Философы со двора

Между поймой и дворами — поле. Промежуточный пункт. Перепутье.

Место, где можно бегать и орать.

*

В чеканку мы Стопаря ободрали.

Началось лето, а летом у нас начался футбол. Благо Седов в него не играет.

У девчонок с чеканкой оказалось лучше, чем у парней. Мы с Марой и Таей чеканили по восемьдесят раз на коленке и по девяносто раз на ноге: Мара в узких тёмных джинсах, Тая в голубых джинсах брата, я в старых физкультурных штанах. Один не в моде, девять сгорает. Стопарь в пару заходов с трудом дочеканил до девяноста восьми.

— Видали? — крикнул он и торжественно пульнул мячом в небеса.

— Э-э… — сказала Мара.

— Ты что сделал?! — спросила Тая.

— Стопарь, — сказала я, — девять вообще-то сгорает.

Настала тишина. Где-то далеко от нас мяч шлёпнулся о землю.

— А-а-а! — донеслось до другого конца Острова.

— Нафиг ты девяносто девять чеканул? — допытывалась я.

— А-а-а-а-а! — орал Стопарь.

В этот момент он был выше самоанализа.

Так вот: в чеканку мы его ободрали.

— Зато я вас в футбол сделаю, — причитал Стопарь и танцевал на тощих ногах великий танец досады.

Но горевал он недолго: мы сжалились и согласились на навес, квадрат и прочее. Стопарь воскрес моментально.

— Давайте! Навес! Опа-па! Это называется «полное незнание техники футбола»! Анри! Не спи! Канделя! Прими на́ бошку! Бартез Косая Нога! Зида-а-ан!

Мара у него была Канделя, Тая — Анри, я Бартез Косая Нога — глазомер ещё не выработала, — а сам он, конечно, Зидан. Иногда, в моменты скромности, — Нигматуллин (Венсан Кандела, Тьерри Анри, Фабьен Бартез, Зинедин Зидан — игроки французской сборной по футболу на чемпионате мира 2002. Руслан Нигматуллин — вратарь российской сборной на ЧМ-2002. — Примеч. авт.).

*

Так у нас воцарилась гармония во дворе. Но Мачо Ермоленко с другого двора это не нравилось.

— Ну что вы можете? — сказал он мне, когда шёл домой через наш двор. — Вот я, например, в секцию хожу.

— Ну и ходи, — ответила я. — Микроскоп дать? За нами, инфузориями, наблюдения вести.

— И вообще это, — добавил Мачо, — не бабское дело. Это я тебе доверительно говорю. Как товарищ.

Я наклонилась к Мачо вплотную. Доверительно. Как товарищ.

— А помнишь, — сказала я, — как ты пришёл к нам в третьем классе?

Мачо тут же сник и замолчал. И превратился обратно в Димочку-ребята-познакомьтесь.

А дело в том, что в третьем классе завуч привела к нам пацанёнка Диму с серыми волосами и высоким лбом. Дима приехал с родителями из Ленинска-Кузнецкого, перескочил к нам сразу из первого в третий класс и весь день горько плакал от стресса, вызванного внезапной сменой детского коллектива. Мачо он стал далеко не сразу. И то благодаря тому, что, к примеру, Ирка-модель, которая пришла в пятом, об этом не знала.

— Беляева, — с достоинством сказал Мачо, — ладно, оставим этот разговор. Но не потому, что я испугался. А потому, что это запрещённый приём.

И шмыгнул носом.

*

Из ржавых хоккейных ворот под липами мы выросли.

— Спасибо вам, родимые, — сказал Стопарь, — Алька, и ты пару слов скажи!

— И простите, — добавила я. — За то, что столько через себя пропустили.

Стопарь два месяца тренировал меня в воротах. «Замену себе готовлю», — важно пояснял он, втягивая и без того тощий живот. Между пенальти он восклицал: «А теперь выходи, подлый трус!» — и играл один на один. А иногда мы шли в поле, где он показывал, как пасануть через голову. «Для этого надо упасть. На спину!» — орал он, задирал ногу, делал подачу и с видом храброго воина бухался на траву.

— И что же теперь? — спросила я, когда мы закончили все церемонии.

— Да вот же, — сказал Стопарь, — два дерева стоят. Всяко на футбольные больше похоже.

