1
Самое простое может оказаться самым сложным — если смотреть в корень явления, в самую сущность феномена…
Оттого:
Голос звал в осенние просторы —
Одинокий голос из-за туч,
И хотелось самого простого:
Чтобы солнечный явился луч.
В силе и звоне волшебного солнечного луча раскрывается новая книга Виктора Петрова «Взлёт креста» (Москва, изд-во «Вест-Консалтинг», 2022) — названием своим уже давая вариант одухотворения действительности: той нашенской реальности, что завязла избыточно в материальном, запуталась в блескучих соблазнах.
…Жизнь прорастает — через загубленную былую; поэт, необыкновенно, как своеобразный живой сейсмограф, чувствующий вечную плазму жизни, живописует сильно:
Загублен храм на том холме,
Куда всходили мы с тобой.
И раны стен, и свет во тьме
Являли зло наперебой.
От капищ траурная гарь,
И не сбылась благая весть,
Но там, где осквернён алтарь,
Не зря гнездо соколье есть!
Это страшные строки о погубленном и разорённом храме на холме. Страшные — но ведь птичье гнездо наполнено светом жизни в неменьшей степени, чем всё остальное пространство, и продолжение жизни, явленное в стихе, воспринимается врачевателем упомянутых ран.
Раны стен болью ударят в бубен мозга, но соколье гнездо, подразумевающее дальнейшую высоту полёта обитателей, внушает радугу надежды.
Необычна метафизика Петрова — равно его ощущение слова:
Смотрите: мукою Христовой
Искажены мои уста!
Я думал: слово — это слово,
А слово — это взлёт креста…
Сквозь страдание — взлёт; сквозь муку родится небесная мукá: из которой взойдут, подчиняясь дару мастера, питательные духовные хлеба…
Необыкновенными цветами распускается звукопись поэта:
Змеится текучее пламя позёмки,
И сбитая птица летит в буерак.
Звенящая перекличка «з» и глуховатая поступь «п» хороши сами во себе — можно раствориться в звуке, даже отвлекаясь от содержания: тяжёлого — в контексте конкретного стихотворения.
Осознание доли и ответственности поэта пламенеет в поэзии Петрова:
Моя прервётся поступь —
Звезда падёт во тьму.
Иду, как шёл апостол,
К распятью своему.
Тут невозможны языковые игры, ибо жизнь одна: как сердце, бьющееся ритмами поэзии; как путь, ведущий к распятию, подразумевающему взлёт.
Глобальность пронизывает мистерию поэта, и Гамаюн, возникающий сакральным образом, вызывает множество ассоциаций, ибо существует… дорога дорог:
Расхристан, как тёмный язычник, и юн,
Я в идола верил, и бог был не Бог,
Но смолк и задумался мой Гамаюн,
И вздыбилась к небу дорога дорог.
Дорога дорог: подразумевающая «Взлёт креста» — ту силу, что явлена В. Петровым суммами созвучий, озарений, страданий; ту, что, укрепляя дух, предлагает подлинность — вместо пустоты псевдосуществования большинства.
Новая книга Виктора Петрова «Взлёт креста» есть удачный повод высказаться и в целом о его поэзии.
2
Мощное, мускульно-твёрдое слово — твердь; оно словно требует заглавной буквы — столь массивно и величаво: и твердь небесная соотносится с земной неразрывно, организуя космическое целое, даруя возможности творчества — устремлённого в небеса.
Заглавной буквы требует и поэзия Виктора Петрова, высоко несущего драгоценный факел лучших традиций, словесной силы, глубины, своеобразия…
Никаких игрищ не подразумевает судьба поэта: жизнь одна, и проживать её придётся всерьёз, даже — смертельно всерьёз, ибо все знаем, чем заканчивается предприятие.
Жизнь одна — и подразумевает она какое-то количество ледяного ветра, тяжести мороза, и — преодоления их: пусть речь о метафизическом холоде, речь о:
Железный путь спрямил указкой —
Не юг, не запад, не восток.
И, окропясь водою карской,
Взошёл, как ледяной цветок.
Но вьюга налетела чёртом,
Пророча неживой предел —
Загинули цветы несчётны,
Один лишь я и уцелел!
