Апрель 2014 года – апрель 2022 года

Москва – Гомель – Хойники

Здравствуй, дорогой Читатель!

«Писать просто и ясно так же трудно, как быть искренним и добрым», – считал Моэм. Всю свою жизнь я стараюсь быть искренней и доброй, но просто о сложном, о трудном, о больном писать так и не научилась. Трагедия сама определяет язык повествования.

Не мы выбираем место рождения.

Случилось так, что я родилась в Гомельской области и про Чернобыльскую катастрофу знаю не понаслышке. Авария прошла через отчий дом и моё сердце, унеся жизни близких людей, и во многом повлияла на мою судьбу.

Роман «Журнал Рыси и Нэта» я начала писать в 2013 году, выкладывая главы в своём блоге «Живого журнала». Отсюда название романа и его композиция. После первых робких публикаций и зарисовок в сети стали появляться комментарии читателей. И теперь каждая глава в книге снабжена небольшими комментариями.

Так я познакомилась со Змееловом.

Вы, конечно, догадались, что это ник?

Со Змееловом я освоила огромный пласт знаний о животном и растительном мире.

Нам кажется, что это мы приручаем зверей и животных. Между тем это они приручают нас. Змеелов писал о рыси, волке, кабане, зубре, чёрном аисте, выдре, как будто и сам был этим зверем. Он рассказывал не просто о дикой природе, а о животном царстве, том мире, из которого были изгнаны люди, словно падшие ангелы из рая.

Когда умирает срубленное дерево, убитая охотником птица или зверь, земля лишается частички души.

И вот наконец наша кормилица устала от издевательства – осушения болот, вырубки лесов, уничтожения зверья и птиц – и выдохнула, изгнав тупых и обнаглевших паразитов - людей.

Границы свободного в своей первозданности мира от непрошеных гостей охраняли изящные и хитрые рыси. Патрулировали территорию и следили за порядком сильные и мудрые волки.

Зверьё здесь было непуганое – охотилось и днём, и ночью. Зубры, кабаны, лошади Пржевальского, медведи жили по своим законам, никому не принадлежа и не желая подчиняться законам дичи под прицелом.

Берёзы, осины да ёлки прошили насквозь брошенное человеческое жильё. И человеческое жильё стало трухой. Змеелов описывал мир дикой природы без человека. Мир дикой природы обрёл рай! В общем, как говаривал Пришвин, «с природой одною он жизнью дышал»...

Я знала только одно такое место в Европе – Полесский государственный радиационно-экологический заповедник, или «Чернобыльский рай», как шутил Змеелов.

Так о чём мой роман?

О любви и о спасении любимых! Он о творце и его творениях, ибо, по словам Ницше, творчество – вот великое спасение от страданий, великое облегчение жизни!

Ужас и Страх умаляют жизнь. В этой книге вы их не найдёте, не найдёте того, что так любит теперь смаковать кинематограф!

Страх появится позднее… причём у тех, кого и близко там не было. А тогда, помню, не было ни страха, ни ужаса при эвакуации населения – никто ничего ещё не понял тогда!

И героизма, и жертвенности не было – люди делали свою обычную работу, как выполняли её каждый день до этого, и радовались, что им заплатят два, а то и три оклада…

Если ещё проще и яснее… мой роман о враче, который пытается спасти свою любимую от жуткой болезни. Диагноз понятен, причины возникновения заболевания не изучены, лечения не существует.

Врач решается на научный эксперимент, который можно провести только в условиях закрытой природной экосистемы, где водятся рыси. В мире существует лишь одна такая «природная лаборатория» – заповедник в Чернобыльской зоне отчуждения, где и раскручивается маховик сюжета.

Надо ли добавлять, что все события и имена в романе являются вымышленными?

Если нет, то приятного погружения!

Ваша София Агачер.

Пролог

Чёрное небо провисло, как клеёнка с водой. Туча напоминала поливальную машину. Фиолетовые вспышки молний исполосовали небо.

