Хрясь! И нет головы. Вспарываю брюхо. Вырезаю спинной плавник, снимаю кожу с одной стороны тушки и с другой. Дальше почти эротика. Засунуть пальцы в разрез на спине, пару раз провести вдоль хребта, отделяя его от мяса.

Отрезать хвост.

Теперь медитация, медленно: удалить тонкие косточки, порезать филе.

Так меня учила Майя. Был у неё и второй способ, он хорош, когда настроение так себе и надо взбодриться.

Взять селёдку за хвост и лупить ею… Можно и не так агрессивно: завернуть в полотенце, чтобы брызг не было, и по три раза с каждой стороны ударить селёдкой по столу. Чистить легко, но селёдочная плоть после лупцевания слишком мягкая.

Лучше разделывать руками и ножом. Майя управлялась с селёдкой за две минуты, мы как-то дурачились, и засекли время.

Кто такая Майя? Эфемерное существо, воздушное создание с именем как весенний ветерок:

— Видишь, какой у меня нож? Да, острый, само собой. Но знаешь, как он в руке должен лежать? Видишь? Наготове! Эх ты, молодой специалист! Как там у тебя в дипломе? Специалист по рыбному хозяйству?

Молодой специалист — это я. Начало девяностых, Петропавловск-Камчатский, куда я приехал по распределению после института. Когда принимали на работу, начальник отдела обещал, что в кабинете сидеть не буду, сразу в море, на промысловое судно, молодые специалисты нам нужны… Но пока, Павел Дмитриевич, посмотрите прошлогодний отчёт, его надо сверить с прогнозом добычи…

Весь день я сиднем сидел за столом, с умным видом склонившись над прошлогодним отчётом, потом шёл в общагу, где занимал койко-место в двухместной комнатке и терпел своего безмолвного соседа Дениса.

Каждый вечер сосед на общей кухне в начале коридора жарил картошку, бежал с этой сковородкой по коридору… спринтер хренов… любил Денис, понимаешь ли, только горячую картошку… забегал в нашу комнату, ставил сковородку на табуретку перед собой… садился на койку и ел эту самую картошку из сковородки, вместо хлеба заедая её толстыми кусками жирного, ароматного, красно-багрового балыка.

А потом до полуночи читал журналы «Наука и жизнь». Они остались от прежних жильцов, лежали стопкой на полу. Сосед брал журнал, изучал его, складывал рядом с теми, что ещё не читал. Денис жил в комнате не первую неделю: стопка прочитанных журналов была выше непрочитанных.

Денис приехал в Петропавловск с камчатского побережья. Ему дали большую сумку с балыками, чтобы подмазать кого нужно, и отправили в город доставать какие-то запчасти для дизельной поселковой станции.

Подмазать не получилось, запчастей не было, обещали привезти с материка, из Красноярска. Денис не сдавался, ждал, жил в общаге, жарил картошку, сам ел балыки. И читал «Науку и жизнь» как детектив: хмыкал, делал закладки.

Я картошку не жарил, сумки с балыками у меня не было, обходился общепитом. Был разочарован первой зарплатой. В бухгалтерии сказали, что северных надбавок у меня пока нет, потому и сумма в зарплатной ведомости отличается от тех денег, что получают мои коллеги.

— Когда же будут эти надбавки?

— Через полгода будет первая, затем каждые полгода… Петропавловск относится к районам Крайнего Севера, но надбавка меньше, чем на севере Камчатки, — отчеканила бухгалтерша. И вдруг с металла перешла на курлыканье: — На Крайнем Севере надбавки больше, знаешь, сколько зарабатывают? Три года, и кооперативную квартиру можно купить… Но морозы, в магазинах ни лука, ни чеснока…

Она вздохнула.

Пришлось мне считать копейки и столоваться, любимое слово моей матушки, в кулинарии магазина «Океан». Дёшево и вкусно. Утром я быстро-быстро шёл из общаги к «Океану», магазин как раз открывали. Оля, милая барышня-хозяйка кулинарии, уже грела вчерашнюю жареную кету, которую я запивал стаканом кофе с молоком. На обед, пока были деньги, я роскошествовал: камчатская уха, кусок палтуса горячего копчения, плов с морепродуктами, тогда мы ничего не знали про паэлью.

Деньги стали заканчиваться, и я распробовал дешёвые рыбные пельмени, бутерброды с печенью минтая, жареную горбушу, которая была дешевле кеты и палтуса.

Пусть и общепит, но вкусно!

