В газете «Русское Слово» от 13 мая 1908 года был опубликован некролог:

            «Умер Франсуа Коппе. Для русского интеллигента, даже не особенно заботливого насчёт литературы, это имя достаточно популярно. Оно ассоциируется в его представлении со звучными, красивыми стихотворениями, воспевающими, главным образом, полную нужды, лишений и горя жизнь бедняков. С яркой фабулой, часто полные драматизма, проникнутые гуманным чувством, нередко переходящим в сантиментальность, поэмы Франсуа Коппе доступны широким слоям публики как у себя на родине, так и у нас, и поэтому все сборники стихов для чтения с эстрады пестрят его произведениями. Кто из нас не слышал много раз в декламационном исполнении “Делёж”, “Прохожий”, “Спасённый”, “Кузнец” и других поэм Коппе?

            Муза Франсуа Коппе жила на земле, жила в условиях настоящего времени, не чуждалась временных и подчас мелочных забот жизни. В этом и сильная и слабая её стороны. Коппе всегда был доступен массам и давал им если не божественный нектар, то, во всяком случае, произведения, созданные довольно крупным талантом. Это настоящая здоровая пища, в которой общество, несомненно, испытывает большую потребность. Отсюда его огромная популярность на родине, неизменный успех всех его сборников, академические лавры — всё, чем судьба наделяет признанного поэта. Но тщетно бы вы стали искать у скончавшегося теперь поэта тех, подчас неведомых самому творцу, глубин, которые наделяют поэтические произведения вечною жизнью, заставляют их раскрываться по мере того, как расширяются границы сознания потомков. Франсуа Коппе был очень хорошим и очень популярным поэтом своего времени, но это “своё время” уже начинает отходить в область прошлого, отодвигаемое новыми формами, новыми настроениями и требованиями к литературе…»

            Тон заметки характерен для прогрессистских литературных веяний начала ХХ века: мавр был хорош, но мавр сделал своё дело и может уходить. Столетие спустя с подобным безапелляционным приговором согласиться трудно. Попробуем его опротестовать.

            В обширном стихотворном наследии Франсуа Коппе (1842–1908) немалое место занимают сочинения, которые сам автор именовал récits — «рассказы», «повествования». По форме это довольно объёмистые тексты (от нескольких десятков до полутора-двух сотен строк), написанные, как правило, парнорифмованным шестистопным ямбом (александрином).

            С точки зрения жанра авторское определение récits безошибочно. Они являют собою сюжетные повествования в стихах, причём весьма разнообразные по тематике. «Старый башмак» — пространный взволнованный монолог, спровоцированный мелким происшествием, случайной находкой малосимпатичного бытового предмета, вид которого вызывает у автора поток ассоциаций и небеспочвенных фантазий. «Ночлежка» — обличительный фельетон прямого действия, призыв, как сказали бы в наши дни, увеличить размер социальной поддержки неимущих. «Письмо солдата-бретонца» — поэтическая имитация-стилизация прощального послания, которое крестьянский паренёк, предчувствуя неминуемую гибель, пишет родителям из действующей армии. «Исправившийся» — назидательно-саркастический рассказ про домашнего тирана, которого рождение ребёнка излечило от дурных замашек. В мини-поэме «На Эйфелевой башне» запечатлён культурный шок 1888 года, пережитый большинством парижан по воздвижении над городом вызывающего символа индустриальной эпохи. Современный Париж немыслим без Эйфелевой башни, покрывшейся благородной патиной, а в ту пору стальная конструкция воспринималась, как кость поперёк горла столицы и надругательство над её историческим обликом. Нельзя не отметить политическую интуицию Коппе: в финале мини-поэмы он безошибочно предсказал Первую мировую войну за четверть века до её начала.

            Во всех этих произведениях невооружённым глазом заметен вложенный адрес: они предназначены для публичной декламации вслух (récitation), рассчитаны на немедленный общественный резонанс. Скорее всего, именно по этой причине многие современники Коппе, державшиеся авангардных по тем временам взглядов (Поль Верлен, Артюр Рембо, Шарль Кро, Морис Роллинá), оценивали его стихотворные повествования со снисходительной, а то и злой иронией, считали их старомодными элоквенциями, не отвечающими духу эпохи.

