Бывало, побивали Павлу — Окудину дочку — за пустую ворожбу. Ведунья жила за селом Верблюжье, далеко от реки. В черте села ей проживать не полагалось. Общество ловцов осуждало ещё самого знахаря Окудина, издавна поселившегося на отшибе. Дочке после кончины чудного отца его худая слава досталась.

В лачуге Павлы изредка селились заезжие на короткий постой. Однако с начала нынешней зимы задержался у неё пришлый, подрядившийся по весне внаём к здешним воротилам — братьям Аристарховым. Братья задумали третью мельничку ставить и нанимали люд на земляные работы для копания плотины.

В село чужак не заглядывал. Отогревался на Павловой печке. Самой Павле казалось странным: человек образованный нанялся подённым на дешёвые работы. Но никчёмных вопросов не задавала. В конце зимы к жильцу принялись захаживать местные: Архип Чалдонов, по прозвищу Непутёвый, отец шестерых детей да многодетный же вдовец Тит Бездарев. Что-то втроём кумекали, всякий раз требуя с хозяйки бутыль косорыловки.

Весной на работах мельничной плотины, запасшись лопатами, кирками, ломами, работяги под присмотром приказчика Аристарховых приступили к копке. Место выбрали с привлечением учёного из города. Тот ходил возле излучины реки с чудным металлическим щупом, у подножия кургана Крайний втыкал щуп глубоко в землю и довольно цокал языком.

По селу пошёл слух: «Клад ищут». Аристарховы только посмеивались. Но однажды утром, спешно вызванные к месту раскопа, и сами были обескуражены.

Ветер, за ночь разметав песок на сколе, раскрыл могилу всадника, погребённого на осёдланной лошади. Стали дальше рыть и откопали ременные бляхи, сбрую, нашивки на колчан, стремена серебряные. На самом всаднике оставались куски шёлковой одежды, обшитой позументом. Сохранилось и седло с костяными украшениями, указавшими на богатого владельца. Рядом обнаружился серебряный наконечник стрелы, возможно погубившей воина, и куншджу — ножницы мастера золотых дел. Как до скелета дотронулись, тот рухнул и развеялся в прах. Позолота и серебро снаряжения остались почти не трачеными.

Наблюдавшие словно другим воздухом надышались — мороком сокровищ. Тут же нашлись знающие, как копать мину с уступами от подошвы кургана к центру. Тут же нашлись смекнувшие, как расширить татарскую тризну. Тут же нашлись умеющие рыть и умеющие брать клады. Тут же нашлись помнившие легенды о ханских трофеях, заложенных в курганах на девять поколений.

Аристарховы выставили охрану и выдвинулись за благословением к отцу Владимиру в сельский храм. Но морок сокровищ проник в умы и души. Едва баре с приказчиком отбыли, землекопы вместе с охраной продолжили поиски. К полудню добрались до каменной каморы, вероятно, погребальной, от которой шли ходы в три стороны. Залежей в каморе не нашли, однако азарта не потеряли.

Перед вечерней службой подоспел на место священник. А из села объявились ловцы да из степи верховые казахи с калмыками прискакали — здесь вести с ветром разносятся. Степняки гудели над разворошённою могилой, как набухающий вулкан.

Священник, прибывший с братьями-мануфактурщиками, быстро оценил всё зло и добро от случайной находки. И в ответ на вопрошающие, алчущие взгляды двадцати «счастливчиков» буркнул: «Не благословляю!» — и отбыл, спеша к вечерне. Раскопщики, явно разочарованные, загудели грозней казахов с калмыками. Всадники пообещали мстить и умчались обратно в степь. Братья — хозяева мельницы — мудро рассудили, что стоит последовать совету священника. Вход в камору присыпали и земляные работы приостановили.

Но морок сокровищ поразил малодушных. Село гудело домыслами: баре-то для отвода глаз подчинились, а воистину себе оставили дело, потому как ещё по указу государя-батюшки Петра Ляксеича, не будь чёрт к ночи помянут, клад принадлежит тому, в недрах чьей землицы найден.