Два раза в неделю я тратил деньги в переговорном пункте, который мы тогда называли межгородом. Стоял в очереди жаждущих позвонить на «материк», потом слушал в трубке хрипы, треск, пока с другого конца страны не долетал голос матушки:

— Гриша спрашивает, как ты? Привет тебе передаёт!

— И ему привет!

Гриша, дядя Гриша, брат матери, человек-ветер, единственный в нашей семье баламут: и в море ходил, и по Уральским горам карабкался… И сколько бы матушка ни старалась воспитать меня домоседом, благодаря Грише и его байкам я уехал аж на Камчатку.

В соседних кабинках межгорода орали командированные, солдаты, студенты… Кто о чём.

Я зажимал уши и кричал в трубку в ответ на матушкино:

— Тебе хватает зарплаты? Тебе не холодно? Что ты ел сегодня? Ты так и столуешься в «Кулинарии»?

— Хватает, тепло, котлеты из кальмара!

Правдой были котлеты. Денег было в обрез, погода тем летом стояла осенняя, шторм за штормом, слякоть и холодно.

Тепло было лишь в мой первый день на Камчатке. Я отдал свои документы в отдел кадров, и в ожидании, пока решат с общежитием, пошёл посмотреть, какой такой этот Петропавловск-Камчатский. Набережная, морской порт, краны в порту, солнце, девушки в коротких платьях, на улицах — диковинные японские машины.

…Наутро я натягивал толстый свитер и жалел, что не послушал матушку и не взял с собой куртку.

— Циклон с севера, три дня будет холодрыга, как на Чукотке, потом распогодится, — объяснил мне парень из соседней комнаты. — Климат у нас такой. А жарко… жарко только в Сочи!

Соседа звали Гена, Гек, он был вулканологом, человеком ушлым и дружелюбным:

— У меня куртка есть, висит без дела. Ты долго в свитере не продержишься, а тут, смотри: подстежка, карманы, капюшон, геологам туфту не шьют. Да ладно тебе, старик, с благодарностями!

Гек отдал куртку и улетел на вулкан.

Его не было месяц. За это время я освоился. Денис, мой сосед, дождался, получил запчасти и улетел на побережье. И ко мне подселили маленького толстенького Федю. О своих делах Федя не рассказывал, по вечерам сидел в комнате и пил из китайского термоса чай, кружку за кружкой, заедая чай сгущёнкой. За вечер опустошал банку сгущёнки и двухлитровый термос.

Я задумался об «одиночке», так в общаге называли комнату с одним койко-местом. Комната крохотная, но никаких соседей, и можно пригласить к себе рыжую Марусю из соседнего отдела или Олю из кулинарии магазина «Океан».

Сходил к коменданту общаги, тот и слушать меня не стал:

— Одиночку? У вас сейчас что? Комната на двоих? Скажите спасибо, у меня по трое, пятеро живут… — он развёл руками и вздохнул так, будто эти трое-пятеро обитали в его собственной квартире.

Вечером я услышал шум за стенкой, будто кирпичи о пол швырнули. Гек вернулся! Наверное, рюкзак на пол кинул.

Постучал. Гек открыл дверь. С рюкзаком я не ошибся.

— Старик, тороплюсь! — Гек переодевался и одеколонился. — Три недели в поле, меня девушки заждались!

— В поле? — не понял я.

— У вулканологов, геологов экспедиция — поле. Вулканы, тундра — всё одно поле.

— Про девушек и хотел спросить… Сосед по вечерам безвылазно в комнате торчит, а я хотел пригласить барышню… Спрашивал у коменданта общаги про комнату на одного, он меня послал… Как подкатить к коменданту?

— Подкатить можно, но без коньяка никак! — засмеялся Гек. — Так у тебя есть на примете барышня? А-а, вижу, что есть!

— И где мне коньяк взять? По талонам только водка и вино «Анапа»…

— Ты как на работу идёшь?

— Не понял…

— Мимо детсада, да? А дальше — длинный дом? Теперь внимание! За этим длинным домом железная конура, это приём стеклотары, в конуре сидит небесное создание, зовут Майей.

Гек подумал, посмотрел на меня и добавил:

— Только смотри, старик, не втюрься. Подойдёшь к ней и скажешь, что от Миши.

— Миши? Какого Миши? — изумился я.

— Тебе какая разница? Тебе отдельная комната нужна? Нужна! А для комнаты что надо? Коньяк!