            Между тем очевидно, что стихотворная публицистика Коппе сочинена истинным поэтом, а не взявшимся рифмовать журналистом. Перестав быть сиюминутно актуальной, она сохранила литературную ценность. Не претендуя на высокие метафизические взлёты и новый поэтический язык, оставаясь в рамках риторической традиции и прямолинейно выраженной гражданственности, Коппе нисколько не снижал литературную планку. Субъективно-лирический компонент «прозы в стихах», психологическая точность, выверенность деталей, безупречная мера сочетания незатейливой повествовательности и открытой эмоциональности — налицо.

            Особенно показательно «Письмо солдата-бретонца». В девяноста строках стихотворного текста Коппе мастерски воспроизвёл коллизии, которых хватило бы на большую прозаическую новеллу. Сумбурное изложение перескакивает с предмета на предмет. За жалобой на тяготы войны следуют умильное воспоминание о семейном застолье и радость встречи с земляком. Помянут наивный восторг от командирской похвалы, сразу за ним — смущение простоватого крестьянина в гостях у городской буржуазной семьи, и тут же — лёгкое хвастовство только что полученным унтерским чином. Его сменяет забавное школярское ликование неумелого грамотея — с письмом справился, хотя трудиться пришлось от отбоя до подъёма. В постскриптуме — резкая смена настроения, тоска по оставленной дома ветреной подружке и томительное чувство обречённости, мелькнувшее в горьком «Прощайте». Финал — этикетная подпись в третьем лице, знак сыновней почтительности, хорошего тона и уважения к условностям. Всю эту клочковатую фактуру объединяет лирическая интонация, превращающая вымышленный документ в литературный факт и поэтическое явление.

            Старый башмак

            Жослену Баргуану

            Май. Полдень. Облака на небе так легки.

            Прохладою дыша, вдоль медленной реки,

            Не торопясь, я брёл тропой береговою;

            Прозрачный небосвод синел над головою,

            Коврами из цветов пестрела вся земля,

            Налево — камыши, направо — тополя;

            Перекрывая вид, над поворотом русла

            Мост арочный навис задумчиво и грустно;

            Колеблемы волной, клонились тростники;

            Рыбёшек маленьких забавные прыжки

            И всплески плавников во многоцветной гамме

            Рябили гладь воды блестящими кругами;

            И птичьи голоса у рощи на краю

            Прогулку тешили неспешную мою —

            На разные лады, порхая вдоль опушки,

            Кричали иволги и пели завирушки.

            Как вдруг среди цветов, которых краше нет,

            Узрел у самых ног я человечий след.

            Укрыт густой травой; как падаль, безобразный,

            Присыпанный землёй, отвратный, страшный, грязный —

            В укромном уголку был кем-то из бродяг

            Оставлен догнивать изношенный башмак.

            Сплошь пятка стоптана, а на мыске подмётка

            Оторвана; убог, как девка-нищебродка;

            Похоже, что его сапожник сшил дрянной,

            Он куплен был за грош в лавчонке обувной,

            Пришёлся по ноге наёмному вояке,

            Все земли исходил, бывал в бою и в драке;

            Изрядно послужил — и прочь, с ноги долой,

            Обносок траченый, дырявый и гнилой!

            Печальный скрыт сюжет в затасканном ошмётке:

            Убийцы кандалы — или раба колодки?

            Видать, судьбы рука была столь тяжела,

            Что под старинный мост беднягу загнала.

            Глубокая река — советчик очень скверный.

            Придя издалека, в усталости безмерной,

            Бродяга второпях расстался с башмаком,

            Немного подремал — и в путь. Но — босиком,

            Выпрашивать другой? А может быть, напротив:

            Ботинок отшвырнув, избавясь от лохмотьев,

            Он в реку бросился — бездумный и шальной?

            Утопшему, что спит во глубине речной,

            Ни платья чистого, ни обуви не надо.

            Уродливый башмак — но не могу я взгляда,

            Желанью вопреки, немедля отвести

            От хлама гнусного, что встретил на пути.

            Он мерзок, как бандит, что с каторги явился,

            Он выцвел в рыжину — под ливнями промылся;

            И, думается мне, владелец башмака

            Убийцею ночным мог стать наверняка

            И, жертву истерзав жестокою расправой,

            Сбежать, на мостовой оставив след кровавый!

            О мерзостный предмет, земной сквернящий рай,

            Кто был хозяин твой — бедняк иль негодяй?