Те же байки обсуждали и в доме за околицей, у Павлы Окудиной. Пришлый прижился да приглянулся вековухе. Жилец подсмеивался над знахарскими занятиями, но не препятствовал хозяйке. Не волновало его бабье дело. Он давно бросил город и занятия присяжного поверенного. Не вспоминал прошлое, не рассказывал о себе ничего, лишь в раздумьях разминал худые запястья, которые у него, молодого ещё человека, ломило к непогоде, будто у старика.

На приставания постоялец подтвердил Павле, что холост, что две буквы «СК», полустёртые, но не выведенные до конца, составившие на его шее неровное пятно, означают Савелий Куприянов. Одна идея, мысль, фетиш вела того человека по жизни. Не выказывая интереса к сокровенной теме, но в досужих разговорах частенько затрагивая её, он превращался в человека одержимого, с неиссякаемой фантазией выказывающего знания о предмете.

Мал-мала грамотный собеседник, да и вообще просто разумный человек, мог бы пресечь азарт воодушевлённого рассказчика, указав на прямые несхожести, выдумку, нелепицу, несуразности. Но для самого оратора всякое сомнение в его правоте означало бы лишь невежество собеседника и не изменило бы личной убеждённости в правоте идеи.

Его выдумки срослись с приобретёнными знаниями, как крест разбойников, врубленный в дерево тайным знаком зарытого клада и со временем совершенно сросшийся со стволом. Для него кувшины, бочонки, котлы, звериные шкуры, набитые золотом, существовали в действительности и прятались там, где он назначил им быть по одному ему известным приметам. Но обстоятельства и Провидение препятствовали поиску, что также для него означало предзнаменование: клад легко в руки не даётся.

Два вечера подряд у фитилька Савелий корпел над запиской. После дотошно наставлял Павлу, какое ей нужно показать колдовство. На третий вечер призвал к себе Архипа Чалдонова и Тита Бездарева. Уселись за стол с самогонкой, скудной закуской, поначалу шептались, а под хмелем захорохорились.

— Хозяйка, что у тебя за щи? Хоть бельё полощи. Подала бы курдюка, шурпы, — канючил скоро захмелевший с голодухи Непутёвый да подначивал постояльца, — хозяйка-то твоя брюхатая, уж почти на сносях. Видать, не скучно зиму провели.

Горячо обсуждали, что клад, должно быть, заклятый. Но раз показался, сам поманил, не положено обратно в землю закапывать. Клад сушится. А заклятие снимают чистой молитвой. Тут отчитка нужна, отговорщик исправный требуется. Да Аристарховы вот-вот мельницу сызнова строить зачнут, либо закопают наглухо, и новый раскоп сразу заметен станет. А того хуже, ещё иные раскопщики, окрестные, прознают да прибудут на место. Есть такие бугровщики, что брать залежь умеют с первого подходу, ежели зарок не наложен.

— Жаль места вернее не узнать, — сетовал Тит.

— Есть средство, — Савелий значимо поглядел на сотоварищей.

— Шептуха!

— Окудница!

А Павла варила зелье. Вскоре по избе разнёсся терпкий дух. Хмельные поднялись взглянуть на дела ведуньи. Та, босая, в рубахе до полу, с неприбранными волосами, водит ножом над корытом с водою. Пальцы рук вещуйки вдруг сплелись, как верёвка пеньковая, и вывернулись, как невозможно человеку. Ноги скрючило, будто в судорогах, и стало разводить, выворачивать в стороны, причём видно было, какую боль ей самой причиняют те выкрутасы. Внезапно Павла разрезала ножом воду и по ней будто прочла.

— На сто голов заговорен, сто первая найдёт. Амин, аминь, рассыпься! Верблюд, волк, священник. Положен рукой неведомой, пусть та рука и отдаст да в моей чаше отразится. Между водою и курганом ищи возовую дорогу. Верблюд, волк, священник. Где дорога поворачивает в обратную сторону, ищи брошенный колодезь. Оттуда отсчитай шесть саженей по голыни, дойдёшь до двух кривых ракит. Под ими слово найдёшь.

Зрелище брюхатой бабы и тени её, размахивающей ножом, хмельным да вдохнувшим щипкого зелья внушило опаску. Архип с Титом выскочили на крыльцо, отдышаться. За ними вожак их — Савелий. Душная алмазная ночь и ухающий невдалеке филин только прибавили жути.