Мы со Стопарём сразу встали каждый в свои ворота. Мара пошла к Стопарю, а со мной осталась Тая и в довесок — Санька Идрисова, с прозвищем «Арка» за худые ноги и ещё одним прозвищем по фамилии, не очень вежливым.

— Я не могу больше! — крикнула Санька на счёте 7:7, когда Стопарь в седьмой раз натянул футболку на лоб и пробегал по полю круг радости. — Играйте без меня!

— А ну стоять! — Стопарь выглянул из горла футболки, став похожим на Таину черепаху. — Арбитром будешь!

— Я не умею!

— Бегай, свисти с умным видом и счёт объявляй!

На том порешили.

— Чо, гол, что ли? — кричала Санька, делала рукой козырёк от солнца и вприпрыжку бежала к нам.

Потом она научилась подслушивать, что говорит Стопарь, и дело пошло куда лучше.

— Чо, угловой? Угловой! — последнее слово она объявляла громко, для всех.

Тут на пригорке показались белые шорты, футболка с чёрно-красным узором и соломенная шляпа. Но это всё были разные люди.

— Это что за самодеятельность? — спросил Рыжий с чёрно-красным узором. Да, он тоже носил «Айрон Мейден» на своей рыжей груди.

— Это наши в футбол играют, — пояснил Мачо и подтянул белые шорты.

— Может, мы с ними? — спросил Гроб и снял соломенную шляпу.

Очевидно, все они шли на пойму купаться.

— А, интеллигенция припёрлась! — заорал Стопарь.

Гроб поздоровался с ним за руку.

— Короче, — сказал Гроб, — вы уплотняетесь, а мы втроём против вас.

Гробу и Рыжему по двадцать лет, поэтому они помнят слово «уплотняетесь» и могут играть против нас в одиночку, хоть в секции отродясь не ходили.

Мы выстроились в две линейки, попели гимн, чтобы было как по телевизору, и разошлись.

На десятой минуте Рыжий забил мне гол.

— Стопарь, — сказала я, — дуй в ворота. Хватит это терпеть.

— Да ты чего, — ответил Стопарь. — Подумаешь, гол! Играй давай!

— Не в этом дело, — возразила я и показала правую руку.

После запястья начиналось нечто невразумительное, похожее на сломанный стебелёк.

— Сломала что ли?

— Вроде нет, — ответила я. — Всё равно, в ворота вали.

И стала уводить у Гроба мяч.

Мы чуть не запутались в ногах друг друга, и где-то я такое уже видела. Только вот где?..

Гроб прямо на ходу приподнял шляпу, посмотрел на меня и сказал:

— Молодец, однако.

Тут я вспомнила, где уже видела, чтоб у людей ноги так сплетались в узелок: в фильме «Грязные танцы». Мне этот фильм дала посмотреть Вихорская, подтерев цифру в метке «не рекомендуется лицам до 18 лет» и исправив её на «10».

— Ты поддаёшься, что ли? — спросила я.

— Не-а.

*

— Ну что, — сказал Мачо, — сделали мы вас, да?

Счёт был 20:13 в их пользу.

— Да и фиг с вами, — ответил Стопарь.

Уже вечерело. Рыжий и Тая ушли во дворы наверх — Рыжий друг Таиного брата. Санька лежала и смотрела в небо, а мы со Стопарём, Марой и тремя противниками распивали примирительный «Колокольчик».

— Мачо, — ответила я, — руку убрал с моей талии. Ты ведёшь себя нелогично.

— Неприлично? — поправила Мара.

— Нет, — сказала я, — нелогично. Ты всю дорогу твердил, что это не бабское дело — в футбол играть. А сейчас снизошёл до игры с нами. А раз уж сыграл, так и нечего. Забыли, кто девки, а кто пацаны.

— Да, — кивнул Гроб, — по идее она тебе должна не пощёчину влепить, а кулаком врезать. Чтоб логику соблюсти.

Я пожалела о том, что мне тринадцать, а Гробу двадцать: он для меня слишком старый.

— Да ну вас, — проворчал Мачо. — Логики-практики. Философы со двора.

Наступил мир. «Колокольчик» передавался по кругу. Пахло липой и раздербаненной нами травой. На дереве, которое было штангой ворот, а сейчас временно стало просто деревом, пела маленькая серая птичка.

Пергамент судьбы

Нам выдали новые дневники. Учеников восьмого класса.

— Это что такое? — спросил Неотмиркин. — Почему горизонт завален?

На обложке была наша школа. Её, видимо, снимали на утюг.