            Ты в дрожь меня вогнал. Твой вид напоминает:

            Пускай вокруг цветы беспечно расцветают,

            Пусть веет ветерок, пусть на душе светло,

            Пусть солнце греет, но — неистребимо зло.

            Свидетель искренний, со всею прямотою

            Твердишь ты: мир людской задавлен нищетою,

            И кто не устоял под бременем невзгод —

            Отчаявшись, легко чужую кровь прольёт.

            Истлей, палач души и истязатель тела!

            Природе до него нет никакого дела.

            Вокруг него трава сплетает стебельки,

            Бесстрашно на него садятся мотыльки;

            Он полускрыт землёй и моховым покровом,

            В нём ландыш луговой раскрылся цветом новым.

            Ночлежка

            Всегда бросает в дрожь, как вспомяну о том…

            Привёл меня дружок в парижский скорбный дом —

            В ночной приют для дам без крова и защиты;

            Туда свободен вход, и двери всем открыты,

            Там есть горячий суп и жёсткая кровать;

            По имени себя положено назвать,

            Бумаги предъявить; но строгость лишь для виду —

            Кто постучится в дверь, тех не дадут в обиду.

            Не станут донимать забредшую в приют

            Расспросами — без них там помощь подают;

            Чем добываешь хлеб — пропустят мимо слуха,

            Хоть нищенка ты будь, хоть уличная шлюха;

            Глазами не пронзят, ничем не попрекнут,

            Приветят: «Заходи» — и руку подадут.

            Я видел всё. Я был в просторной общей зале,

            Где, сгорбясь на скамьях, приёма ожидали

            Несчастные, без слов кляня свою судьбу,

            С печалью на лице, с морщинами на лбу.

            Их горе велико, переживанья тяжки —

            Познали много мук бедняги-побродяжки;

            Иные, взгляд поднять не смея от земли,

            Смутясь, своих детей в ночлежку привели!

            Их много собралось; сколь вид убитый жалок

            Работниц выгнанных, уволенных служанок,

            Беспомощных старух; ревущих в три ручья

            Неразведённых жён — их бросили мужья.

            А жертвы похоти? Нет боли злей и хуже:

            Наивной девочке, что родила без мужа,

            Чем жить? Сиротский дом у крохи впереди,

            Но как родную кровь отнимешь от груди?

            От голода бледны и к обмороку близки,

            Глотают жадно суп из оловянной миски,

            Потом бредут наверх, как птицы на насест —

            В ночлежке к вечеру не будет спальных мест.

            Глядел я молча вслед и думал: нет, не надо

            Надежду им давать; сон — беглая отрада,

            С утра опять пойдёт несчастий круговерть;

            Забудьтесь — крепкий сон весьма похож на смерть!

            Затишья краткий миг средь бурной непогоды —

            Он даст немного сил перетерпеть невзгоды,

            Поможет позабыть про горе до утра,

            Но только до утра. А нынче — спать пора!

            О, сколько же за день несчастная блудница

            Намерила шагов по мостовым столицы

            Без отдыха и сна — закон суров и строг.

            Что, бедным отдыхать не разрешает Бог?

            Утратив счёт часам в скитании бездомном,

            Теряется она в Париже преогромном;

            В больницу хода нет — не примут доктора,

            Нет денег ни гроша — не пустят в номера;

            И в полночь — снова в путь; и снова муки эти —

            Бродить по улицам в фонарном резком свете,

            Где тени, как враги, крадутся вдоль стены,

            И в тишине шаги отчётливо слышны.

            Зима! От горьких слёз заледенели щёки.

            В тумане, по грязи, покуда на востоке

            Затеплится рассвет — неведомо куда

            Брести; а под мостом журчащая вода

            Коварно поманит: беда преодолима,

            Вниз головой — и всё… Нет, страшно. Мимо, мимо!

            Но мукам есть конец, как есть конец пути.

            Возможность ей дана — в ночлежный дом прийти,

            Который приютит убогих и гонимых,

            И где позволят ей без одолжений мнимых

            И день, и два, и три, и месяц напролёт

            Пожить — пока она работу не найдёт.

            Но город так велик; пусть жертвуют немало —

            Убогим нищенкам из дальнего квартала,

            Несчастным жителям трущобного угла

            Сюда не добрести — дорога тяжела.