Приём стеклотары? Чтобы заполучить эту самую стеклотару, а потом сдать её, надо было сначала выдержать бойню в вино-водочный магазин. Однажды я сунулся туда с талонами. Очередь на улице, потом мы втиснулись в дверь… крики… давка… и, когда уже был у прилавка, тут главное — тянуть руку с зажатыми талонами к продавщице, чтобы увидела, сунула в руку бутылку вина или водки, что достанется. Потом прижать бутылку к груди и пробираться наружу.

Но вожделенный коньяк по талонам не давали, его надо было доставать.

И я решил найти конуру со стеклотарой и разузнать, что и как, а вдруг Гек говорил серьёзно, и можно будет достать коньяк?

Нашёл под кроватью пустую бутылку «Анапы», взял её и пошёл за коньяком.

Огромная клетка из арматуры. В клетке ящики с пустыми бутылками. В клетке дверь, тоже из арматуры. Возле двери ящик. На ящике девочка, девушка, куколка. Белокурые локоны, ресницы в пол-лица, розовые губы. Сапожки с каблучками, ажурные чулки. Куртка-аляска, на два размера больше.

Майя. На меня не смотрела, сидела, курила. Я протянул пустую бутылку, она кивнула в сторону ящиков, мол, сам поставь. Пауза.

Я вспомнил про Мишу.

— Миша — это хо-ро-шо, — протянула в ответ.

Я сказал про коньяк.

— Ишь ты, коньяк ему подавай!

Докурила, кинула бычок под ноги, растёрла его кончиком сапога. Подняла лицо, взглянула на меня. Ничего особенного, глаза и глаза, кажется, тёмные или карие…

Майя молча и спокойно смотрела на меня.

И тут будто огромную лампочку включили, и эта лампочка озарила её лицо: губы, нос, глаза, ресницы… А глаза тёмно-янтарные!

Майя подняла руку и прикрыла глаза от солнца.

— Мне эти ящики вон туда поставить надо.

Я удивился, но не возражал. Перенёс. Думал — заработал коньяк. Ан нет, Майя по-прежнему сидела на ящике. Приехал грузовик, я помог загрузить ящики с пустыми бутылками.

Грузовик уехал. Солнце скользнуло в тучи.

Майя встала, пошла к выходу. Я следовал за ней. Майя закрыла дверь в клетку на висячий замок и пошла прочь.

— А как же… — изумился я.

— Завтра приходи, завтра!

На работу я опоздал, да ещё и пришёл в грязной рубашке. Решил, что надо поставить крест на авантюре со стеклотарой, не пойду, тоже мне, нашла дурака, грузчик я ей, что ли?

Утром я слонялся возле запертой клетки. Минут через пятнадцать пришла Майя. Приехал грузовик с пустыми ящиками, я вернул их в клетку. Странная история.

Майя закрыла клетку. Повернулась ко мне:

— Идём!

Повела за угол дома… ещё дом, подъезд, квартира на первом этаже. На кухне всё удивительно: красивый стол, стулья. На столе пластиковая подложка с цветущей вишней и разноцветные бутылочки с иероглифами. Майя налила воду в термос, который был тоже в иероглифах, нажала кнопку.

— Голодный?

Не дожидаясь ответа, достала из холодильника — розового, с вишнёвыми цветами! — две миски и хлеб.

— Это папоротник и селёдка в соевом соусе. Угощайся!

Зашумел и щёлкнул термос. Майя налила из него кипяток в кружки, положила в них пакетики с чаем:

— Корейский, с лимоном.

Ей нравилось моё удивление. Я посмотрел на часы, висевшие на стене, решил, что как-нибудь выкручусь на работе без прогула, и принялся за необычный завтрак, папоротник и селёдку. Попутно отвечал на расспросы: приехал из Питера, да, знаю, что Петропавловск тоже Питером называют… учился в институте, да, молодой специалист… живу в общаге… Камчатка нравится, но ничего, кроме Петропавловска, не видел… Обещают в море послать на промысловое судно…

Всё было вкусно и непривычно из-за корейских соусов. Я быстро съел четыре бутерброда, запивая их ароматным чаем.

— Замёрзла я, — сообщила мне Майя.

И, вместо того чтобы накинуть на плечи что-то тёплое, сняла кофточку и кинула её на подоконник. Поставила на стол ещё одну корейскую бутылочку, плеснула из неё мне в пустую кружку:

— Это корейский ликёр. Попробуй. Он слабенький, утром можно.

