Ехидная советская прибаутка 1970-х годов гласила: «Прапорщик не офицер, курица не птица, Болгария не заграница».

Не-заграница оказалась единственной чужбиной, в которую меня, политически незрелого московского студента, в разгар советской эпохи выпустили из пределов отечества. Причём в одиночестве, по частному приглашению, и на довольно длительный срок — 45 дней. Большинству рядовых граждан СССР выездные визы (понятие, не имеющее аналогов в европейских языках) выдавались на срок от двух недель до месяца, задержка с возвращением на одни сутки была чревата неприятностями, кроме случаев нелётной погоды.

Провожая меня в аэропорту, мама больше всего беспокоилась, что ребёнок будет кушать за границей. В смысле — будет ли кушать досыта, не вернётся ли измождённым дистрофиком. Заботы о питании малого дитяти (20 лет, рост 190 см, вес 80 кг) почему-то были высказаны при помощи манерного «кушать», а не обычного «есть».

В багаже я вёз традиционные подарки для болгарских друзей — банку жирной тихоокеанской селёдки, трёхсотграммовую банку осетровой икры, два блока сигарет «Российские» и три бутылки водки «Экстра». В ценности этих подарков я смог убедиться лишь на месте. Сельдь в Болгарии тогда стоила вчетверо дороже нашего; доступную болгарам тощую черноморскую скумбрию трудно было принять за деликатес. Русская водка стоила впятеро дороже, чем на родине. Чёрная икра вообще была недоступна. Советские сигареты марки «Российские» служили представительским подарком — таким же, как в СССР болгарские сигареты марки BT.

При виде подарков встречавший меня друг издал восторженный вопль: «Хайвер!» — «Икра!» По случаю икорного изобилия был немедленно созван пир, а меня принялись кормить до отвала.

Болгарскую кормёжку я помню по сей день. Стоял сентябрь, и страна была завалена плодами земными. Я никогда прежде не видел винограда, каждая ягода которого была янтарно-жёлтого цвета и величиной с крупную сливу; не видел помидоров размером с два здоровых кулака, сладкого красного перца величиной с небольшую тыкву и с мякотью толщиной в два пальца; не видел репчатого лука розового цвета, который был настолько сладок, что позволял грызть себя как яблоко. Я прежде не знал, что грецкие орехи бывают величиной с куриное яйцо, а их свежее ядро лимонного цвета имеет совсем не тот вкус, что мне привычен. Впрочем, фруктами и овощами я пресытился быстро, не забывал также о престиже державы — негоже советскому человеку наворачивать фрукты, будто он их отродясь не пробовал. Но трудно было удержаться, когда за ведро спелого винограда просили 2 лева — по тогдашнему курсу 2 рубля 22 копейки. А болгарских левов у меня в кошельке лежало 500 — целое состояние. В похвалу себе отмечу, что примерно треть этих денег я потратил на покупку русских книг в софийском магазине с запоминающимся названием «Книжарница Максим Горки» — достать эти книги в отечестве тогда было невозможно.

Во многочисленных застольях я с аппетитом поглощал болгарские блюда. На первом месте шёл гювеч, смесь тушёных овощей, в двух вариантах — лек гювеч (спокойный) и лют гювеч (приправленный злейшим перцем, от которого вступало в затылок и звенело в ушах). Хороши были болгарские варианты мусаки — запеканки из картофеля, баклажанов и говяжьего фарша; качамак — запеканка из картофеля и кукурузной муки; таратор — летний суп, в состав которого входят болгарское кислое молоко, свежие огурцы, толчёные грецкие орехи и укроп; кюфте — маленькие сочные котлетки из говядины и свинины. Из десертов и сладостей очень понравилась баница — круглый сдобный пирог с орехами и изюмом. Всегда на столе горой лежала свежая зелень и стояла мисочка с растёртым в порошок сушёным сладким красным перцем — им посыпали почти каждое блюдо. Запах сушёного красного перца — отличительный признак болгарского сельского дома и болгарской кухни.

Болгарский хлеб — белый, пышный, обсыпанный мукой, но без корочки — нравился мне меньше, а ржаной хлеб болгары не едят. Но от предложений сбегать за ним в «руски магазин» я отказывался наотрез, чтобы не беспокоить хозяев.