            Не знавшие нужды, сложитесь понемногу —

            Ночлежку новую, что сократит дорогу,

            Откройте поскорей… Прошу я знатных дам:

            Из оперы домой спеша по вечерам

            В карете, вспомните о брошенных изгоях,

            Чья доля — ночевать в подоблачных покоях,

            Нет сил у них найти еду, тепло, ночлег;

            Приют им — зимний лес, постель — холодный снег!

            Вы, в спальню тёплую прокравшись втихомолку,

            Дочурку чмокнете в растрёпанную чёлку —

            Она спокойно спит в батисте и шелках…

            Другая в этот час, с ребёнком на руках,

            На лавку падает, не одолев усталость, —

            В вагоне конки ей местечка не досталось.

            Успеет ли она пешком издалека?

            Дорога так длинна, и ноша нелегка!

            Когда б свершали все чуть больше, чем немного!

            Задавлена нуждой, у скорбного порога

            Предстала женщина — измождена, бледна,

            Судьбиной горькою в приют приведена;

            Одёжку детскую достала из-под шали

            Сказала: «Мне она нужна теперь едва ли;

            Скончался мой малыш, увидел райский свет;

            Чулочки, платьица — в них проку больше нет.

            На память оставлять — не снесть сердечной боли…

            Раздайте девочкам, что принесли в подоле.

            Мой кроха был бы рад — мать вещи отдала…

            Ему могильный хлад, другим — чуть-чуть тепла!»

            Благословенны те, кто вдовью лепту вносит,

            Кто жалких горемык в несчастиях не бросит;

            Кому чужая боль больнее, чем своя, —

            Тех наградит Господь! К вам обращаю я,

            Счастливцы-богачи, живущие в наследном

            Довольстве, сей рассказ; расположитесь к бедным,

            Не отводите взгляд от тех, кто пал на дно,

            Давайте от души — вам будет зачтено!

            Письмо солдата-бретонца

            Родители мои и милая сестрёнка,

            Спешу — вот-вот отбой труба объявит звонко,

            На личные дела нам отведён лишь час;

            Родные, что ни день я думаю о вас

            С печалью, с нежностью; надежды не питаю —

            Не то чтоб умереть за Францию мечтаю,

            Присягу дал, и долг я исполняю свой, —

            Но думы по ночам влекут меня домой;

            Накрыт к обеду стол: дымится посредине

            Густой капустный суп, сидр пенится в кувшине,

            А миски по бокам заманчиво полны

            Бараньих отбивных и жирной ветчины;

            Сестрёнка с матушкой, сложив ладони вместе,

            Смиренно молятся; отец же, честь по чести

            Краюху покрестив, слезинку оброня,

            Грустит, что за столом недостаёт меня.

            Быть может, я вернусь… А, ладно. К делу ближе.

            Мы лагерем стоим, на север от Парижа,

            У крепости — сюда нас командир привёл.

            Пишу я при свече — мой ранец мне как стол, —

            В палатке, под стеной могучей цитадели,

            И пальцы на ветру слегка захолодели;

            Бретонцы-моряки — я не встречал ребят

            Сильней и здоровей, — у пушек крепко спят,

            Что были с кораблей для обороны сняты, —

            Храпят, закутаны в моряцкие бушлаты.

            Меж них есть мой дружок — бретонец, наш земляк,

            Сосед из Сен-Мало, просоленный моряк,

            И мы на пару с ним недавно выпивали.

            Мой батальон — и я, — в сраженье побывали,

            Как раз под Рождество; парижский мальчуган,

            Горнист, был ранен в грудь — и принял смерть от ран;

            Он кровью истекал, кричал; не знаю толком —

            То ль пулею его свалило, то ль осколком.

            Глядишь — и страх берёт, душа тоской полна.

            Сказал нам офицер: привыкнете — война.

            Привыкнуть нелегко. Я шёл в цепи пехотной,

            И наобум палил сквозь дым густой и плотный.

            Приказ был — отойти. Потом немолодой

            Наш командир, майор с козлиной бородой —

            Он скуп на похвалы, — сказал: «Дери вас черти!

            Сынки, вы молодцы, не испугались смерти!»

            И выругался всласть, хоть вовсе не был пьян —

            Да так, что покраснел последний грубиян, —

            Глазами нас пронзил и козырнул нам браво,

            А мы ему в ответ орали: «Слава! Слава!»