Если бы не близкое знакомство доктора Анри Бертье с президентом Французской республики и не поздний звонок господина Жака Ширака своему коллеге президенту Беларуси Александру Лукашенко, частный самолёт французского телевизионного канала TF1 никогда не смог бы приземлиться в Национальном аэропорту Минска.

Но шасси выпущены, словно когти у кошки, колёса мягко коснулись бетона, и двенадцатиместный комфортный джет побежал по почти пустынному взлётному полю, где врассыпную стояли самолёты с тёмно-серыми крестами на фюзеляжах.

– Похоже, люфтваффе опять базируются в Минском аэропорту?! – пошутил брюнет с типичным для француза крючковатым носом.

Стюарт Шарль, опоясанный ремнём безопасности, нервно поправил свой красный галстук-бабочку и пояснил:

– Господин Бертье, это самолёты «Белавиа» с цветком василёк – эмблемой белорусской авиакомпании.

– А почему тёмно-серого цвета?

– Кризис: не хватает синей краски, дорогой Анри, – рассмеялся сидящий напротив доктора Бертье высокий мужчина, после чего с ленцой потянулся, встал и… стукнулся головой о верхнюю багажную полку. – У-у-у-у… Поделом мне… или, как говорится, «il ne faut pas réveiller le chat qui dort»![1]

Мелкий дождь не прекращался.

Пассажиры джета явно нервничали и хохмили, подбадривая друг друга перед поездкой в Полесский радиационно-экологический заповедник. Группа французского телевидения получила разрешение не только на посещение, но и на съёмку фильма о животном мире закрытой и таинственной Чернобыльской зоны. И предвкушение опасного путешествия пьянило, как шипучка из подвалов мадам Клико.

Белоруссия встречала французских телевизионщиков с уважением и вниманием, подобно членам правительственной делегации. Улыбчивый пограничник поднялся в салон джета, проверил и проштамповал паспорта.

У самолёта застыли микроавтобус «Мерседес» и вытянувшийся в струнку, как солдат почётного караула, доктор биологических наук, зоопсихолог Фёдор Юркевич.

Доктор Бертье первым сбежал с трапа, обнялся с белорусским учёным и возбуждённо заговорил по-русски, слегка картавя:

– Фёдор, как я рад тебя видеть! Мы ждали этого дня десять лет! Свершилось!

Руководитель группы и переводчик доктор Анри Бертье, его помощница доктор Надежда Сушкевич, компьютерный гений доктор Ву и операторская группа, состоящая из настоящих, прожжённых телевизионщиков, одетых в видавшую виды летнюю форму солдат Французского легиона: Мишеля Дризэ, Александра Капниста и Поля Ваньковича, – расселись по местам.

Прибывший багаж молниеносно перегрузили в микроавтобус, и уже через десять минут прилетевшие покинули территорию взлётного поля, так и не побывав внутри здания Минского аэропорта.

У шлагбаума офицер пограничной службы, молоденький летёха, отдал французам честь и даже попытался натужно улыбнуться.

Белорусская земля радовала гостей жёлтыми и фиолетовыми полями цветущего люпина, поздними трелями июньского соловья и нежно-зелёными берёзовыми рощами вдоль дороги по маршруту Минск – Хойники.

Французы ещё не пришли в себя, и Фёдор Юркевич решил взять их в оборот.

– Как устроились, ребята, всем удобно?! Едем прямо в Хойники. Расстояние – 330 километров, время в пути – 5 часов. Сейчас 13:00 по местному времени; через пару часов сделаем привал в лесочке недалеко от Бобруйска. Поснедаем, как говорят белорусы, ушицы из щучек утреннего улова, а кто рыбку не уважает – тому мачанку с рёбрышками и драниками предложат. Так что ещё засветло прибудем на место. Там для вас забронирован целый этаж в гостинице «Журавинка». Хорошая гостиница… не хуже ваших клоповников на Монмартре, – переводил на французский язык почти дословно вводную речь Фёдора доктор Бертье, опустив, правда, его замечание насчёт кровососущих в парижских отелях.

