или попала в ловушку между заброшенных гаражей у школы и по узким проходам между гаражами её гонял огромный белый медведь. Свалявшаяся шерсть, оскаленная морда, близко посаженные янтарные глаза. Он походил на потрёпанную детскую игрушку, но был огромным, как асфальтовый каток.

Четвёртым уроком была математика, разбирали прошедшую контрольную. На пятом историчка, Тамара Романовна, отчитывала Катю за то, что она не вызубрила даты, но Катя отвлекалась и почти Тамару не слушала. Историчка была высокая, рыжая, горбатая. Была бы похожа на бабу Ягу, чугунную великаншу вроде тех сказочных героев, что стояли когда-то на зелёных склонах дремучего Комсомольского парка и казались чудовищами, вышедшими из загробного мира. Голос у Тамары был размеренный, его колебания напоминали ровную горку, по которой катается туда-сюда скрипучая телега: «Тогда когда-а, — тянула Тамара, — Сеня Маркин не ошибся ни разу, Катя Самохина выбрала три правильных ответа из пятнадцати. Катя, ты угадывала. Ты ничего не читала, ничего не помнишь. Ну, когда правил Иван Грозный, ты мне можешь сказать?»

Этого Катя не помнила, какое ей дело до Ивана Грозного, но зато хорошо помнила, что было, например, вчера ночью. Вчера ночью она провожала Тамару в больницу. Ехали в метро, хотя в Автозаводске метро нет, и под землёй было темно, поручни звеняще пахли железом. Тьма в окнах тряслась, изредка перебиваемая светом крошечных, ослепительных огней далёкой посадочной полосы. Тамара, эта огромная чугунная женщина, вывихнула ногу — вот почему они ехали в больницу. И пока они тряслись в вагоне, историчка всё норовила растянуться на полу, такой тот был скользкий, и Катя всю дорогу держала её за локоть.

Сейчас это вспоминалось как быль, сложно было поверить, что никуда они не ездили.

После уроков Катина подруга, Ленка Скворцова, пошла домой, а Катя тянула время. Долго-долго натягивала поверх колготок шерстяные штаны, которые ей связала подруга матери с завода. Потом проткнула макушкой ворот безрукавки. Волосы наэлектризовались и прилипли к лицу. Катя распустила волосы и переплела косу. Дома был отчим, он временно не работал и проводил дни, изучая недавно купленный компьютер. Отчим был не злой, а какой-то настороженно-приветливый. Он хмурился, кажется, постоянно и даже во сне. Глаза у него были пытливые, но какие-то мутные, словно даже во время разговора с Катиной мамой он думал о компьютерном нутре; в его зрачках ворочались латинские буквы, нули и единицы, поверх очковых линз налипла сине-голубая таблица Norton Commander. Дядя Слава беспокоился, если Катя долго не приходила из школы. Стоял потом за спиной матери, с сигаретой в зубах и в одних трусах, пока та отчитывала дочь. Катя считала, что, конечно, лучше бы он просто собрал свои вещи и растворился в белой дымке зимы, даже компьютер мог бы прихватить. Ушёл бы в экспедицию на Северный полюс, на метеостанцию, где работал когда-то, и пускай всякая связь с ним была бы потеряна.

Одевшись, наконец, Катя вышла из школы. Мороз кусал лицо. Она обогнула здание с той стороны, где было крыльцо-курилка и пошла через стадион, к котловану. Проваливалась в снег, выдёргивала ноги из ям. Потом перелезла через наполовину съеденный снегом бетонный забор. Перед ней лежало белое, вогнутое снежное поле, сплошное молчание. Далеко за ним виднелись крошечные серые пятиэтажки. Поле было пустынно, но сперва Катя не решилась войти в большой снег — ещё не было рельефа, мальчишки только начали работу. Кое-где торчали из-под снега треугольники картона, холмы были редкими, несколько снежных «голов» поднималось ближе к переднему краю.

Обычно снежным строительством занимались 9–10-е классы, младших в котлован не пускали, а будущим выпускникам было уже не до того. Те, кто поумнее, готовились к экзаменам, а те, кому на поступление было наплевать, пили портвейн в ближайших к школе дворах.