            Не правда ль, здорово? Дед — настоящий галл.

            А те, кто угнетён и втайне духом пал,

            Озлились на попа; в заботе непрестанной

            Он трётся возле нас, шурша своей сутаной,

            И, тризну по живым справляя наперёд,

            Сулит блаженство тем, кто на войне умрёт;

            И шутки мрачные гуляют по пехоте:

            Спешите нас отпеть — мертвее не найдёте.

            Мы шли через Париж, и я опять в тоске.

            Столица замерла как будто в столбняке,

            На улицах народ читает торопливо

            Газеты — и шустрит укрыться от призыва.

            Нас с другом привели в богатый знатный дом,

            Где оказали нам почтительный приём,

            Но у меня сперва скребли на сердце кошки —

            Как в обращении не допустить оплошки.

            Сидел растерянный, не голова — дыра;

            По счастью, нам в друзья набилась детвора.

            Просили мальчики дать поиграть винтовки;

            Девчушки малые — ну, сущие чертовки! —

            Смеялись напропад, и шум стоял таков,

            Что было не слыхать скрип наших башмаков.

            Хорошая семья — мы навестим их снова,

            Как бошей разобьём. Ну вот, письмо готово,

            Лишь адрес надпишу — и взводному отдам;

            Не знаю, скоро ли письмо доставят вам,

            Но хорошо и то, что сочинить словчился;

            Доволен — знать, не зря я грамоте учился.

            Да, я теперь капрал, нашиты галуны

            На оба рукава — война даёт чины.

            Родители мои, надеюсь, доведётся

            Увидеть вас опять; а если мне придётся

            Погибнуть на войне — то знайте: ваш капрал

            За родину и честь на поле брани пал.

            Сестрёнка, я прошу: коль встретишься с Ивонной —

            Скажи, что я в неё по-прежнему влюблённый,

            Всё тот же, что и был, и верность ей храню,

            И что в Париже ей ни с кем не изменю;

            А на ушко шепни моей подружке милой:

            Не надобно ей впредь любезничать с верзилой,

            Который, как овцу, её на танцах пас —

            Не то, глядишь, дойдёт до выплаканных глаз.

            Прощайте. Через миг трубач подъём затрубит.

            И подписуюсь: сын, что вас так нежно любит.

            Исправившийся

            Порок — дитя нужды; нещадным смертным боем

            Муж спьяну бил жену; несладко им обоим

            Жилось: он весь в трудах, вся в хлопотах она;

            Супругом так порой была изведена,

            Что спать на улицу сбегала постоянно,

            А пьяница её тиранил неустанно,

            И слышать мог любой, как оглашают двор

            Звон оплеух, и брань, и шум жестоких ссор.

            Раздоров и невзгод по горло им хватало;

            Но грянул час — в дому вдруг тишина настала:

            Безденежью назло, вдобавок к нищете

            Ребёнка Бог послал неистовой чете;

            Сын бледен был и слаб, и хныкал еле-еле,

            Чуть слышно копошась в убогой колыбели.

            Являлся пьяный муж, шатался и икал,

            Но рта не раскрывал и рук не распускал —

            Кормящих матерей не бьют; и, над кроваткой

            Склонившись, он её покачивал украдкой.

            Не стало громких ссор; небитая жена

            Сим поворотом дел была поражена —

            Кричала: «Ну, ударь! К побоям я готова!

            Что медлишь, как баран, не говоришь ни слова?

            Что, холод потеплел? Что, хлеб подешевел?

            Вчера был в доску пьян — сегодня протрезвел?»

            Её не слушал муж: ругает — знать, за дело;

            На спящее дитя глядел остолбенело,

            И робко, часть вины свалить с души спеша,

            Он бормотал: «Боюсь — разбудим малыша!»

            На Эйфелевой башне

            Ужасным чудищем предстала

            Перед лицом моим она —

            Громада-мачта из металла,

            Смутна и не довершена.

            Гигант уродливый, железный,

            Как будто идол городской;

            Ты — символ мощи бесполезной,

            Победа грубости людской.

            Бессмысленным сооруженьем

            Раздавлен, страхом одержим,

            Сражаясь с головокруженьем,

            Я полз по лестницам твоим.

            Вцепясь в перила стылой дланью,

            Оглохнув, ветром прочь влеком,

            Опутанный железной тканью,

            Себе казался пауком.