Гости воспряли духом.

– Фёдор, – обратилась моя помощница Надежда к доктору Юркевичу (хочу заметить, что на Западе «доктор» – это вежливая форма обращения к любому учёному, а не только к врачу), – лёту от Парижа до Минска всего ничего, да и условия у нас были шикарные, так что все сэкономленные силы, помноженные на любопытство, мы намереваемся обрушить на вас. Расскажите нам о Полесском заповеднике, Чернобыльской зоне, обо всём том, что мы должны знать прежде, чем попадём в эту радиационную паутину человеческой боли.

Фёдор Юркевич, автор уникальной книги по зоопсихологии волков, и доктор Анри Бертье, известный невролог, познакомились на всемирной научной конференции в Париже в середине девяностых. В то время одно упоминание Чернобыльской зоны вызывало у европейцев первобытный ужас. Но когда небольшого роста и совсем негероической наружности, с давно не бритой щетиной на лице, рано облысевший человек лет пятидесяти выступил с докладом об опыте сохранении экосистемы на примере Полесского радиационно-экологического заповедника, весь зал аплодировал белорусскому учёному стоя!

Анри Бертье пригласил Фёдора Юркевича к себе в Ниццу. Именно там, на Лазурном берегу, на вилле «Вера», где находилась неврологическая клиника для безнадёжных больных, и возник этот безумный план совместного эксперимента и поездки в заповедник…

Фёдор снял бейсболку, взлохматил остатки растительности на черепе, достал из своей сумки три альбома и протянул французам.

– Родные мои! В этих альбомах фотографии обитателей и истинных хозяев нашего Чернобыльского рая! Полюбуйтесь на этих красавцев – оленей, зубров, медведей, рысей, чёрных аистов, орланов, диких лошадей Пржевальского. Разве они не прекрасны?

Телевизионщики оживились.

– Все эти животные наконец-то обрели свой дом, откуда ужас перед радиационным облучением и смертью выгнал самых страшных, всё и вся пожирающих и разрушающих существ на Земле – нас с вами.

«Мерседес» плавно скользил по асфальту. Тихо и бесшумно. За окном – вангоговские поля. Киношники с альбомами в руках, где каждой твари по паре. Ноев Ковчег!

А Фёдор тем временем продолжал:

– Итак, немного истории. 26 апреля 1986 года, в 1 час 23 минуты, произошёл аварийный взрыв четвёртого энергоблока Чернобыльской атомной станции. Взрыв был такой чудовищной силы, что разрушил толстые стены из бетона и в атмосферу было выброшено колоссальное количество радиоактивных веществ. В блоке начался пожар – первыми в этот ад спустились пожарные расчёты.

Они не знали, что погибнут. Вечная слава и память этим ребятам-пожарным, спасшим всех нас!

Пламя было потушено, но начались мощнейшие выбросы радиоактивных веществ. Шквальные порывы ветра рвали, гнали и разбрасывали радиоактивные облака по всей Европе, где смерть выпадала пылью и проливным дождём на цветущие сады, сохнущее бельё, играющих детей, участников велогонки мира, людей на первомайских демонстрациях, крестьян, работающих в поле, и коров, жующих отравленную траву.

Для нейтрализации четвёртого энергоблока был сооружён «саркофаг», на строительство которого затратили более трёхсот тысяч тонн бетона и большое количество свинца.

За два года свыше полумиллиона человек приняли участие в ликвидации аварии и её последствий. Сейчас их называют ликвидаторами. Большинство из них болеют, многие умерли, но никто не считал и не считает себя героем, потому что нас в Советском Союзе с детства учили Родину защищать. Сотни тысяч людей вынуждены были навсегда покинуть свои жилища, простившись с землёй и могилами предков.