Особой проблемой оказалась выпивка. Белое и красное сухое вино в застольях истреблялось бутылками. Болгары пьют примерно так же, как грузины — по виду много, но весело и легко, с разговорами, смехом и песнями, под обильную закуску. Выпитый алкоголь расходуется на праздничное настроение. Напиваться не то что вдрызг, но хотя бы заметно — считается неприличным. Крепкие напитки употребляются микроскопическими дозами, для разогрева, никому не приходит в голову хлестать их стаканами.

Непривычный к натуральным винам, я через некоторое время начал слегка страдать от вливаемой в меня кислоты — а потому от вина часто отказывался. Зато демонстрировал хозяевам казацкий стиль питья, опрокидывая залпом рюмки ракии — виноградной водки с чувствительным сивушным душком. Хозяева опасались, как бы я не перебрал.

В горном городке Сухиндол, на родине знаменитого красного вина «Гамза», поставляемого к британскому королевскому столу, состоялся самый обильный пир. Сначала подавалась уха из форелей, сваренная с помидорами и пряными травами, — вкус её передать невозможно. На второе каждому гостю отвалили по жареной курице с гарниром из печёного перца. Перец был сочный и сладкий. Я спросил, как удаётся запечь перец без потери сочности. Оказалось, просто — обдать плоды кипятком, снять кожицу и запекать в кипящем жире одну минуту.

Несмотря на убойный откорм, за время путешествия я ничуть не потолстел. Благодаря молодому возрасту и бушующим гормонам всё съеденное перегорело без следа.

* * *

Тогда же мне довелось собирать грибы за две тысячи километров к юго-западу от родных краёв.

Всё время, пока мы, тесно уместившись в маленькой старенькой «Шкоде-Олимпии» выпуска шестидесятых годов, ехали от Софии на юго-восток, далеко справа, на юге, маячили в мареве вершины Родопских гор.

До самого Пловдива дорога шла в однообразном долинном ландшафте — виноградники, плодовые сады, опять виноградники. То и дело попадались маленькие ишачки, нагруженные охапками хвороста, и здоровенные ослы, впряжённые в маленькие тележки.

Об ослах — отдельно. Это замечательное животное я видел впервые, а потому во время одной из кратких стоянок подошёл вплотную к пасшемуся неподалёку ослу и стал его в упор разглядывать.

Ишак — другое имя одомашненного осла; ишаки бывают разных пород, основное их качество — сравнительно некрупный размер. В то время как натуральный осёл — тварь весьма внушительных габаритов; от лошади его отличают иная форма головы и копыт, стоячие уши-пропеллеры и коровий хвост с кисточкой.

Болгарские друзья весело недоумевали, что интересного нашёл этот руснак (россиянин) в обыкновеннейшем магаре (осле).

— Разве в России нет ослов? — спрашивали они.

Ослов в России предостаточно, отвечал я (имея в виду нечто совсем другое), просто на русском севере, откуда я родом, они не в моде.

Большой город Пловдив мы проехали быстро. Знаменитый памятник русскому солдату в центре города я увидел только издали. Установленный на скалистом холме, он вблизи скрывался от глаз.

Переехав по мосту узкую речку Марицу, мы устремились от Пловдива на юг. Промелькнул городок Асеновград — маленький, одноэтажный, серо-жёлтый, пыльный, очень восточный, похожий на среднеазиатский кишлак (сходство явно не случайное, потому что пятую часть жителей городка тогда составляли мусульмане). От Асеновграда дорога вплотную подошла к предгорьям и почти сразу устремилась вверх. Горы обступили со всех сторон.

Шоссе на столицу южной Болгарии, городок Смолян, шло по карнизу долины горной речки, название которой я благополучно забыл. Потому что во все глаза глядел на впервые увиденный пейзаж. Для жителя русской равнины, где холмик высотой в полсотни метров называют горой, вид был потрясающий и подавляющий.

Родопы — не самые высокие горы в мире. Высшая точка их — вершина Мусала — едва достигает 2900 метров. Зато они сплошь покрыты лесами, спокойны, величественны и труднопроходимы, так как тянутся несколькими параллельными хребтами вдоль всей южной границы Болгарии. Родопские жители — не совсем этнические болгары, даже местный говор мои столичные друзья понимали не без труда. В жилах родопского балканджии (горца) течёт смесь кровей славян, греков, иллирийцев и фракийцев. Мужчины высоки ростом, крепко сложены, усаты, серьёзны и деловиты; женщины почти все одеты в тёмные и чёрные платья, а лицами поразительно напоминают Богородиц на иконах византийского письма.