— А почему, — возмутилась Вихорская, — слово «лицей» на французском с двумя ошибками?!

На логотипе в углу стояло: licee. А правильно — lycée. Игрек зажмотили и аксан эгю куда-то подевали.

— М-да, — вставил Мачо. — Хотели обозваться лицеем, а сами… Как будто надели фрак, а на нём пятно от кетчупа.

— А почему, — воскликнула я, — тут наши рожи?!

Это мы перевернули дневник. А там Мара, Стопарь, Неотмиркин и я обсуждаем проект по английскому про Викторианскую эпоху. Фотография сделана в прошлом году и явно на тот же утюг, который увековечил школу. Стопарь в футболке «Манчестер», только что с матча и поэтому в мыле. Стас Неотмиркин аккурат на момент съёмки сдувает со лба русую прядь волос. Я весело ржу, и на мне розовая жилетка, которую мне связала бабушка. Мара в сером костюме, который носила весь прошлый год. Из строгой юбки торчат красивые ноги. Каштановые волосы тоже лежат красиво, но Мара не заморачивается укладкой и признаёт только одну причёску: помыл и расчесал, так что тут ей просто везёт. Суровый взгляд, волевой подбородок и внезапно губы сердечком.

*

На другой день Стопарь пришёл на пожарный балкон взбудораженный.

— Мара, — сказал он, — Андрей из девятого хочет с тобой познакомиться.

— Э? — спросила Мара.

— Андрей, — повторил Стопарь. — Ну, помнишь, такой высоченный, в казаках? И с глазами как у енота. Оказывается, такие дневники всех покупать заставили. И тут он такой подходит с дневником ко мне и говорит: классная, мол, девчонка. И в лацкан твоего пиджака тычет.

Мара озадаченно почесала правым носком левую щиколотку. Правой кроссовки на ней не было, поэтому чесать было удобно. Мы играли в подкидного дурака на раздевание.

— Из класса «Б», что ли? — уточнила она. — Это ж коррекция.

— Ну и что, что коррекция, — вступился Мачо Ермоленко. — Ум ведь не главное. Может, человек хороший.

Он спрятал руки под мышками и поёжился. На пожарном балконе в трусах сидеть сыровато.

*

Мы стояли на цокольном балкончике Мáриного дома и ждали Мару. Мимо проходил Хурманян.

Хурманян — это такой местный блаженный с внешностью восточного Эйнштейна. Никто не помнит его настоящего имени, но этого и не нужно. В детстве мы его боялись, но потом поняли, в чём дело, и вскоре бояться перестали. Со временем Хурманян стал чем-то вроде талисмана у нас на Острове.

Особенность его в том, что он всегда что-то говорит прохожим, и всегда получается в тему. Вот и сейчас он поравнялся с нами, хитро посмотрел каждому в глаза, от души махнул правой рукой и сказал:

— Пергамент судьбы!

— Какой пергамент? — спросила Тая.

Но Хурманян уже удалился, поэтому на вопрос выпало отвечать нам.

— Вообще, — сказал Неотмиркин, — по закону жанра на такой вопрос должен прийти ответ в такой же долбанутой форме.

— Ну, — сказал Стопарь, — тогда будем ждать.

Тут пришла Мара. Она не вышла из дома, а возникла со стороны улицы почти что из ниоткуда.

— Ты где была? — спросили мы.

— С Андреем гуляла.

Мы переглянулись.

— Видимо, это и есть ответ, — догадался Мачо.

— Кто? — не поняли мы. — Андрей?

— Дневник, — пояснил Мачо. — Пергамент судьбы — это дневник.

— Дневник, — подхватил Неотмиркин, — по которому Андрей Мару нашёл и с ней познакомился.

На балкончике свежо и немного несёт нашатырным спиртом. Мара так и стояла на крыльце в своей излюбленной раздолбайской позе, скрестив ноги и засунув руки в задние карманы джинсов, и скучающим взором глядела на нас снизу вверх.

— Ребята, — сказала она, — вы упоролись?

Мачо первый пришёл в себя.

— Нет, — торжественно ответил он. — Привет, Мара. Мы очень за тебя рады.

— Он же из коррекции, — напомнил Стопарь.

— Да отвали, — сказала Мара. — Ну и что, что коррекция. И чтоб вы знали — он за хулиганство, а не за тупость туда попал.

— А, — сказал Стопарь. — Ну если за хулиганство, тогда нормуль.