Этим утром можно было папоротник, селёдку, соевый соус, необычный чай, ликёр, целовать Майю, нести её, почти невесомую, в комнату на кровать, целовать… изумляться её нестыдливости — занавески на окнах были открыты, а квартира на первом этаже, вдруг кто пройдёт и заглянет… — тут Майя перевернула меня на спину тоненькой, почти детской, но неожиданно сильной рукой… и я забыл о занавесках, прохожих, работе, Оле из кулинарии и рыжей Марусе…

Случилось, о чём меня предупреждал Гек — я втюрился. Ещё утром я шёл на работу, в обед хотел сбегать на переговорный пункт, позвонить матери… Один шаг, и я провалился в яму, трясину, не вынырнуть. Да я и не хотел. У меня кружилась голова, и вовсе не от ликёра.

После обеда я поплёлся на работу, что-то мямлил, краснел, а потом маялся несколько часов в ожидании конца рабочего дня, чтобы побежать к Майе. Её не было дома. Я заглянул в окна — кровать была не застелена, на кухонном столе стояли кружки, из которых мы пили чай, а потом ликёр.

Клетка с ящиками была закрыта.

«Наверное, Майя закончила свою работу и теперь идёт домой!» — подумал я, и бросился к дому, где она жила. Тёмные окна. Еле уговорил себя пойти в общагу.

Утром Майи тоже не было. Поплёлся завтракать.

— Что с тобой, Павлик? — спросила Оля из кулинарии, разогревая мне жареную горбушу. — Простыл?

Интонации у неё были как у моей матери. Я вспомнил, что так и не позвонил матери, а ведь она жаловалась, что побаливает сердце…

Майя нашлась через два дня. Как ни в чём не бывало она шла к своей клетке: локоны, розовые губы, сапожки с каблучками, ажурные чулки, огромная аляска.

— А, это ты! — сказала она и стала открывать навесной замок.

Он не открывался, Майя сломала ноготь, чертыхнулась. Я открыл рот, чтобы сказать что-то небрежное, мол, шёл мимо, как ты тут? И жалобно спросил:

— Где ты была?

Майя посмотрела на меня и вздохнула. Только тут я заметил, что вид у неё был потрёпанный. Круги под глазами, одна скула припухла…

— Приходи утром в субботу. В субботу! А сейчас уходи! Не до тебя!

Качели, весы, две ладони: приходи утром в субботу и не до тебя.

Изо всех сил торопил время, еле сдержался, чтобы не пойти к пункту стеклотары и хотя бы из-за угла посмотреть: открыт ли, есть ли там Майя.

В пятницу вечером ворочался, не мог заснуть. А когда заснул, провалился в темень, то ли пучину морскую, то ли в болото. И никак не мог понять, во сне или наяву меня хлопают по плечу. Наяву. Сосед.

— К тебе пришли.

Пока натягивал треники, сердце моё колотилось: Майя!

Нет, это был незнакомый мужик, качок в спортивном костюме. Показал на свои часы на руке. И ушёл.

Пока я соображал спросонья, что всё это значит, из своей комнаты выглянул Гек:

— О-о, на рыбалку собрался?

В тапках на босу ногу, старых спортивных штанах — и на рыбалку? И почему на рыбалку?

Гек хмыкнул:

— Это же Мих-рыбак, Майкин прислужник, он или в море, или морды бьёт, или с удочкой посреди речки стоит.

Гек угадал абсолютно точно: Мих в больших болотных сапогах стоял с удочкой посреди речки. Мы с Майей достали из машины палатку, развернули её, вбили колья…

Нет-нет, сначала была машина.

Я вышел из общаги и остановился в растерянности: не было ни Миха, ни Майи. Молодая мама с коляской, «жигулёнок», из-под которого торчали две ноги, кошка возле лавочки. Машина у соседнего подъезда — блестящая, цвета крови. Диковинная, невероятная, перепутавшая улицу Петропавловска-Камчатского с американским боевиком.

Тут кровавая машина бибикнула, подъехала ко мне, задняя дверь открылась, и я плюхнулся на тёплое велюровое сиденье рядом с Майей. В машине пахло корицей, я хорошо знал этот запах: мать пекла булочки с корицей на Новый год.

— Нравится?

Я небрежно кивнул, мол, машина, как машина, подумаешь. Решил похвалить только запах:

— Хорошо, корицей пахнет!

— Это освежитель для салона, японский, видишь, висит?

Те два дня на рыбалке и были Новым годом: кедрач, возле которого мы поставили палатку, на маленьком раскладном столике едва уместились все бутылочки и баночки с яркими наклейками и иероглифами. Майя в белом свитере, почти Снегурочка. Мих, который за всё время и нескольких слов не сказал, вполне сошёл за Деда Мороза. Ещё бы мандарины и снег.