Стоя у кромки посверкивающего моря, Катя дышала на пальцы. Старшие учились во вторую смену, и теперь она высматривала врага. Подумала, что зря не взяла варежки и булку, которую купила в столовой, съела ещё на уроке математики.

Иногда, проводив Ленку, Катя убивала время, шатаясь по магазинам. Когда цифры замерзали на циферблате маленьких спортивных часов, а силы у Кати ещё были, она делала марш-бросок до «Рубина», большого универмага на Карла Маркса. Полностью закрытый рекламными баннерами первый этаж, второй — сплошь стекло под сеткой рам, напоминающей детали конструктора. В «Рубине» Катя рассматривала карандаши и ручки, реже — игрушки. Бродила по широким коридорам между отделами и выдумывала, что хотела бы иметь. Больше прочего её внимание привлекали письменные принадлежности и обстановка кабинета. Глобусы, большие настольные часы со спокойным зелёным циферблатом, блестящие перьевые ручки. Стены отделов были стеклянными, и универмаг напоминал прозрачный лабиринт или аквариум. Здесь было тепло и тихо, как в музее.

В «Спартаке» на Ленина Катя подолгу останавливалась у витрины с видеоиграми. Пока дядя Слава не овладел компьютером в совершенстве, об установке игр нечего было и мечтать. Но диски привлекали Катю не сами по себе, а картинками, продуманными, тщательно отрисованными ландшафтами и образами других миров.

Так Катя проводила время, ожидая, когда часы покажут хотя бы 15.30 — её мать возвращалась с работы в 16.00. Нужные цифры в окошке часов — и ты свободен, можно возвращаться.

Сейчас, стоя на краю белой мягкой ямы, Катя посмотрела на часы: 12.40.

Раньше, когда она была маленькой, Катя, бывало, прыгала с мальчишками в снег с гаражей, окружавших школу. Но то были дворовые мальчишки, и с годами они как-то растаяли в своих школах и классах, а в собственной, 24-й школе, Катя ни с кем серьёзно не дружила. Что-то в ней позволявшее дружить, нравиться людям сломалось или испортилось, и она не знала, когда и почему это произошло. Мать говорила, Кате не хватает смелости.

Пока она стояла, задумавшись, на границе белой земли, в её спину ударил снежок. Катя обернулась и успела увидеть чёрный всплеск кожаной куртки. В такой ходил только один парень, все его знали: Вадик из 10-го «Б». Вадик был из тех, с кем проблем иметь не хотелось, и Катя нехотя развернулась, пошла обратно к школе. Всё-таки глупо было ожидать, что котлован никто не охраняет.

В школе продолжались уроки, вторая смена. До прихода матери оставалось больше двух часов. Руки у Кати покраснели, ноги замерзли. «Рубин» и «Спартак», казалось, были далеко, примерно на Северном полюсе. Холод и усталость скопились в подмокших Катиных сапогах, в её задеревеневшей на морозе дублёнке. Страшно хотелось есть.

Глядя в тусклые окна на белый школьный двор, рассматривая далёкий парадный выход со двора на улицу — пробитый бетонный портал, сорванная с петель и вросшая в снег калитка, — она с тоской вспоминала, как в позапрошлом году было тепло и волшебно в снежной пещере. Можно ли там пережидать время до прихода мамы?

Катя подождала немного и, будто кто вел её, наперекор страху вернулась к котловану. Если Вадик ушёл, она попробует сделать пещеру сама.

Теперь снежок прилетел откуда-то со стороны великанского сугроба слева. Там появился уродливый снеговик, из его боков торчали чёрные растрёпанные ветки. Катя снова поспешно ушла, неловко согнувшись, пряча руки в карманах. То ли гнев, то ли ненависть копились в ней. Пустота в желудке выедала душу, и, выйдя на улицу со стороны крыльца-курилки, Катя какое-то время провела, обрывая мёрзлый кизил, росший тут же, в нескольких метрах от школьного забора. Потом вернулась и заглянула на чёрное крыльцо, кирпичный короб метра в три высотой. Внутри, в дальней стенке, были широкие двери, которые вели, скорее всего, в спортзал. Сколько Катя помнила, они никогда не открывались. Старшеклассники курили здесь невозбранно, но сейчас тут никого не было. Стены были расписаны и размашисто расписаны, испачканы чёрным, как будто здесь что-то горело. Пахло так же.

