Она началась примерно в середине 1960-х. И началась вполне закономерно — не могла не начаться.
В шестидесятых годах прошлого века так называемая холодная война шла полным ходом. Западные и советские пропагандисты старательно предавали идеологического противника проклятию и симметрично плели о противнике всяческие небылицы, не забывая время от времени подпускать в эти россказни немного правды. Как известно, слегка приправленная правдой ложь гораздо эффективнее, чем откровенное тупое враньё.
Островная капиталистическая Япония в этой перебранке почти не участвовала. Японские газеты регулярно писали о проблеме северных территорий, советские газеты так же регулярно сообщали о борьбе японских трудящихся за свои права. И этим идеологическое противостояние исчерпывалось. Проще говоря, СССР и Япония мало что знали друг о друге, да и не стремились особенно знать.
Положение стало меняться, когда в Японию начали всё чаще наведываться советские визитёры — главным образом официальные журналисты и писатели. Слабенький ручеёк сведений о Японии к концу 1960-х годов превратился в довольно-таки полноводный поток. А когда в 1971 году вышла в свет книга журналиста Всеволода Овчинникова «Ветка сакуры», поток внезапно вышел из берегов и прорвал плотину неведения. Едва ли не в одночасье родилась и начала расширяться настоящая япономания.
Советских людей поражали прежде всего объективные факты японской действительности. Выяснилось, что эта капиталистическая страна, восьмидесятимиллионное население которой с трудом уместилось, поджав ноги, на сравнительно небольшом архипелаге, лишённом к тому же природных ресурсов, за двадцать пять послевоенных лет пришла к невиданному экономическому процветанию. Выяснилось, что японцы прилежно и много трудятся, но и получают за свой труд высокую зарплату; что японцы часто выходят на демонстрации в поддержку прав рабочего человека, но делают это только в свободное время; что японцы иногда даже бастуют, но пробастованное время честно отрабатывают сверхурочным трудом; что качество японских изделий выше всяких похвал; что народ в этой стране не бунтует, а правительство не дерётся; что преступность там в целом низкая; что порядок, чистота и трудовая дисциплина поддерживаются самими трудящимися без понуканий сверху; что японская семья невиданно крепкая; что все японские дети ходят в школу и учатся прилежно, отстающих нет; что японцы предупредительны, вежливы, гостеприимны, и в массе своей отнюдь не похожи на злобных агрессивных самураев.
Но больше всего советских читателей поражали и захватывали описания экзотичной, изящной, строгой, почти игрушечной, но в то же время серьёзной и медитативно-глубокомысленной японской традиционной культуры. По уверениям очевидцев, все японцы только и делали, что погружались в дзенский транс для очищения души от скверны, любовались цветущей сакурой, разводили золотых рыбок, совершали чайную церемонию, предавались искусству составления цветочных композиций (икэбана), выращивали кукольные деревца-бонсай, играли в японские шашки го на доске в восемьдесят одну клетку, и чуть что — слагали афористичные стихи в жанрах трёхстиший-хокку и пятистиший-танка. Было совершенно непонятно, как при такой плотной высокодуховной жизни японцы ещё успевали много работать и хорошо зарабатывать, но советских читателей этот вопрос занимал меньше всего.
Кустарная советская япономания разрасталась и распускалась пышным цветом. Откуда ни возьмись появилось невиданное количество знатоков духовной практики дзен-буддизма и такое же количество икэбанутых экспертов. Не отставали и самодеятельные стихотворцы: общий объём японообразных стихов, созданных на советской почве, быстро превысил всё сочинённое японскими поэтами-классиками.
Чрезвычайное умиление советских читателей, замученных транспортной толкотнёй, товарными дефицитами, магазинной руганью и начальственным хамством, вызывали рассказы о вежливости и учтивости японцев. Дескать, там почитается величайшим грехом противоречить собеседнику и не соглашаться с ним. Мол, если вам в тридцатиградусную жару скажут: «Какой лютый холод, не правда ли?», то вежливость требует ответить не: «Вы что, офонарели? Дышать же нечем!», а: «Да, уважаемый, в горах, наверное, выпал снег…»
Особую популярность в определённых кругах приобрёл японский национальный вид самооборонительной борьбы без оружия — каратэ; дело дошло до того, что в 1981 году преподавание и изучение каратэ в СССР были признаны общественно опасными занятиями и официально запрещены всем, кроме спецслужб, а тех, кто тайно продолжал это делать, приравнивали к уголовным преступникам.
Советские люди упорно не желали замечать, что японская традиционная культура — слишком древняя, своеобразная и изолированная, чтобы её можно было органично и без потерь пересадить на чужую почву, как лесной дичок. Отгоняли мысль, что ментальность японцев, веками воспитывавшаяся в специфической социальной атмосфере этой замкнутой страны, в корне отлична от отечественной. Советских людей мучила и терзала совсем другая мысль: как эти маленькие узкоглазые островитяне умудрились не только запроцветать в условиях трижды проклятого капитализма, но ещё умудрились сохранить свою национальную культуру и национальное своеобразие — в то время как от русской национальной культуры остались одни воспоминания. Самые решительные мыслители робко задавались вопросом: а нельзя ли и нам повернуть весь ход дел как-нибудь на японский манер?
Япономания потихоньку схлынула и рутинизировалась только в 1990-х годах — после того, как во всех крупных городах России пооткрывались многочисленные рестораны японской кухни (как правило, имевшие мало общего с настоящей японской кухней), а улицы заполнились подержанными японскими легковушками. Всё японское перестало быть малодоступной экзотикой, покров тайны упал. Выяснилось, что гостеприимные (у себя дома) японцы не возражают против заимствования иностранцами элементов их национальной культуры, и даже охотно покровительствуют таким заимствованиям, но в глубине души (а иногда и в открытую) добродушно посмеиваются над стремлением иностранца объяпониться. Дело в том, что сами японцы открыто объявляют себя самым вненациональным народом в мире. Они вовсе не считают, что исключительно своеобразны и ни на кого не похожи. Они просто полагают, что их образ жизни естествен и что любой на их месте в их стране жил бы так же.
А лично мне очень нравится поучительный анекдот, рассказанный одним известным российским японистом.
Русский японофил приезжает в Страну Восходящего Солнца и знакомится там со своим зеркальным отражением — японским русофилом. Начинает взахлёб расспрашивать нового знакомца насчёт икэбан и бонсаев. Тот слушает со скучающим видом, а затем неожиданно и совсем не по-японски невежливо обрывает: «Эх, приятель, как мне вся эта ерунда осточертела! Поиграть бы на балалайке, поводить бы хоровод, походить бы в косоворотке, поесть бы блинов с икрой… Вот это, я понимаю, жизнь!»