Больше всего досталось моей родной Беларуси: на территории Гомельской области выпало 70 процентов радиоактивных осадков. В радиусе тридцати километров от Чернобыльской станции непригодная для жизни людей территория с заражённой на тысячу лет почвой, с сотнями оставшихся без хозяев, брошенных деревень, куда тут же потоком хлынули тысячи мародёров со всей страны, была огорожена колючей проволокой и стала строго охраняемой зоной.

Отныне и до веку, как бессменные постовые, застыли на границе с этой землей столбы с табличками, на которых красным по белому, словно кровью по снегу, начертано: «ВНИМАНИЕ! РАДИАЦИОННАЯ ОПАСНОСТЬ! ВХОД И ВЪЕЗД ЗАПРЕЩЁН!» А ядовито-жёлтый треугольник с изображением «вентилятора», или знак радиационной опасности, знает сейчас в Белоруссии любой малый ребёнок.

Звезда Полынь – символ Апокалипсиса.

В альбомах есть и знаменитые фото: развороченный взрывом четвёртый энергоблок; автобусы с эвакуирующимися жителями Припяти; колесо обозрения в парке культуры и отдыха, который должен был открыться в городе энергетиков на майские праздники 1986 года; обнявшиеся молодые ребята и девушки на берегу реки Припять, любующиеся на фантастически красивое зарево пожара на атомной станции; пионерская вожатая, что привела пионеров на мост посмотреть, как работают их отцы после пожара на станции.

Смотрите, смотрите!

Подавленные французы молча листали страницы истории.

Сколько боли сочилось с этих фотографий… У любого человека сердце сжималось тисками.

По лицу Надежды беззвучно катились слёзы, а операторы сразу стали заниматься своей работой: снимать дорогу, реакцию соседей по микроавтобусу на чернобыльскую быль; Фёдора с его словно уставившимися в одну точку глазами и сами фотографии. Профессионалы!

Спасительная рутинная работа, что может вытащить из любого стресса и горя, хвала тебе! Главное – не выть, а что-то постоянно делать.

Фёдор замолчал, достал из своей винтажной, потёртой на сгибах и швах сумки термос и повернулся к остальным пассажирам:

– Предлагаю на этой пафосной ноте сделать короткий антракт и испить сбитня, приготовленного моей матушкой специально для вас.

По салону автобуса потёк травянисто-медовый пряный аромат. Путники, держа в ладонях пластиковые кружки, жадно вдыхали запах, отхлёбывая маленькими глотками горячее янтарного цвета варево.

– Федья! Объясни, что это за чудодейственный напиток? – поинтересовался доктор Бертье, прикрывая глаза и урча от блаженства, как мартовский кот на солнце.

С каждым глотком волшебного нектара шестерёнки в черепушке крутились всё быстрее, а краски мира становились ярче и теплее.

Французы были взяты в полон!

– Андрей! – обратился к другу на русский манер Фёдор. – Объясни своим коллегам, что ещё одна кружечка сбитня – и мы не только начнём целовать и любить друг друга, но и, подобно ракете, взлетим на Луну. Матушка моя готовит этот напиток из шипучего мёда и трав, что ей передаёт Матвей Остапыч аккурат из тех мест, куда мы едем.

– Ты хочешь сказать, что этот напиток сварен из растений и мёда Чернобыльской зоны? – прошептал Анри, с ужасом обозрев пустое дно своей кружки.

Доктор приуныл.

– Именно это я и сказал. Недалеко от контрольно-пропускного пункта Бабчин есть потрясная экспериментальная пасека, мёд откуда в небольших дозах обладает сильнейшими целебными свойствами. Как в гомеопатии, где вещества в микродозах являются лекарствами, а в макро – ядами.

Французы, не обращая внимания на шепчущихся, радостно галдели и протягивали чашки за добавкой.