Надстройка

Остров поразила застройка. Не пощадила ничего.

Тут был пустырь, где в третьем классе мы клали друг друга на лопатки, как львята в «Короле Льве», а в пятом хоронили домашних животных. Сейчас там строили 22-этажный дом. Дом на костях, как пошутили в народе.

А тут было поле. На поле мы играли в футбол. Вернее, играли под липами, а вокруг лип разогревались и чеканили мяч.

Теперь там будет стадион. Тоже футбол, но только для избранных.

Ничего не щадит застройка, ни берегов поймы, ни Большой, ни Малой косы, ни болота, ни берёзовой рощи…

*

Мара куда-то исчезла.

Вернее, формально она так и сидит за партой, на перемене так и костыляет мелкими крепкими кулаками Рахматуллину по шее, так и смотрит печальными тёмными глазами в окно. Но она далеко отсюда. Где-то, где никто из нас ещё не бывал.

*

Я спустилась к Тае поболтать. Тая живёт двумя пролётами подо мной.

— Куда пропала? — спросила я. Тая вышла ко мне в футболке и старых джинсах: старые она носит дома, не очень старые — на улице.

— Да куда я пропала, — ответила она. — Я просто дома сижу. Научилась от этого радость получать.

— А Мара?

Тая усмехнулась и философски обвела рукой подъезд.

— А Мара — что Мара? Где она сейчас? Она с Андреем…

— Понятно, — сказала я. — Кто на этот раз? «Новая жертва».

— Дудко с одной стороны. Пантелеева с другой. Из Андреевой параллели, помнишь?

— Да, — сказала я. — Санта-Барбара какая-то. Вроде рокешные, а всё туда же.

*

Тая и Мара дружат с первого класса. Они никогда не чмокаются при встрече, не обнимаются и не ходят под руку: связь у них на том уровне, где во всех этих ритуалах нет смысла. А ещё им плевать на моду: так и ходят в клёшах и с хайром, развевающимся на ветру. «Блеск тебе зачем? Оближи губы!» В классе говорят, что у девчонок два типа крутизны: когда есть шмотки и когда шмоток нет. Мара и Тая из последних.

И всё-таки они разные. Это особенно видно, когда двое людей очень похожи на первый взгляд. Как Кирсанов и Лопухов у Чернышевского.

У Таи голубые глаза, у Мары карие. У Таи пятеро братьев-сестёр, у Мары бабка-вахтёрша. Тая учится на тройки, но очень красиво поёт. Мара с лёгкостью загребает пятаки, но голос у неё грубый и слух отсутствует. И так во всём. Даже в дихотомии «Ария / Король и Шут» они держат равновесие: Мара слушает Арию, а Тая — КиШ.

Всё изменилось, когда появился Андрей.

Изменения, правда, затронули всех. Прежде всего перевернулось отношение к классу коррекции. Меня-то мама всегда учила — не надо, Аля, снобизма, снобизм показатель низкой культуры. Но для кого-то слово «коррекция» повод порадоваться: ура, есть люди глупее нас!

Но оказалось, что нет, не глупее. Люди как люди. И даже душевные иногда.

Словом, все наши вынесли что-то из этой истории. А вот у Мары изменились и взгляд, и дыхание, и даже физическая дислокация в классе. Как я уже сказала, она исчезла.

Как-то раз — они три дня уже не разговаривали — я позвонила Маре: гулять пойдёшь?

«Нет, — глухо ответила она. — Пока».

И положила трубку.

В тот же вечер я вышла на балкон и увидела в окне соседнего дома тёмный размытый силуэт. Мара сидела на подоконнике у лифта, притянув коленку к подбородку, и молча глядела перед собой.

— А кто-то ей завидует, представляешь? — сказала Тая.

— Ну, — ответила я, — кому что.

Я попрощалась с Таей и вышла из подъезда. Мара живёт в соседнем дворе, но к ней я не пойду. Правильно Тая сказала: Мары тут нет.

*

Однажды мне всё-таки удалось выцепить Мару из её непонятного, по-своему счастливого и по-своему страшного мира. Это было после субботника, когда все, в джинсах, куртках, по-хорошему задолбанные — это вам не с алгеброй возиться! — отправились по домам в одиннадцать утра. Мы с Марой шли по пригорку вместе.

— Хочешь, ко мне пошли, — предложила Мара. — Мне скучно.