            Бескрылой птицею нелепой

            Сел наверху, касаясь звёзд;

            А подо мной стонали скрепы,

            Дощатый зыбился помост.

            Увиделись ясней и ближе

            Холмы, лежащие окрест,

            Соборы и дома Парижа,

            И даль — до самых дальних мест!

            Неправды не скажу облыжной:

            Сей вид меня не чаровал —

            Рельефной картой неподвижной

            Он угодил в земной провал;

            Париж предстал ничтожно малым —

            Как будто чародея глас

            Велел соборам и кварталам

            Уменьшиться во много раз.

            Мой город сжался потрясенно:

            Шум городской — мышиный писк,

            Та лента узенькая — Сена,

            Игла — Луксорский обелиск.

            Как тяжело душе печальной —

            Вниз поглядев, увидеть там

            Убогость Арки Триумфальной

            И малорослость Нотр-Дам!

            Вершины брать — порыв нескромный,

            Но высь всё так же далека;

            Осевший в бездну мир огромный —

            Тесней любого закутка.

            Видать, гордынею вчерашней

            Наш галльский дух доныне пьян.

            Над новой Вавилонской башней

            Седой потешился Монблан.

            Где, мастера, ваш суд пристрастный?

            Вы честно оценить должны

            Сей монумент пренесуразный

            Трёхсотметровой вышины.

            О бескорыстные творенья

            Творцов, чья Муза так легка!

            О где ты, гений Возрожденья,

            И где вы, Средние века,

            Когда, пылая верой жаркой,

            Наивнее которой нет,

            Над дивной стрельчатою аркой

            Ваятель бился двадцать лет;

            Когда, в восторге от прелестных

            Созданий неба и земли,

            На башнях замков — птиц небесных

            Изображали короли?

            Как стыдно! Попрано святое.

            Бросая на округу мрак,

            Воздвиглось чудище литое —

            Чарует скопища зевак.

            Пусть пораженье явно было —

            Мы выживем, наш дух таков.

            Морщины горькие прикрыло

            Сиянье лавровых венков.

            Под смех Европы — не без блеска

            Смогли мы выиграть игру;

            Пусть обошлась сия железка

            Нам в миллионы — не совру,

            Нам набежал доход — не вычет,

            Гигант с прицелом возведён;

            Рабочий песенку мурлычет —

            Доволен заработком он.

            То не борьба за идеалы —

            Свершеньям дан обратный ход;

            Воздвигнем склады и вокзалы —

            Искусство новое грядёт.

            Как обличенье лихоимства,

            Твой длинный корпус бестолков;

            Ты — просто знак гостеприимства,

            Дешёвый суп для бедняков!

            Построенная лишь для вида —

            Понятна цель, да толку нет —

            Бессмысленная пирамида:

            За восхожденье — горсть монет.

            Прохожий бросит взгляд на дали

            Со стоэтажья новых сфер,

            И спросит: «Для чего создали

            Такой огромный бельведер?

            Следить за ратью, что с востока

            Придвинул новый Тамерлан,

            Иль просто вознестись высоко?»

            Ответ простой: то ресторан.

            Зачем с вершины боязливо

            Взирать на мир в немой тоске?

            Приятней выпить кружку пива

            В сём поднебесном кабаке.

            Эпохой правят чаевые.

            Суровый век идёт к концу.

            Нам начинанья деловые,

            Как башня эта — не к лицу.

            Строение времён упадка,

            И намалёвано на нём:

            «Здесь пьют и пляшут». Видеть сладко.

            Кто знает, что грядёт потом?

            Уродливее обезьянки,

            Ночной колосс при свете дня,

            Мечта заносчивого янки —

            Зачем преследуешь меня?

            О, мне пророчества не надо.

            Перед тобой склоняясь ниц,

            Вновь слышу: грохот канонады

            С восточных катится границ.

            Броском костей в войне серьёзной

            Нам отыграться не дано;

            Тогда мы пожалеем слёзно

            О злате, что расточено,

            И проклянём тщету земную

            За то, что, прибыли деля,

            Воздвигли мачту столь смешную

            Мы для Парижа-корабля.

            Плыви, ковчег судеб народных!

            Бушует море, ночь темна.

            Где, на каких камнях подводных

            Тебе погибель суждена?