Надежда закрыла рот ладошкой, чтобы не прыснуть от смеха, глядя на вытянувшуюся физиономию и выпученные глаза доктора Бертье, который, сделав несколько глубоких вдохов и успокоившись, объяснил кинооператорам, что больше одного стакана сбитня с непривычки пить не рекомендуется – это хоть и не абсент, но всем предстоит завтра трудный поход.

Фёдор, пошалив, невозмутимо продолжил свою привычную лекцию о Полесском заповеднике:

– Хорошо, надеюсь, все восстановили силы, получили удовольствие и готовы слушать меня дальше, – как с привычной профессорской кафедры вещал доктор Юркевич, пряча свой огромный термос от греха подальше в сумку. – Тридцатикилометровая Чернобыльская зона отчуждения находилась на территории двух советских республик – Украинской и Белорусской ССР.

В июле 1988 года Беларусь в своей части организовала Полесский государственный радиационно-экологический заповедник. Вот так через пять лет после аварии уже существовали две совершенно разные структуры, подчинённые правительствам независимых государств: украинская Зона отчуждения и белорусский Полесский государственный радиационно-экологический заповедник. И что интересно, в зоне отчуждения природа и животные «отчуждены», восстанавливаются не шибко, хиреют, а в заповеднике флора и фауна заповедные, пышные.

Всё в этом мире буквально как назовёшь, так и будет.

Радиационный заповедник обосновался в трёх районах Гомельской области: Брагинском, Наровлянском и Хойникском.[2] Жители 97 вёсак были выселены за пределы этой территории.

Ежедневно заботятся о заповедной зоне около 700 человек: охранники, егеря, лесники, научные работники, сотрудники МЧС. Приезжают на практику студенты-биологи, учёные, журналисты, фотографы из различных стран. Двадцать лет флора и фауна жизнедействует здесь без вмешательства человека. В заповеднике больше 1 250 видов растений, из них одни только заросли исчезнувшего повсеместно водяного ореха чего стоят.

Остапыч обязательно вас туда поведёт снимать диких кабанов – уж очень они любят там пастись.[3] Радиация и страх перед ней лучше любой охраны защищают заповедник от браконьеров. Попасть туда можно только по специальному пропуску, который ой как трудно получить.

Надежда отвернулась к окну и, как будто вынырнув на поверхность из своих мыслей, проговорила:

– Фёдор Стратонович, я ведь родом из этих мест и прекрасно знаю, что и самосёлы есть в заповеднике, и мальчишки-сталкеры захаживают за «хабаром»!

Белорусский учёный лукаво улыбнулся и неожиданно хлопнул в ладоши.

– Давайте все вопросы, дорогие мои, вы зададите своему проводнику Матвею Остаповичу. Завтра он вас будет ждать на КПП Майдан. А моё дело – рассказать вам общеизвестные вещи и доставить в администрацию заповедника, что находится по улице Валентины Терешковой в городе Хойники… Да разместить вас в гостинице «Журавинка».

Фёдор замолк, посмотрел внимательно в окно и, повернувшись к водителю, неожиданно пробасил:

– Василий, у той нарядной хатынки сворачивай налево и по просёлку пыли до берега Березины. Пора снедать!

– Березина! Березина! – радостно зашумели французы, похлопывая друг друга.

Широко и вольно среди лугов и синего неба раскинулась река, полноводная голубая коханочка.

Спустя десять минут микроавтобус остановился на пологом берегу. Деревянный стол, лавки, костерок с котелком… Гости попрыгали на траву и начали шумно и жадно вдыхать воздух, напоённый свежестью реки, ароматами скошенных трав, горьковатым дымом костра и сногсшибающим запахом царской ухи.

Tres bien![4]

Александр Капнист – щуплый, сероглазый, похожий больше на озорного мальчишку, чем на одного из известнейших военных тележурналистов, в бейсболке козырьком назад – по-дружески начал тузить Мишеля Дризэ и тащить того к реке с нескрываемым намерением столкнуть в воду.