Катя помнила, что вроде, если сесть и задремать где-то на холоде, можно не проснуться. Но в школу возвращаться было стыдно и противно, она устала и замёрзла, дорога до спасительно тёплых магазинов с каждой минутой казалась длиннее.

Она присела на ступеньки курительного крыльца. Вспоминала, как той весной гуляла за Ленкиным домом и рухнула в прорубь — столько там накопилось снега и воды. Как мама ругала её… Но тогда отчима ещё не было, был только дух, живущий в стенном шкафу, так что ей не приходилось шляться по улицам слишком уж долго. Когда пришёл отчим, незаметно исчезло несчастное, теневое присутствие, которое Катя чувствовала каждый раз, когда открывала шкаф. Дух ушёл в бетонные долгие тоннели, в которые превращалась задняя стенка шкафа, когда на неё не смотрели обитатели квартиры. И если раньше Катя духа боялась, то теперь иногда поглядывала на шкаф задумчиво: отодвинуть коробку из-под телевизора со старыми игрушками и уйти в лабиринт цементных коридоров. Успокоиться в тенях и сером эхе.

Она снова вернулась к котловану. Должен же быть у человека тёплый угол, где он может спрятаться, куда он может прийти после школы и снять каменную дублёнку, растереть леденцовые, стеклянные от холода ноги.

Катя пошла к котловану снова и спустилась в снег, чтоб зайти настолько глубоко, что белая гуща станет ей по плечи. Она присядет на коленки и стала невидна для сторожей котлована. Если повезёт, Катя простудится и заболеет. Тогда её, наверное, положат в больницу, и недели две она сможет дремать в тепле и совершенном спокойствии.

Через снег идти было сложно, он сыпался за голенища, не пускал её зайти глубоко. Снежок ударил Катю по затылку. Кроличья шапка защитила, но ледяная крошка щедро сыпанула за ворот. Вадик никуда не ушёл и не собирался пускать чужака в снежную страну. Катя зло скомкала снежок и развернулась, швырнула. Собрала каменными пальцами ещё один.

Она знала о Вадике, что он курит и матерится, в школу ходит больше за дракой, провести время. Ленка говорила, что Вадик «зажимал» её на третьем этаже, когда она шла из библиотеки. Катя не поверила, и они Ленкой поссорились.

Третий этаж, особенно ближе к библиотеке и кабинету информатики, был страшное место. Тёмный, чёрный коридор, оканчивающийся белой дверью, ведущей в прозекторскую. Так, по крайней мере, говорили. Катя примерно понимала, что прозекторская это вроде медкабинета, только она как-то связана со смертью. Катя точно знала: Ленка ни за что бы одна в библиотеку не пошла. Белая дверь пугала всех учившихся в начальных классах. Каждый первоклашка поднимался раз или два на третий этаж, знакомясь со школьным ужасом. Но потом уже класса до пятого никто из младших по своей воле на третий этаж не ходил.

— Иди отсюда, — крикнул, наконец, сиплый мальчишеский голос. — Больная.

Катя в отчаянии выдралась из снега и остановилась на краю, слева были два больших холма, из которых мальчишки потом сделают настоящую стену с башнями, зальют водой и, может, даже раскрасят. Её трясло, будто ползла вверх температура.

— Какого ты тут шаришься?

Он стоял перед ней, и она вдруг увидела, какой он страшный человек. Огромное лицо, будто вырубленное топором. Глаза — серые щёлки и зрачок как у урки из Архангельска. Огромные плечи и худющие ноги. Нет переднего зуба. Вадик был похож на огромный стальной мусоровоз или, если что-то сказочное, на дракона с железными челюстями.

Катя застыла. Ярость ошпарила изнутри. Вдруг захотелось обязательно подраться, как она дралась в детстве, до того, как мама заподозрила её за «стрелку» во втором классе. Но Вадик не стал бы с ней драться, велика честь. Может, разве что снежком расквасит нос.