Приговорён к оцепененью,
Замру, умру… И злей тоски
Меня сова коснётся тенью,
Сорвать пытаясь лепестки.
Стихотворение, наименованное «Ледяной цветок», открывает предыдущую книгу Виктора Петрова «Твердь», и словно конденсирует в себе характерные меты поэтического дела стихотворца: жёсткая твёрдость строк, жизненная стойкость, доля метафизики, интересно дозированная — в соотношении с мерой реальности, освещаемой стихом, своеобразная сказовость, идущая от должного… да никак не всплывающего вечного Китежа…
Каждый лепесток стиха будет сиять, он выверен и красив, и никакая сова современности, забитой шелухой пёстрой пустоты, не собьёт ни один.
3
Голос Петрова высок — именно таким только и можно говорить о крещенской воде, о тайне тайн, не разрешишь какую никакими научными методами-постижениями:
Ступаешь в крещенскую воду,
Наяда — моё божество!..
И накрест прорубленный створ
Грехи омывает народу.
Мы грешные — я так особо! —
Страстей и гордыни рабы.
Бежал бы куда от судьбы —
Зароком повязаны оба.
Мощно работает усечённая рифма — божество-створ: сразу рисуя сложную картину; и безжалостность к себе — со вспышкой зарока, каким связан с судьбой, — словно, всколыхнувшись, выступает из целящей, чёрной, ночной, ледяной воды, из которой вообще, как известно, пошла жизнь.
Жизни много в поэзии Петрова: самой плазмы её — густой, как мёд, насыщенной, как научный поиск, пёстрой, как русская ярмарка.
Она различно вламывается в стихи: то историей, чьи одежды весьма изорваны, особенно — если речь о нашей, русской:
Сибирь колесовали поезда —
Вела их паровозная звезда.
Стонал, стенал столыпинский вагон:
Паду на рельсы — неизбывный стон.
Этапами гоняли русский люд.
А хлад сибирский по-медвежьи лют.
То осмыслением креста: столь важного на Руси: хочется мечтать: когда-нибудь возмогущего поднять её — хоть тенью своею — на должную высоту, и тут есть смысл процитировать вторично:
Смотрите: мукою христовой
Искажены мои уста!
Высокая метафизика — русского видения, разумеется, — прорастает сквозь стихи поэта, набирая высоту от дерзновения мысли:
Я думал: слово — это слово,
А слово — это взлёт креста…
Так понимается слово: ныне сведённое в основном к передаточной функции; так чувствуется слово поэтом, как и должно…
А история у Петрова — точно одушевлённая: кажется, в духе философии общего дела Н. Фёдорова — поэт необыкновенно чувствует всеединство людское, где каждый, будучи целокупной индивидуальностью, является же и частицей глобальной всеобщности.
Оттого так и ощущаются стоны гонимых по этапу: будто через современность проходят их тени.
Современность, конечно, оставляет желать лучшего:
Свои пятилетние планы
Уже осмеяла страна —
Пьяны тем столицы и пьяны,
Одна только даль не пьяна.
Но и современность, какая уж есть, не тронет русской тяги к бесконечной воле.
…Ах, мускул русского вольнолюбья!
Ах, мощь и ширь нашенского разгула!
Отсюда и «Гуляй-Поле», и «Богатяновка», становящаяся стихом; Богатяновка, являющаяся порой следствием оного разгула, и чередующая пивную… с тюрьмой.
Закроется моя тюрьма на Богатяновской,
И вновь откроется пивная, что была,
И срок, наверное, придёт пред Богом каяться.
Пока ж гуляй, сирень-весна!.. И все дела!
Космосом и грехом стянуто у нас национальное, родное, русское, порою скорей — расейское; бывает: и из колючей проволоки вырастают розы стихов; отсюда такие произведения, как «Срок», «Поезд»:
Поезд шёл в ночную пору
Расписанию вдогон,
И вольготно было вору
Спящий обирать вагон.
Вор в законе издалёка —
Не улыбка, а оскал,
Чёрный глаз, гортанный клёкот —
Души русские искал.