Я поняла, что это тот редкий момент, когда с Андреем гармония, но он ещё не вернулся из школы.

Бабушка Мары вышла в прихожую и осталась там стоять, растерянно глядя на нас. У неё был пёстрый халат, а все краски в ней самой какие-то чистые: белые волосы, очень иссушенная розовая кожа и ярко-голубые глаза.

— Иди, иди, — сказала ей Мара.

Бабушка побрела обратно в комнату. Телик работал на полную громкость.

На кухне Мара захлопнула дверь. Нас облепили кошки со всех сторон. Одна забралась ко мне на коленки. Это была Аида, чёрная.

Мара достала гигантские чашки, банку «Нескафе» и поставила чайник.

— Тебе сахара сколько? — спросила она.

— А мне не надо, — ответила я.

Мара налила в чашки молоко, кипяток, побултыхала ложечкой в своей и стала смотреть в окно.

— Ты чего к Тае-то не заходишь? — спросила я.

— А чего мне к ней заходить?

— Не знаю. Подруги всё же.

— У человека, — сухо сказала Мара, — может быть только один друг. Остальные — дружки и подружки.

Я гладила кошку Аиду и молчала. Почему-то я была уверена, что даже сейчас Мара считает своим другом Таю, а не Андрея. Попыталась представить наоборот — не вышло.

По двору промчался Стопарь. В руках у него были две авоськи, а глаза горели. Нас он не заметил.

— Как хоть сама-то? — спросила я.

Мара неохотно оторвалась от окна и повальяжней уселась на стуле. Видимо, все эти ритуалы её успокаивали.

— У меня стерео, — наконец, ответила она. — С той стороны потёмкинский перец. С этой его одноклассница. Но пока нормально. Жива.

С перцем из тусовки «Потёмкин» вышло так, что он пытался ухаживать за Марой, а Андрей прознал и разбил ему нос. «Я много кому нравлюсь, лучше бы никому не нравилась», — говорила Мара. Потом одноклассница Андрея отправила ему открытку и всем сказала, будто они целовались по-настоящему. В общем, сложно там было всё.

— Ну ладно, — сказала я. — Может, ещё утрясётся.

Мара вдруг засмеялась.

— Знаешь, ты первый человек, который это говорит. Все хором орут: бросай, бросай его поскорее!

Я улыбнулась. Андрей когда-то назвал меня самой нормальной из Мариных подруг.

— Помнишь «Дьявольский зной»? — спросила Мара. — Это про меня с Андреем песня.

Они с Таей только что обчитались Булгакова. А я обслушалась симфо-блэка. И такая долбанутая любовь была для нас образцом.

— А пошли по карьерам лазить? — предложила я. — Там тебе «дьявольский зной» будет.

— Ага, — согласилась Мара. — Жарко.

*

Это про-осто замкнутый круг… (песня «Замкнутый круг» группы «Ария». — Примеч. авт.).

Мы гуляли по пыльным песчаным холмам, жмурились от солнца и пели все песни, которые помнили наизусть. Наизусть мы помнили почти всю «Арию», так что работы у нас было много. Я уже говорила, что поёт Мара грубо и приблизительно, но это никому не мешало. Мы радовались.

— Вечером уже не выберешься? — без особой надежды спросила я.

Мара покачала головой. Я кивнула. Они ведь с Андреем в согласии — у меня шансов нет.

Мы помолчали.

— Знаешь, — сказала Мара, — а ведь мне уже и неинтересно с нашими-то. Как будто они смотрят на всё с цоколя, а я — с верхних этажей. Будто надстройка, что ли, появилась. И я, фиг знает, плохо это или хорошо.

— Ну вот это всё, — я показала на экскаваторы и бетонные глыбы вдали, — тоже неясно, хорошо или нет. А у тебя что? Стадион или многоэтажка?

— Скорее церковь, — ответила Мара. Она, как и Тая, религиозна.

На холме у ограды сидел рабочий. Мы подошли к нему.

— Простите, а что тут строится?

— А вон, — ответил рабочий и руками обнял воображаемую толстую гусеницу, и сверху пальцем что-то накарябал.

Я повернулась к Маре:

— Ну ты и Нострадамус. Действительно, храм.

Мара махнула рукой. Мы спустились на дорогу. Слева был МКАД, цвет наших кроссовок было не определить. Они были когда-то чёрными, а стали жёлтыми, как песок, который мы пропахали.

Или как солнце.