Катя слепила снежок и бросила ему в грудь. Снежок разбился о кроссовок Вадика. Дублёнка Катина еле гнулась.

— Больная, да? — Вадик уже говорил обеспокоенно, немного сочувственно.

И с неприязнью. Будто Катя была заражена какой-то противной инфекцией.

Она снова слепила снежок и испугалась: пальцы почти не гнулись. Не может бросать снежки, не может укрыться в снежной пещере и не может идти домой. И расплакаться перед таким человеком тоже было нельзя.

Катя бросила снежок, промахнулась и наклонилась за новым. Слёзы жгли глаза, но по щекам не катились. Вадик как-то странно дёрнулся. Из его рта комьями валил пар. Он был в косухе, надетой поверх джемпера, джинсы и старые кроссовки — вот весь наряд. Как его из дома в таком виде отпускают? Вадик легко слепил крепкий снежок и бросил, попал Кате в живот. Дублёнка защитила от удара. Катю снова обдало жаром. Жар разошёлся по телу, загорелись руки. Она поняла: всё-таки будут играть или подерутся.

Тяжело вырывая ноги из снега, они бегали по краю котлована, там, где нога ещё не проваливалась глубоко, забрасывали друг друга колючими каменными снежками. Вадик больше ни о чём не спрашивал и не гнал Катю, только гаркал, когда она случайно попадала в него, и бросал сам. На Катиной дублёнке забелели пятна, будто от краски, и не таяли.

Когда они устали, до прихода матери оставался час. Катю распирало неведомое чувство, будто она покорила гору или убила большого хищника одна, своими руками. Они молча прошли через стадион. Катя прислушивалась к желудку и поняла, что больше не голодна. Попыталась пошевелить пальцами ног, сначала не получилось, а потом стало так больно, что она прекратила попытки и стала беречь ноги, стала чуть косолапить. Когда они оказались у парадного крыльца, парень мотнул головой на вход. Катя покачала головой:

— Нет. Я домой пойду.

Его лицо было красным, распаренным, горло дёргалось от дыхания.

— Туда не ходи больше! Тебе туда нельзя.

Домой Катя шла долго, а потом долго раздевалась. Отчим сидел за компьютером, в майке и трусах, похожий на загорелую горгулью. У Кати он спросил, как дела и чего она так долго.

— Я была у Ленки. Мы делали уроки.

Она всегда так отвечала.

— Покормили тебя там?

— Ну так, — она повесила на кухонную батарею заснеженные, стоящие колом шерстяные штаны.

У неё действительно поднялась температура, и вечером мама растирала её водкой. Давала аспирин, и Катю рвало аспирином. Мама попробовала дать Кате аспирина с мёдом, и Катю вырвало аспирином с мёдом.

Утром в школу она не пошла. Приходил врач. Катя спала или дремала, озноб жрал её колючими зубами. Кутаясь в одеяло, она шла по лабиринту снежного городка, устроенного в котловане, пробиралась по пещерам в надежде опять поиграть в снежки. Во сне имя пацана было Дракон, Катя искала в круглых пещерных входах его скалистое лицо и щербатую улыбку чудовища, но его нигде не было, хотя Катя чувствовала, что он здесь и охраняет котлован. Потом она оказалась снаружи, у школьного забора, к которому лепились старые гаражи, и снова её преследовал белый медведь, голодный, грязный и какой-то бестолковый. Когда он приближался, Катя останавливалась, но медведь не ел её, а пугал, вскидывал лапы и рычал. С морды капала пена, глаза его превратились в расквашенные сливы: медведь был болен. Он плохо понимал, что происходит, но ему нравилось гнать её, нравилось, что она боится его. Запах страха поил его допьяна.

Когда Катя выздоровела, они с Ленкой помирились. Вообще-то ещё в начале года Ленка часто звала Катю в гости, знала, что дома у той постоянно торчит отчим, но потом Ленкина мама решила, что Катя не лучшая компания, и в гости её звать перестали.

Катя рассказала подруге про Вадика.

— Нормальный он, — сказала она, заталкивая учебники в сумку. — Мы играли в снежки.