Проехали Бачковский монастырь, неподалёку от которого вверх по склону поднималась вырубленная в скале 300-метровая крутая лестница. Она вела к келье, где в давние времена обитал отшельник-аскет. Главная тягота его аскезы состояла в необходимости один раз в день спуститься по этой лестнице к придорожному источнику, а затем подняться по ней же с двумя кувшинами воды.

Проехали горнолыжный курорт Пампорово, где на автостоянке я уловил негромкий всплеск русской матерщины, изошедший от группы чем-то недовольных расфуфыренных девиц и их мамаш. Не подавая виду, прислушался — и понял: стервозные соотечественницы, жёны и дочки каких-то советских начальников, выражали недовольство, что их «заслали в эту дыру».

В горном селении почти на самой южной границе нас уже ждали. Строго говоря, я как чужденец (иностранец) не имел права приезжать в пограничную зону. Но советский КГБ не мог расставить свои посты по территории Болгарии, а болгарской милиции и граничарам (пограничникам) было наплевать на перемещения русских. Тем более что попытки побега советских граждан на Запад через греческую границу хотя и имели место, но были редки и кончались одинаково. Даже если беглецам удавалось улизнуть от пограничной стражи обеих стран и сдаться гражданским властям Греции, те бесцеремонно отправляли их назад, не желая ни осложнять отношения с СССР, ни связываться с американскими компаньонами по блоку НАТО.

С дороги все устали, а я, впервые оказавшийся на высоте 2000 метров над уровнем моря, вообще поплыл, как будто был слегка пьян и несколько ночей не спал. Однако пришлось выдержать трапезу с выпивкой, после которой уже все без исключения попáдали камнями и уснули.

На другой день я очнулся в редкостно отличном самочувствии. Благотворный горный воздух и высота сделали своё дело.

— Хайде (пошли) в горы погулять, — сказал мой друг Никола. — Будем немножко собирать грибы.

Болгарское слово «гъба» (гриб) я знал, тем более что по-древнерусски этот лесной дар тоже назывался «губа». Да и умению собирать грибы был обучен с детства.

Пологий склон горного хребта густо порос сосновым лесом, сквозь который пробивались лучи солнца. Стояла невероятная тишина. Воздух хотелось пить, хотелось набрать его с собой в баллон и вывезти на родину. От воды из чешмы (источника) ломило зубы.

Мы медленно взобрались на вершину безымянной горы. Никола вручил мне мощный морской бинокль и указал на открывавшийся вдоль долины вид на юг.

— Гледай (смотри) туда.

В бинокль я увидел аккуратный домик, крытый тёсаными каменными плитами, пасущуюся рядом козу, дрыхнущего на скамейке солдата в незнакомой форме и прислонённую к стене винтовку. Что за идиллия?

— Граничарски пост, — коротко сказал Никола. — Греческая территория. Десять километров отсюда.

Так я впервые узрел в бинокль капиталистическую действительность.

В небольшом глухом распадке я обнаружил великолепный боровик. Огромный, граммов на восемьсот, девственно чистый, свежий, благоухающий, белоногий и темноголовый, он гордо стоял на самом виду. В горах нет насекомых, которые вредят грибам в подмосковных лесах, так что в добротности боровика не приходилось сомневаться.

На мою находку Никола отозвался скептически.

— Это по-нашему называется манатарка, — сказал он. — Нельзя кушать. Отровно (ядовито).

— Да ты что? У нас в России это первый гриб, самый лучший!

— Понимаю. То у вас в России. У нас — нельзя кушать.

На лесной подстилке из сосновых игл в большом количестве произрастали невзрачные пластинчатые грибочки терракотового цвета, в которых я узнал обыкновенные горькушки. Русские грибники пренебрегают ими из-за невыразительного вкуса и очень едкого млечного сока. Зато болгарские друзья отдавали этим хилым грибкам явное предпочтение, обирали подчистую, даже ползали на коленях и разрывали землю в поисках непроклюнувшихся телец.

Отказаться от боровика я был не в силах. И устроил смертельное шоу — сварил и съел его. Болгарские друзья смотрели на меня без удивления. Они уже знали, что руснак предпочитает чай (то есть воду) крепкому кофе, любит похожий на глину ржаной хлеб, курит сигареты с запахом горящего колхозного амбара, пьёт водку залпом. Что ж удивительного, что он ещё и ест ядовитые грибы безо всякого вреда для здоровья.