Мих поймал рыбину, разделал её на траве возле реки. Я недоумевал: не было ни котелка, ни сковородки. Сырой мы её, что ли, есть будем? Вместо сковородки были плоские камни посреди костра: когда от дров остались одни угли, Мих положил куски рыбы на раскалённые камни.

Я ел рыбу руками, облизывал пальцы и вспоминал слова Гека. Гадал — почему он так презрительно о Михе? Какой он прислужник? Мих был сам по себе: поел, ушёл к реке. Принес ещё пару рыбин. Долго молча сидел у огня, потом пошёл в машину.

Мих — не тот ли Миша, на которого мне велел сослаться Гек, когда рассказывал о Майе? Почему Гек предупреждал, чтобы я не втюрился в Майю? И как хорошо Гек знал Майю и Миха?

— Надо спальник достать! — спохватилась Майя, вытащила из багажника спальник, кинула его в палатку.

И почти сразу же ушла спать.

Мих спал в машине.

В машине было темно и тихо, в палатке тоже. Я сидел у костра, пил корейский ликёр, подбросил ещё веток в огонь. Вокруг была ночь со множеством звуков: кричали птицы, булькала, шлёпала, журчала река, шуршал ветер, перебирая лапы кедрача.

Около полуночи я услышал из палатки недовольный сонный голос:

— Ты долго ещё?

Я обрадовался, тут же нырнул в палатку, забрался в спальник. Он был двухместный, значит, Мих не придёт, будет спать в машине, и рядом со мной Майя… В спальнике было жарко и душисто, похоже, и в нём лежал освежитель с корицей. Я губами коснулся щеки Майи, она вздохнула, но ответила.

Утром меня разбудили голоса. Я лежал в спальнике и прислушивался. Майя расспрашивала, какой крючок лучше.

Вышел из палатки и чуть не ослеп, таким ярким было утреннее солнце. Майя стояла в болотных сапогах, которые ей были чуть ли не по шею.

— Тебя же река унесёт, — сдуру сказал я ей.

Мих хмыхнул. Майя поискала на столике, нашла бутылку ликёра. Сделала большой глоток.

— Не унесёт.

— Я бы тоже порыбачил.

— Удочка есть, а болотники одни… Мих, дай ему удочку!

Майя пошла в реку, сквозь клокотание воды я услышал, как она материлась.

Я удил с берега… не удил, а смотрел на Майю во все глаза… вот сейчас река подхватит её и унесет… куда же она идёт! В самую стремнину с бурным и стремительным течением… остановилась у громадного валуна…

Валун защищал Майю, принимая на себя всю силу реки. Я взял удочку, собираясь забросить леску. И тут же ахнул от неожиданной и острой боли в левой руке. Это в ладонь вонзился крючок.

Руку свело от боли, с ладони текла кровь. Что делать? Майя в болотных сапогах стояла посреди реки. Я не стал её звать, быстро пошёл к палатке. Мих сидел у костра, как каменный истукан.

Я оторвал кусок от своей рубашки, вытер им руку. Крючок впился довольно глубоко, когда его вытаскивал, боль была адская, но я терпел, не хотел быть слабаком. Оторвал ещё полоску ткани, забинтовал рану. Боль стала тише. Я прижал раненную руку к животу и сел к костру.

Пришла Майя. Кинула громадную рыбину на траву:

— Долго я с ней возилась, кто кого. Я её! О-о, да я промокла!

Майя села на землю, стащила болотники, перевернула их. Из сапог полилась вода. Тут же, не смущаясь, сняла штаны и носки, осталась в одной футболке и трусах.

— Мих, принеси ещё ликёр! А-ах, хорошо!

Наконец и меня заметила:

— Чего смотришь, наливай себе! Что там у тебя? Кровь? Откуда? Крючок? А-а, надо пожалеть бедного мальчика! Давай, я тебя пожалею!

И поманила меня в палатку.

— Быстрее, быстрее! Чего ты телишься?

— Неудобно, а как же Мих?

— Всё удобно! Ему плевать.

Всякий раз, когда я прижимал к себе эту маленькую женщину, у меня пересыхали губы, я задыхался. Попроси она меня о чём угодно, самом невероятном, сделал бы, не задумываясь: бросился бы в реку, защитил её от обидчика, даже если это будет горилла Мих с его бицепсами. Я забыл и о ране, и о том, что у палатки стенки из ткани, а рядом Мих.

Уезжали вечером. Майя оделась, ярко накрасилась. Я нашёл в машине аптечку, перебинтовал руку.

Мы с Михом сложили спальник и палатку, потом Мих выпотрошил всю пойманную рыбу. Забрал икру, а рыбу оставил на берегу.