И жутко, и прекрасно, и ужасно, и муторно: но дело поэта — отделить космическое от низового, потому стихотворение завершается мыслью — острой, как биссектриса, парадоксальной, заставляющей думать на новых оборотах:
Поезд шёл, летел по свету,
Как всему и всем ответ:
Ничего святого нету —
Ничего святее нет…
4
Образ деревни, концентрированно данный в нескольких строках: образ, прослоённый жизненным свинцом: и — уходящий, как бесконечные элементы натуры, постепенно убывающие из реальности:
Баню растопили по-белому,
Жизнь крутнулась наоборот…
Баба сердобольная беглому
Ставила еду у ворот.
Сильно построенные стихи Виктора Петрова черпают материал в той же мере из жизни, сколь и из мечты: о вечном сиянии русской правды:
Я ветром по свету гоним,
И слышен поруганный гимн,
Как звон колокольный на дне —
Град Китеж, мой Китеж во мне!
Китеж, прекрасный, сказочный Китеж вечного, ещё не воссиявшего толком русского солнца: как сладко и могущественно это представление…
Впрочем, стихи Петрова больше сумрачного колорита: сгущённых красок, сильного нажима пера.
Острые звёзды Кремля
Ранили русского зверя,
И задрожала земля,
Веря Христу и не веря.
Лучше страдать на кресте,
А не поддаться расколу:
Тянется крест к высоте,
Прочее клонится долу!
Нечто потаённо-исконное, глубинное, как руда, определяющее русское бытие сильно просвечивает сквозь стихи поэта.
Как ни прискорбно, для русских характерна тяга к запредельности с неумением да и нежеланием отвлекаться на суетное: два полюса, определяющие русскую жизнь долго-долго.
Многого из того, что должно быть, — нет; многого; но стихи, идущие ввысь, по световой вертикали, добавляют гармонии к окружающему миру, и стихи Виктора Петрова как нельзя лучше доказуют это.
5
Есть метафизическая высота русской деревни: связанная и с Китежем, и с княжением, связанная тысячью отливающих золотом нитей с прошедшим, с традицией, уходящей, как натура, забываемой, почти забытой:
Твоя деревня, мать родная Княже!
И ночью белой нежится изба:
Полцарства — за тебя! — не за коня же:
Взамен бы только прядку отводить со лба.
Когда посмотришь снизу на меня ты,
Почудится — повелевает свыше взор…
Твоя изба так это княжие палаты,
А где я был и делал что — какой же вздор!
Свет пламенеющий, осенние листья, нисходящие на землю…
Философия избы, на протяжение веков ассоциирующейся с Русью, — избы, более значимой, чем княжеские палаты.
Стихи В. Петрова заряжены силою природного слова-солнца; они вспыхивают литою вековой церковной парчой и звучат булатом: когда есть необходимость; они становятся нежнее шёлка, и режут правдой, ибо нельзя же ею, наждачной, пренебречь.
…Как своеобразно увидена рысь, точно становящая символом таинственного леса: и взгляд её мерцающе-текучий, словно отвечает немыслимым тайнам мирозданья, таящимся везде:
Я знаю, в том лесу гуляет рысь,
Большая кошка, вольное созданье.
И смотрит рыжая подолгу ввысь,
А звёздное таится мирозданье.
Поэзия Петрова держится высотой: мирочувствования, входящего в стихи образным строем, высверком мысли, огнём правды, плазмою жизни, и насыщенность стиха разнообразием всего поражает, предлагая свой космос.
6
Под сенью русского размаха вызревает, дабы соком истечь, трагедия, и поэт, чья чувствительность может соперничать с сейсмографом, ощущает её и в красках разгула-захлёста, ярой силы:
Гулеванит Гуляй-Поле —
Шашек дикий пересверк!
Батька думает о воле
И подковывает век.
Вишни кровенеют рясно,
Белый снег убит во рву.
Кто за белых? Кто за красных?
Я за зелену-траву!
Располосовано будет тело Отчизны, и многое уйдёт, и пейзаж деревни сделается тёмным, тяжёлым…
Виктор Петров удивительно чувствует русское, даже потаённое, даже как будто едва проступающее пунктиром в подспудных слоях истории.
Тут двойственно: с одной стороны — сияющий Китеж, так и не поднявшийся из-под метафизических вод, с другой — деревня, всё глубже и глубже погружаемая в оные…
Полюса, определяющие русское бытие, тяжелы, и совместить их не получается — подобно тому, как тяга к подвигу в русских сильнее желания кропотливо и нудно собирать… к примеру, табуретки.