— Ведьма!

— Злыдарка!

— Слыхали? Дойдёшь до двух кривых ракит. Копать под ими.

— Так то же и есть место, где мельницу ставят. Колодец заброшенный…

— Нынче надо идтить, тепереча.

— Как скажешь, ты нам — ватаман.

Ближе к околице стоял дом Бездаревых. Тит выгнал дремавшую лошадёнку, запряг в телегу, не потревожив домочадцев. Вслед незлобиво забрехали собаки. На просёлочнике подхватил двоих сотоварищей. Втроём прибыли на место. Вот излучина реки, вот крайний от воды курган. Свернули с возовой дороги. До колодца пошли пешими. Тит прихватил лопату и факела из телеги. Тьма да звёзд ожерелье. Наткнулись на кривые ракиты. Стали копать. Ничего. Тит с Архипом переругались. Савелий цыкнул, не дозволяя повышать голос, браниться, оглядываться назад, не то жди неудачи. А сам взял лопату и первым же штыком на твёрдое наткнулся.

Скрежет металла о металл в тишине ночи прозвучал зловеще. Оглянулись. Никого, та же тьма вокруг — вечная. Отгребли землю руками. Достали ржавую банку да в ней записку. «В кургане сим клад зарыт на удачу. Над правым плечом звезда великая и дорога молочная. Иди вперёд длиной шесть саженей и там копай на четыре аршина и один локоть глубины. Найдёшь плиту каменну, да коробку железную с чертежом. И тебе, и детям твоим будет разного добра, золотая чушка и серебряная, казан с монетами старинными, четыре сабли татарские, сбруя золотая. Ищи ночью, клад чужих глаз да свету не любит».

— Господи, никак услышал нас! — Тит закружился, воздев руки.

Через четверть часа копания ввалились-таки в ту же камору, что прежде отыскали землекопы да закопали обратно по приказу. Из каморы шло три хода: один с красной лестницей вниз — в глубину, второй — длинный, заворачивал в сторону реки, третий ход вёл в степь и сразу же заметно сужался.

Кинули жребий на камушках. Вышло так: Титу ползти на коленках узким путём в степь, Архипу идти по проходу к реке, а Савелию спускаться по красной лестнице. Что там дальше приключилось неведомо, только двое услыхали вопль третьего. И, захолонув, бросились на звук — один по лестнице, другой по проходу. Когда добрались до Тита, тот сидел в норе возле котелка с тёмными монетами. Факел горел ровно, монеты чахло поблёскивали. А нашедший счастье был мёртв.

Савелий протиснулся за котелком, Архип через него пихал соседа, не веря в скорую смерть. И тут среди их молчаливой возни послышалось чьё-то бормотание, бессвязные речи, негромкие отголоски: «мастер… куншджу… ювелир…» Страх обуял сотоварищей, бросились ползком, натыкаясь друг на друга, к выходу. Доползли до каморы, ломая ногти о земляные стены, и наверх мигом, на свет звёзд. Откашлявшись, отплевавшись, придя в себя, осмотрелись. Савелий крепко обхватил котелок. Архип подбирал рядом обронённые монеты. В темноте понять не могли то золото, медь или серебро, чьей чеканки, какого веку.

Первым очнулся Архип.

— Достать бы покойника-то.

— Бог в помощь…

— Да одному как?.. Делить давай!

— Нечего.

— Мы ж артелью?

— Что?! Я место сыскал. На ворожею потратился. Записку сочинил. В одну лопату копать несподручно. У тебя нет идеи, которою одержим, ради которой на грех пошёл. Золотарь — он же искусник, гений.

— Долю! — Архип сделал шаг вперёд.

— Жил на селе, тут и останешься, — Савелий неловко ударил ножом слева, угодил в бок.

Архип, тоненько взвыв, опустился на колени и, подняв руку ко лбу, но не успев перекреститься, рухнул. Савелий, не смотря в скособоченное лицо, вытащил из рук, не сложивших креста, поднятые с земли денежки. Запихал котёл в мешок, подобрал догорающие факела. За тем занятием его и застал свернувший на свет с возовой дороги возвращавшийся после поздней панихиды из соседнего Княжьего отец Владимир.