— А как же рыба? — изумился я.

— А куда её? Опять жарить? — равнодушно ответила Майя. — А из икры я пятиминутку сделаю. Ты пятиминутку ел? А-а, угощу!

Приехали в город, повернули на дорогу, которая вела к общаге. Сейчас Мих притормозит… Но нет, мы проехали общагу.

Мих остановился у знакомых мне окон на первом этаже.

Что-то стукнуло наверху. Это открыла окно соседка на третьем этаже. Оглядела машину, нас, скривила губы, поставила тазик на подоконник, и принялась развешивать простыни, пододеяльники на верёвке, которая была протянута между домами. Соседка щелкала прищепками и протягивала верёвку на роликах так споро, что мы ещё и в подъезд не успели зайти, как над нами ветер хлопал бельём. Нигде раньше я не видел такого обычая сушить бельё, только в Петропавловске. Как-то спросил об этом рыжую Марусю из соседнего отдела, та пожала плечами:

— У нас все так делают, на ветру бельё сохнет лучше! И пахнет снегом даже летом!

В тот день простыни над головой казались мне парусами. И рубашка, которую Майя дала мне взамен той, что я порвал на бинты, тоже пахла морским ветром. Мне и в голову не пришло спросить, откуда мужская рубашка у Майи, чья она.

— Видишь икру? Она в ястыках. Я буду «пятиминутку» делать. Сниму плёнку с ястыков и буду икру грохотать. Ты не знаешь, что такое грохот? Ты же молодой специалист, всё про рыбу должен знать! Грохот — это не то, что на небе, бум-бум, грохочет. Грохот — это сетка для икры!

Сетка была похожа на сито, только ячейки были из тонкой проволоки. Майя потёрла ястыки о сетку, выкинула плёнку, и показала мне миску, куда падали икринки.

— Ого, прилично икры получилось! — удивился я.

— А теперь я икру залью тузлуком, это вода с солью. Икра постоит в тузлуке пять минут, я откину икру на марлю, вода стечёт, и пожалуйста!

— Мих, как тебе?

Мих зачерпнул икру ложкой, выпил большую стопку водки, закусил и показал большой палец.

Икра была совсем не той, что получала мама на своей работе, в праздничных «заказах». Иногда вместе с пакетом гречки, банкой шпротов, коробкой конфет была и баночка икры. Мама хранила её до Нового года, открывала, перекладывала в хрустальную икорницу и ставила в центр стола. Этой икрой полагалось восхищаться, а потом медленно смаковать. Честно говоря, баночная икра была солёная и горькая.

Та икра, что посолила Майя, была совершенно обычная, будничная: только что мы были на рыбалке, на берегу подпрыгивали пойманные рыбины, и вот уже на столе икра, и много икры, нежно-солёной, вкусной, которую и правда можно есть ложкой…

— Какая же это пятиминутка? Ты её готовила полчаса, а то и больше… — пошутил я.

Майя улыбнулась. Она много улыбалась в тот вечер, и всё время что-то чистила, резала, жарила. Достала селёдку и хвасталась, что может её почистить за две минуты. Почистила.

Улыбалась и шутила. Мне показалась, что она нервничала.

Мих выпил бутылку водки, положил руки на стол, опустил на руки голову и заснул.

Ночью окна в спальне осветились, я спросонья сразу и не сообразил, что это фары машин.

Потом громко постучали.

Говорили на кухне, я услышал отрывки:

— Давай, ты это брось, ты не понял… Точняк… Ты это брось…

Ночные гости уехали вместе с Михом, мы с Майей остались вдвоём. Я опять опаздывал на работу, но какая работа, когда рядом со мной была Майя?

Она вытащила из шкафа охапку вещей, разделась, натянула на себя водолазку, хмыкнула, сняла.

Чтобы скрыть смущение, пока Майя разгуливала нагишом по комнате, поднимая разбросанные по полу вещи, я рассказывал Майе забавные факты о селёдке, в этом я чувствовал себя уверенно, не раз забавляя однокурсниц:

— Возраст сельди можно определить совсем как у дерева, по кольцам на чешуе. Сельдь — рыба стайная. Если отбивается от косяка, испытывает стресс, перестаёт питаться и погибает. Длина косяка сельди может достигать ста пятидесяти километров сплошной рыбы. Сельдевые относятся к старейшей из всех ныне существующих разновидностей рыб…

Майя сняла заколку с волос, они рассыпались по плечам. Я запнулся.

— Ну-у, чего ты? Рассказывай!