Стихи В. Петрова сильно стянуты волокнами метафизики: необходимость осмысления яви зажигает свет внутри оных волокон:
Сказал победитель: «Восславь…»
Я славил не сон — славил явь,
И звёздному верил огню,
И мир весь держал за родню.
Тут и вселенство русское: всеединство — так сильно выраженное философом Фёдоровым — поэтом всеобщего дела…
Китеж, глубоко спрятанный в каждом из нас, прорывается замечательными лучами-строками стихов, коли речь о поэте, — и Виктор Петров, сильно и ярко представляя современную поэзию, даёт образы, налитые светом смысла и наполненные тою мерой глубины, что свидетельствует о степени поэтического дарования…
7
Бои, битвы, Армагеддон…
Неистовство шумит в поэзии Виктора Петрова; взмывает вверх, тянет знамёна к неведомым полюсам:
Он схлестнулся крест-накрест с тобою
И земные отринул пути.
И, распятые общей судьбою,
Разве можете с неба сойти?
Было то, что ещё не бывало,
А что было — рассыпалось в прах…
Ты руками его обвивала
И в подлунном и в прочих мирах.
Миры множатся, отражаясь один в другом; и вот уже поминается — «Мой род Аввакума Петрова»: кажется, действительность, банальность её объёма не могут удовлетворить Петрова, взбирающегося всё выше и выше…
Гудения, занятое у сфер, сила, способная сокрушать крепостные стены…
Даже ноты лирики, звучащие в его стихах, своеобычны: точно изъяты из боёв: столь же естественных, сколь и необходимых:
Милая, гладишь меня по щеке —
Я, как всегда, небрит навсегда.
После заблудишься ты вдалеке,
И обомрут мои поезда.
Он громоздит свою лествицу к небу — Виктор Петров; и лествица эта тем вернее, чем гуще звук, чем правдивее он связан с напластованием истории, веры правды…
«Взлёт креста», как и «Твердь», выходившая в издательстве журнала «Юность», разлетается мощными словесными лентами, испещрёнными письменами бытия и мысли (как знать, может быть, именно она и определяет первое), закручивается турбулентно, продуваемая онтологическим ветром, и, повышаясь, разрешается стихотворением «Иордань», занимающим свет у фаворского:
Иорданской водою омылась
И забыла, что было вчера.
Солнце белое — высшая милость —
Осветило мои вечера.
<…>
Мне бы тоже омыться — по-русски! —
Вифлеемскую зрея звезду…
И ворочаю плечи до хруста —
Иордань прорубаю во льду.
Тотально — тяготея к предельной ёмкости строки, и добиваясь оного — поэт вбирает действительность и запредельность в свою книгу.
Тотально — многоствольным лесом — или стрельчатым органом — звучит она: великолепно-живая.
И слово Петрова, адресованное вечности, касается ныне людских сердец: дабы не ороговели совершенно от бесконечного напластования сует.
8
Пышная и яркая, как ярмарка, неистовая, как стихия бунта, отдающего то Пугачём, то Стенькой, трагическая, как умирающая деревня, поэзия Виктора Петрова включает в себя многое: русское, коренное, поднимающееся ввысь, становящееся всеобщим…
Возникнет Китеж — бездной и символом, красотой и надеждой: Китеж, вечно сопровождающий русскую реальность мечты.
О, русскому сердцу многое будет родным: и боль, проходящая сквозь него, есть боль за весь мир: оскорблённых, поруганных…
Очень русское, очень из Достоевского чувство-ощущение моделируется Петровым с очевидной и жёсткой чёткостью, и… нежностью…
Парадоксальное сочетание?
Да нет, для нашего мировосприятия вполне логичное.
И сквозь безнадёжность: пепельно-предельную, казалось бы, пробиваются лучи, несущие солевую силу надежды.
Неистовство закипает-зацветает в строках Петрова: оно зацветает садом высоты, благородной пеной белейших цветов покрываясь, — ибо не бывает так, чтобы раны были сплошными… Исцеление должно грянуть!
Духовное исцеление Отчизны, слишком заблудившейся в потребительских переулках.