Ленка не поверила. Сказала, что давно не видела Вадика в школе.

— Скажи мамке, что ты боишься его.

Катя не поняла кого.

— Отчима, — тихо сказала Ленка. — Дядь Славу. Скажи, что тебе неприятно. У вас однушка, а он всё время дома торчит. Ты маму ждёшь на улице, да?

Катя пожала плечами:

— Ну расскажу. И что она сделает, разведётся?

— Ей вообще не надо было за него выходить. Если б у него была хата, ещё туда-сюда, а так…

Катя снова пожала плечами:

— Она у меня как-то не спрашивалась. А твоя мама так и не разрешает мне приходить к вам?

Ленка покачала головой:

— Ты типа плохо учишься. Она думает, что, если мы будем общаться, я типа тоже запущу учёбу.

Катя подумала, что Ленка и так вроде не отличница, но ничего не сказала.

Мать устроила ей выволочку за прогулки по улицам, так что пару недель Катя шла домой сразу после школы. Дома было неудобно всё. Она стеснялась переодеваться в ванной, где сломался шпингалет, стеснялась ходить в туалет, потому что всё было слышно. Однушка ни одним углом не давала уединения. Катя уходила на кухню, но всё время зыркала на дверь — не идёт ли дядь Слава сделать себе чаю. А он приходил часто. Почти не разговаривал с ней, а если заговаривал, шутил дурацкие шутки, рассказывал о своей дочке, ровеснице Кати. Катя молчала, надеясь, что он наговорится сам с собой и уйдёт.

— Ну что, Катюха, сделала уроки?

Иногда она не выдерживала и всё-таки уходила, вроде как к Ленке. Но уже не сидела на улице часами. Так было, пока дядь Слава не сел к ней за стол, придвинув Катю к стенке. Сел так, что перекрыл ей выход, и Катя тут же вскочила, выпрыгнула прямо через него и, кое-как надев ботинки, дублёнку, побежала к школе.

Пока бежала, она вспоминала, как он пах. Спиртом, которым мама растирала Катю. Глаза у него были как расквашенные сливы.

Пока она болела, городок-лабиринт разместился в котловане, похожий на поселение эскимосов, круглые шапки иглу, снежные выступы-переходы для патрульных и сколоченные из досок сторожевые вышки. Побродив вокруг и никого не заметив, Катя нырнула к пещерам. Она провела в зимнем городке несколько часов и вернулась минут за двадцать до прихода матери. Без шапки было невыносимо холодно. С дядей Славой она разговаривать перестала, матери тоже не сказала ничего.

Сказала Ленке — как-то пришла к ней после уроков, и Ленка, сделав вид, что пошла выбрасывать мусор, постояла с Катей немного в подъезде.

— Чё ты думаешь, он приставать бы стал?

— Он мне выход загородил! — Катя показала Ленке, как сел на диван дядь Слава. — Места нет, что ли? Лен, ты думаешь, я дура?

— Маме скажи.

— А что ей сказать? Что он сел за стол рядом со мной?

Когда ещё через несколько дней мама припёрла Катю с тем, почему она не разговаривает с дядь Славой, та рассказала как могла. Ночью мама и отчим шипели друг на друга на кухне, Катя слушала. Наутро мама сказала ей, что Катю больше не тронут, мол, Слава просто скучает по дочери. Катя ничего не ответила, разговаривать с отчимом не начала. Подумала, что если Слава скучает по дочери, по старой семье, то пусть к ним и катится.

— Если ты скажешь, чтобы я шла домой после школы, я себе вены порежу, — сказала Катя маме.

Мама заплакала. Стала приходить с работы пораньше.

Катя гуляла после школы привычными маршрутами, заглядывала и в котлован. Иногда получалось посидеть там немного, иногда её выгоняли мальчишки.