— Самой крупной селёдкой в мире является сельдь шэд, которую береговые индейцы использовали как топливо для своих жилищ. Длина шэд достигает семидесяти пяти сантиметров, и живёт она одиннадцать лет. В начале двадцатого века из селёдочной чешуи делали искусственный перламутр и жемчуг.

— Жемчуг — это хо-орошо, — хмыкнула Майя, села у зеркала и принялась мазать волосы жидкостью из бутылочки.

— Что ты делаешь?

— Черные корни крашу, это перекись водорода. Ты думал, я блондинка? Беленькими нас всяк полюбит… Красивой буду напоследок…

— Напоследок? Ты о чём?

— Так, болтаю. Не бери в голову.

— Из-за тех, что ночью приезжали?

— Из-за тех… или других… какая разница… Сказала же — не бери в голову!

— Ты мне только скажи, я, я…

— Что ты?

Я подошёл к Майе, расчёсывавшей волосы, обнял её, чувствуя, как кружится голова.

— Ну-у, ты чего? — повторила она, глядя на меня в зеркало. — Разомлел… А твоя работа? Кто будет отчёты писать, молодой специалист? Тебе отчёты писать, а мне стеклотару принимать. Думаешь, кому-то эти пустые бутылки нужны? Это же только прикрытие… Скоро тебя познакомлю, тогда поймёшь, какие люди… Вот это жизнь! — Майя вздохнула.

— А-а, ладно! Давай, давай! Но только по-быстрому!

Я покраснел. Майя заметила, хмыкнула:

— Как красна девица!

На работе я опять извинялся и нёс какую-то ерунду. На обед в ближнюю столовку пошли всем отделом. Коллеги нахваливали рыбные пельмени, какие они вкусные и горячие, подмигивали мне, намекая, что я отощал, как мартовский кот… Я сидел над тарелкой с пельменями и черпал бесконечные пельмени, не чувствуя их вкуса. Они были горячие, очень горячие…

— Да у него лицо горит! — услышал я.

Меня повели в машину, повезли в поликлинику, где я с трудом понял только, что у меня сепсис, ещё немного, и… почему раньше не обратились? В больницу!

Я валялся на больничной койке в каком-то бреду, где была большая сетка, через которую медленно стекали огромные алые икринки. Стукнула дверь. Икринки замерли. Я открыл глаза. Солнце, и в солнечном потоке силуэт огромного чёрного человека. Замотал головой, но солнце и чёрный человек не исчезли.

— Вы везучий! — сказал чёрный человек.

Я сообразил: солнце из окна. Окно без штор. Тот, кто говорит, — врач. Чёрный он, потому что стоит в солнечных лучах. Врач был высокий, говорил сердито: сепсис… ещё немного… сепсис…

Я уже это слышал.

Меня выписали на следующий день. Я пошёл в общагу. И застал нового соседа, шустрого бодрячка. Тот делал зарядку.

— Ко мне никто не приходил?

— Не приходил! Зазнобу ждёшь? С подружкой её познакомишь?

— Ты давно тут? Вчера приехал?

— Пятый день!

— Пятый день? — я думал, что был в больнице пару дней.

Вечером я пошёл к Майе. Шёл, бормотал сам себе всякие слова: я люблю её, расскажу о ней матери, повезу её в Ленинград, я люблю её, люблю…

Шёл, не чувствуя земли под ногами.

Вот и угол дома, повернуть, и будет клетка стеклотары… решимость моя улетучивалась. Я убавил шаг… и уже был готов неизвестно за что просить прощение, умолять, чтобы Майя была со мной, не бросила…

Повернул за угол. Никакой клетки и ящиков. Будто и не было никогда. Я топтался на месте, ничего не понимая, потом зашёл в ближний подъезд, позвонил. Дверь мне не открыли, хотя были слышны голоса. Я побежал к дому Майи. Тёмные окна.

Вернулся к углу, где стояла клетка. Земля утоптана. Что-то блеснуло. Нагнулся. Это была пуля.

Стучал, колотил в дверь в ближнем подъезде. Наконец, дверь открыла тётка. Она только головой трясла:

— Ничего не знаю! Ничего не видела! Вали отсюда!

Я не знал, что и думать, куда идти. Пошёл дальше. Дальше был магазин, его уже закрыли, только вывеска светилась. Пошёл дождь, сначала мелкий, потом крупными каплями, налетел сильный ветер, колючий из-за дождя. Я забежал под навес возле магазинной витрины, сел на корточки. Что делать? Где искать Майю? Что случилось? Твердил себе, что она уже исчезала, и возвращалась, ничего страшного… Но как тогда быть с ночными гостями, с которыми уехал Мих, и с пулей на месте, где стояла клетка для приёма стеклотары? И что Майя говорила о пустых бутылках? Прикрытие? Для чего прикрытие?