* * *

Попав на окраине болгарской столицы на улицу с названием Овча Купел, я мигом навоображал что-то связанное со сказанием о Рождестве Иисуса: младенец в хлеву, овечьи ясли, волхвы, Вифлеемская звезда… Оказалось, на этой улице когда-то был большой пруд, в воду которого всыпали специальное снадобье, а потом прогоняли через него отары овец, дабы избавить их от чесотки.

А на юге, в Родопских горах, примыкающих к греческой границе, овец было больше, чем людей. Они запружали узкое горное шоссе так, что не было возможности двинуться с места — приходилось ждать, пока стадо медленно обтечёт машину с двух сторон. Они были поразительно благовоспитанные — не слышалось оглушительное хоровое блеянье, не возникала суетливая толчея с прыжками друг через друга. Стадо перемещалось плотной массой, гордо задрав головы и поблёскивая любопытными фиолетовыми глазами, лишёнными обычной овечьей туповатости.

Сквозь густой лес на горном склоне они дружно мчались вверх, отскакивая от земли, как мячики; сильные любезно подталкивали лбами слабеньких ягнят и отставших взрослых. Выкатившись на горный луг, они разбредались по нему широким кольцом, головами наружу, и сосредоточенно щипали траву — но ни одна не становилась на колени, как иногда делают ленивые овцы. Колоритный пастух, опиравшийся на загнутый вверху апостольский посох, одетый в белую безрукавку из овчины и овчинную же, но чёрную остроконечную шапку (отчего он издали был похож на заточенный карандаш), сидел на камне и покуривал трубочку.

Суровая жёлтая псина неведомой местной породы методично обегала стадо по кругу и загоняла отбившихся от периметра овец поближе к центру. Она не лаяла и не кидалась — просто подходила к овце и глядела ей в глаза, после чего копытное послушно отступало на нужное расстояние.

К ошейнику собаки на металлическом кольце был подвешен толстый обрубок дерева.

— Зачем это? — спросил я у спутника.

— Собака очень злая. Бросится на человека — хватай за деревяшку и крути, чтобы дыхание ей перебить. А волка она и с деревяшкой задавит.

Закурив, мой спутник сказал:

— Здесь, в Родопах, мы выжили при турках благодаря овцам. Приучили их пастись высоко в горах, не спускаться в долины. Приучили не блеять, не привлекать внимания. Турки не любили горы, боялись подниматься высоко — их кони в горах быстро выбивались из сил, а посылать пеших солдат было слишком опасно. С овцами у нас всегда было мясо, сыр, молоко, шерсть для тёплой одежды. Травы в горах много, её заготавливали на зиму, овцы не голодали. В лютые зимы предки иногда жили в стогах сена, как в хижинах. А мешками с овечьей шерстью гайдуки в бою закрывались от турецких пуль. Рассказывают, были случаи, когда овечье стадо по команде пастуха кидалось и спихивало турецкий отряд с дороги в пропасть…

Вечером стадо спускалось с горы — неторопливыми точными прыжками по грубой каменистой тропе, с удивительной, словно заранее обдуманной очерёдностью. Ни одна овца не мешала прыгать другой, направления прыжков не пересекались, слышалось только мягкое цоканье копытец по камням.

На центральной площади села овцы чинно разобрались по группам и пошли по домам вслед за хозяйками. Меня это удивило: в нашей северной русской деревне овцы были до крайности бестолковы, загонять их домой приходилось с великим трудом. Пастух скрылся в механе — харчевне: там его ждали пара стаканчиков ракии, сытный ужин, он же обед, и вечерняя партия в карты.

Где-то там далеко были София (болгары произносят — Сóфья), Солнечный Берег, Золотые Пески, полный запаха красного вина Сухиндол, нависшее на скалах над дымящейся Янтрой Велико Тырново, ароматный розовый Казанлык, игрушечный приморский Несебр, а также верховный руководящий товарищ Тодор Живков (за всё время моего пребывания в стране никто ни разу о нём не вспомнил и ни разу не произнёс его имя). Здесь — тёмные горы, ночное небо с яркими звёздами, шум реки в ущелье, гомон мужских голосов в механе и овечьи следы в дорожной пыли.