Легенды, мелькая пёстрыми полосами, оживают фрагментами в поэзии Петрова, сообщая ей новые краски, давая дополнительную силу.
Строка ёмкая: как хорошее хозяйство; строка мускулистая, как мужество героя.
И поэзия, предложенная Виктором Петровым, сочетая в себе множество высоких свойств, зажигается суммами подлинных стихотворных звёзд.
9
А послесловием к книге «Взлёт креста» можно считать новые стихи Виктора Петрова в «Дне литературы».
Советский Союз был своеобразно религиозной страной: и осознание этого, вчувствование в былое, даёт варианты музыкальной метафизики строк:
Когда спускали красный флаг
С крестом серпа и молота,
То ликовал заморский враг,
Что Русь моя расколота.
Патриотизм сливается с болью, но боль не может убить — она закаляет, делает сильнее, и особое чувство Родины остаётся, звуча сильным аккордом:
Была страна, и нет страны —
Сгорела синим пламенем.
Рыдают глупые сыны,
Но есть хранитель знамени!
Виктор Петров исследует феномен случившегося: пристрастно и темпераментно, рассудочно и той формой стиха, которая свидетельствует о совмещение даров — хлебопёка и ювелира — в одном поэте…
Пришла народная беда —
Сменили знамя знаменем,
И стал я каменным тогда,
Во мне — другой, незнаемый.
А с красным флагом что и как?
Прости-прощай, империя!
Куда исчез величья знак,
Уже не флаг — материя?
Мир дан для творчества и знания, радости и любви, а не для выживания: как стало.
Стих Петрова кипит и громогласит, пульсирует напряжённо, сильно, и — словно волны цветовых и смысловых вибраций расходятся в разные сознания.
Цвет соответствует определённым периодам жизни: и небесная, голубовато-золотая зрелость окрашивает поэзию Петрова плотно и вещно.
Современность, сильно входящая в ритмы поэта, горит и горчит:
Я родился в Авдеевке,
А крещён был в Успенке.
Сколь разора содеяно —
За такое бы к стенке!
Изуверствуют ироды,
Тянет горечью гари.
Плачьте, Киев и Миргород,
Мариуполь и Харьков…
Без современности нет реальности: но первая такова, что подлежит переправке.
…Но вода — таинственная, такая конкретная и вместе мистическая сила, определившая возможность жизни — требует возвышенных слов:
Успенскому колодцу исполать:
Отведаю воды — прибудут силы!
Я бью поклон умению копать
До водной жилы.
А сруб — не просто сруб… Скользит цепок.
И близок станционный путь гремучий.
Раскручивает судеб вороток
Судьба — не случай.
Водная жила сильно мерцает в стихах Петрова, она отражает небо, и высоту человека: вертикальный срез его — с полюсами творчества и любви, которые и должны определять жизнь.
Разумеется, горечь многого проходит волнами по стихотворениям поэта:
Смотрит лес на меня с недоверьем,
И теряется здесь интернет.
Я приехал к отцовской деревне,
А деревни, как не было, нет.
Староверческий крест на погосте
Протянул ко мне руки с мольбой.
Я приехал на родину в гости
И казнюсь непутёвой судьбой.
Опыт различен: и тяжесть иного мнится не нужной, но — нужно всё: в глобальном плане, определяющем бытование на земле.
Резкость горения — копьё свечи — словно прободает реальность чувством, оправленным в мысль:
Прости, Господь, твою послушную рабу Марину,
И пусть её оплачет поминальная свеча.
И своенравных строк юдоль невольничью отрину,
Сломав острожную решётку лет углом плеча…
И — сложно, контрастно пишет поэт об особости именно поэтического дара: который — и крест, и мёд, и угол, и знамя:
А я голубь!.. Не жаворонок, не сова:
Спать ложусь — как ложусь, и встаю — как встаю.
Караулят меня вертухаи-слова,
Чтобы всё позабыл, даже любовь твою.
Мне куда от них?! Только и сам не уйду…
Отбываю тюремный пожизненный срок:
Радость радует, или бедую беду —
Вижу небо клочок за решёткою строк.
И шаровая небесная ширь, сияя пронзительной красотой, открывается в безднах строк, явленных Виктором Петровым…
Москва