И вдруг надо мной будто фейерверк запустили: шипение, искры, шум, треск, и – ба-бах! Спустя мгновение я понял, что взорвались лампочки на магазинной вывеске. Лампочки лопались одна за другой, искрили провода. Плевать, я сидел под горящей вывеской и плакал.

Я ещё раз сходил домой к Майе. Никого. До соседей не достучался. Купил у таксиста бутылку водки, пошёл в общагу, сел на кровать и пил водку из горла, глядя перед собой. Так и сидел, пока не пришёл Гек.

— Ты чего? Пьяный, что ли?

— Ттрезвый! Майя… — вспомнил я и схватился за голову.

— Весь город говорит о перестрелке в порту. Почитай, что в газете пишут! — Гек кинул мне на кровать местную газету, где на первой полосе рассказывалось о том, что в порт пришло судно, под жвак забитое японскими иномарками. Автомобили стояли вертикально на корме и в трюмах, чуть ли не висели по бокам.

Судно причалило. Неожиданно раздались выстрелы, перестрелка продолжилась и на окраине города. По предварительным данным, в перестрелке участвовали члены двух ОПГ, организованных преступных группировок, которые конкурировали друг с другом и отбирали иномарки у моряков. Они находятся в розыске.

Гек похлопал меня по плечу:

— Старик, ты отделался лёгким испугом!

— У тебя с ней что-то было?

— Было… Было, да сплыло. Нос сунул и быстро смылся, там такая шайка-лейка!

Да ты не грусти, может, жива, заползла в какую-нибудь щель, спряталась.

* * *

Я седой, говорю важно, в море давно не хожу, и зачем? Завотделом руководить должен, вот я и руковожу, а в море болтаются помоложе. Иногда на праздничных сборищах под коньячок рассказываю практиканткам про жемчуг из селёдочной чешуи… Моя жизнь, как полуфабрикаты, которые приносит жена Оля со своей работы в «Кулинарии»: куски жареной рыбы, рыбные пельмени, фаршированные тушки кальмара. Накануне всё это было вкусным, а сегодня вчерашнее, стылое и чёрствое, сколько не разогревай в микроволновке и не сдабривай соевым соусом и корейскими приправами, которые когда-то были в диковинку, а теперь продаются в любом магазинчике.

И жена Оля такой же полуфабрикат — грей, не грей, все равно безвкусно. Детей у нас нет, какие дети, когда все хлопоты и заботы Оли обо мне?

В четверг весь наш отдел переполошили: в понедельник в верхах совещание, и срочно, слышите, срочно нужны данные по вылову минтая, и не просто данные, а самые свежие, по нескольким промрайонам, именно по этим промрайонам!

Кого смог, вызвал из отпуска. И самому пришлось собираться. Достали сумку с антресоли, Оля пугала циклоном, что шёл с севера, и старательно наматывала мне шарф на шею, я чуть не задохнулся.

Штормило, ещё как штормило! Океан бушевал так, что волны поднимались до неба. К вечеру шторм помчался к побережью.

Я вышел из каюты и пошёл на корму, чтобы снять данные по тралу.

На корме дребезжали, звенели лебёдки, тянули огромный трал. Вытянули, открыли, полилась серебристая рыбья река.

Я смотрел на эту реку, и тут мне в левую ладонь будто шило воткнули. Я снял перчатку, в которой работал. Ладонь была без порезов. А боль уже крутила плечо, шею, спустилась к сердцу.

И я застонал, закричал, заорал:

— Майя, Майя! Майя?

Майя! Её глаза, руки, губы, голос:

— Видишь, какой у меня нож? Видишь? Смотри — хрясь, и нет головы, потом вспарываю брюхо…

Река, к которой мы долго едем на японской машине.

Рыбалка на речке.

Палатка, в спальнике жарко и пахнет корицей.

Майя в болотных сапогах посреди воды.

Я во все глаза смотрю на Майю, неумело вожусь с удочкой… и мне в ладонь вонзается крючок.

Я чувствовал его до сих пор. В ладони и в сердце.

— Майя, Майя! Майя? Где ты? Люблю тебя, слышишь? Люблю! Я…

Я орал, я топал ногами, я орал.

Скрежетала лебёдка, океан шлёпал огромными волнами о борт. Меня никто не слышал.