Однажды она там уснула. Ей снилось, что грязный и больной медведь нашёл её, удерживает в своей пещере и не выпускает наружу. Он грел её своим боком, садился на неё, иногда кусал, но никогда не убивал до конца. В тот раз Катя проснулась оттого, что свет резал глаза. Кто-то выволакивал её наружу, на воздух. Она ничего не видела, совершенно ослепла от света и кричала, так больно руки резались о сугробы. Потом её долго отогревали в школе, почему-то технички в их тесной маленькой комнатушке. Катя помнила, что там пахло кошачьей мочой и супом, и ещё запомнилось, как звонок гремел над головой — так громко, что зубы ныли.

Ленка сказала, это мальчишки из «Б» класса вытащили Катю из котлована, и вроде как классная бэшников решила, что это пацаны подшутили над Катей, загнали её в городок, и вот так всё вышло, что она там чуть не замёрзла. Катя помнила, что в коморку техничек заходила историчка и всё что-то булькала, шептала. Тамарины руки, иссушенные мелом, цеплялись за Катины волосы, когда историчка гладила её по голове.

Вадик потом так и не попался ей в коридорах и на лестницах, к котловану она не ходила. Иногда он снился Кате, они вместе ехали на трамвае по снежным горам, сидели рядом, покачивались в узеньком шатком вагоне.

Уже в марте, когда снег ещё стоял, но уже понятно было, что стоять ему недолго, отчим на Катю за что-то обиделся. Сказал, что нашёл её сигареты и всё расскажет маме. Но если она посмотрит с ним фильм, он, так и быть, не станет рассказывать. В том, чтобы посмотреть фильм, не было ничего такого, но Катя сказала, что сейчас только сделает бутерброды и придёт. Дыша через силу, она позвенела на кухне, похлопала дверцей холодильника, а потом прыгнула в ботинки, дублёнку, шапку в руки, на этот раз не забыла варежки — с таким лёгким сердцем уходила, что даже почти не боялась — и за дверь. Слетела по ступенькам.

Было около часа, до маминого прихода ждать ещё три. Катя сходила в булочную, купила булку, съела и пошла к школе. Так как весна стояла над двором, котлован слегка уже осел. Никого не было. Пошёл снег. Ещё теплая от булки, Катя стала спускаться.

Сегодня котлован был весь её. Он был широкий и большой, и внутренние ходы, так любовно выстланные картонными коврами, были широки и чудесны. Катя боялась наткнуться на кого-нибудь, но было так тихо, что вскоре страх прошёл. Иногда ей приходилось ползти на четвереньках, так что скоро коленки промокли, и она решила не забираться слишком далеко. Только дождаться трёх тридцати и можно идти домой. Но когда Катя залезла в один удалённый от бетонной пирамиды ход и оказалась в круглой зале, где можно было выпрямиться стоя, где были деревянные пеньки-столы и пенопласт, чтобы сидеть, она задумалась.

«Мишка косолапый по лесу идёт…»

Катя скукожилась, чтобы было теплее, стиснулась вся и подобралась. Её дыхание было тёплым. Со временем в снежной пещере стало темнее, слегка прохладнее. Зашуршало, хотя слышно не должно было быть, но Катя слышала: пошёл снег. Она прикрыла глаза и долго сидела, согреваясь своим теплом.

Она почему-то снова оказалась в гаражном лабиринте, только теперь тут появились питьевые фонтанчики и банкетки. Было лето, горел гудрон, и тот самый больной медведь шёл на двух ногах, пьяно раскачиваясь. Шкура с его черепа слезала, кое-где проглядывали кости. Умирающий медведь был голоден, а она пахла супом, вот он за ней и шёл. И у Кати не было сил бегать от него. Она забилась в щель между гаражами, хотела перелезть через заборчик на школьный двор. Но почему-то заборчика, который должен был быть и в который упирались зады настоящих гаражей, обступивших школу, здесь не было, а была исчёрканная чёрным стена курительного крыльца. Где-то тут были, наверное, и двери, всегда закрытые. А медведь подошёл, его губы были черны и ободраны, нос исцарапан. Он глупо ревел и качался. Катя отвернулась от него, и тогда он окончательно втиснулся, и закрыл от Кати проход, вытянул воздух, сделал его густым и тёмным, холодным и пахнущим падалью.

Катя спала в снежной пещере, температура снижалась. До самой ночи на котлован тихо и мерно падал пушистый белый снег.