— Мил человек, кем будешь? Незнакомы или во тьме не признал? — спросил священник, спуская ноги с брички, — Или бугровщики вы? Неужто нашли?

— Нашли, — эхом, словно продираясь сквозь сон, отвечал Савелий.

— Будто неживой лежит?

— Неживой…

— Не много ли на сегодня покойников…

— Много…

Отец Владимир поостерёгся спуститься: то ли угрюмость копателя остановила, то ли сторонний звук. И тут на их огни, будто за защитой к человеку, выскочил на смертной скорости верблюжонок-трёхлеток, видать, отбившийся от матери. За ним с наскоком в длинных прыжках вылетела к бричке ощерившаяся волчица, увидав близко людей и пламя, затявкала, сверкнула зелёными глазищами да исчезла во мраке. Поповская лошадь встрепенулась, почуяв опасность. А Савелий изо всей силы жахнул по крупу лошадёнки горящим факелом. Лошадь понесло, поп свалился в бричку. Всё произошло так быстро, так неправдоподобно, что через несколько минут копатель не поверил в призраки верблюда, волка и священника. Он крутился вокруг себя, размахивая во все стороны факелом, рассыпая в лёгком шуршании искры. Но волки, видать, ушли за другой добычей. Верблюжонок, должно быть, спасся. А залежи кургана забрали ещё две души: чалдоновскую да бездаревскую.

Когда Савелий добрался до Окудиной бани, намереваясь, не заходя в дом, забрать припрятанные загодя пожитки, Павла ждала его в предбаннике. Произошёл трудный разговор, не ко времени. Хозяйка потребовала плату. Не только за постой и колдовство, а за молчание. Запросила свою долю клада, не то грозила выложить старосте про буквы на шее — СК — ссыльнокаторжный, про руки, что ломит после кандалов.

Савелий не хотел счастливый день портить ещё одним досадным происшествием. Он и толкнул-то её всего один раз. Но упала Павла неудачно, затылком на камелёк. Закричала: «Дитя свое убьёшь, на роду тебе писано убийцей дочери стать» и скорчилась, по-медвежьи зарычав от боли. Отошли воды. Раньше времени роды пришли.

Едва в серой мгле человек с чувалом на спине выбрался в степь, к Окудиной бане вышел пастух, собирающий с краю села своё стадо на дневной выпас. Он и услыхал рёв. Заглянул в мутное оконце, а там чернокнижница в крови выпачканная. С восходом пастух и соседи стали восприемниками крошечной девочки. И не сразу разобрали, что болезной та родилась. Как закричит, закричит внезапно и будто кличет кого-то, другим незаметного. Так и прозвали её Кликушей. Мать, разрешившись, после родов и не оправилась, померла. Кликуша выросла при церкви. Только уже при Владимире втором, потому как первый священник в ту странную, душную ночь в село не вернулся. Нашли Владимира первого не случайно, а отрядив другим днём команду ловцов на поиски попа. Лошадь с пустой бричкой притащилась домой сама. А тело батюшкино, растерзанное волками, обнаружили между Сухим ильменем и Гнилым ериком. Приняла Кликуша жуткую смерть на ступенях храма от руки командира, принёсшего в село спустя пятнадцать лет красную народную власть. На лбу его красовалась фуражка со звёздочкой, а на шее имелись полустёртые буквы «СК».

А тогда на похоронах отца Владимира многие на селе осудили непутёвых сельчан, что деда-кладовика потревожили без благословения. Мол, через них и священник лютую смерть принял. Нашлись и такие, кто затаил зло на братьев-мануфактурщиков Аристарховых. Говорили, будто доставать горе-бугровщика лазал их приказчик да сам младший брат. И будто при подъёме тела ещё добыли женские украшения, будто даже какой-то браслет с тайной надписью о зарытых на девять поколений кладах. После чего вырытые золотоискателями лазы в камору наглухо засыпали. А осенью ни степняки, ни ловцы, ни бугровщики не узнали бы того места, густо поросшего качимом и турсуком, даже если бы и захотели отыскать заново под мороком сокровищ.