– Ну что!.. Французишка!.. Это историческое место – Березина!.. Здесь мой пра-пра- и так далее дедушка Василий Капнист, русский офицер, полковник Миргородского полка, герой войны 1812 года, чей портрет висит в Эрмитаже, потопил несметное число французских солдат и, как гласит семейное предание, чуть не взял в плен самого Наполеона Буонапарте! Тут русские всегда мочат французов! - кричал месье Капнист на прекрасном русском языке.

Мишель Дризэ – среднего роста, коренастый, лет 40, явно не робкого десятка, коллега Александра по военным походам – растерялся, начал пятиться назад, споткнулся о корягу и со всей дури плюхнулся в воду.

Правнук продолжил дело своего прадеда!

Водитель микроавтобуса Василий среагировал молниеносно: бросился в воду и помог выбраться гостю.

Пока Мишель переодевался, путники растянулись на лавках у стола, покрытого настоящим льняным белоснежным рушником с вышитыми красными нитками ромбами, берегинями, голубями и медведями.

– Вить-вить-фьють-фьють! – раздалось совсем рядом!

– Да замолчите же вы! Это соловьи поют! – тихо сказал Анри. (Шёпот порой громче любого окрика людей заставляет замолкнуть.) – Не слышал их с археологического похода в восемьдесят четвёртом! Поздний соловей, старый! Поёт с хрипотцой, с горечью! Мастер! Моя бабушка говаривала, что соловьи поют только до Троицы, пока берёза косы не закрутит.

– Ку-ку! Ку-ку! – начала аккомпанировать соловью кукушка.

Надежда с ужасом прижала руки к груди, считая:

– Раз, два, три… – и с каждым счётом морщинок на её лице становилось меньше, а весёлых рыжих искорок в янтарных глазах – больше.

Вечерело, дым от костра туманом стелился вдоль реки. Облака, как декорации из буколической идиллии, паслись на небе.

Повар в уху вылил стакан водки, снял котёл с костра и поставил его на пень рядом с общим столом, где уже красовались лук-порей, гора петрушки и укропа, огурчики зелёные пупырчатые да красавец каравай, разодранный на крупные ломти – по-другому горячий хлеб порезать нельзя, разве что ломать.

Если бы не французы, то хозяева так и сделали бы, потому что ломать оно всегда вкуснее!

Помечтаем: рука смачно отламывает хрустящую корочку, чувствует тепло и радость земли; аромат хлеба дурманит… Увертюра к симфонической поэме «Царская уха»… Но стоп, гости-то из Европы, вот хозяева и постеснялись!

Повар – румяный дядька лет 50, в колпаке и фартуке – большой деревянной ложкой неспешно помешал уху в котле и медленно начал разливать это божественное варево по деревянным мискам, добавив для вкуса, как это делают все настоящие рыбаки, уголёк из костра. Недаром Иван Тургенев на знаменитых обедах «пяти освистанных» угощал своих французских товарищей именно царской ухой!

– Родной, не томи, – застонал Фёдор Юркевич, первым заграбастав миску с ухой (это был очень невоспитанный жест в первую очередь по отношению к гостям, а если среди них дамы – тем более!). – Сейчас захлебнусь собственной слюной. Ребята, извините, я первый, смотрите на меня. Вы ведь не умеете есть деревянными ложками, да ещё варево только с костра. Вначале вдыхаете аромат ухи, потом зачерпываете её ложкой и по чуть-чуть насыпаете в рот, смакуя каждый кусочек. Кому не сподручно, скажите – дадут металлические ложки, но я не рекомендую: вкус еды станет совсем другой.

Что тут началось за столом! Смех, чавканье, крики, глаза горят, пот со лба течёт…

Одним словом – пир!

– Уф! А почему повар водку в уху вылил? Кто знает? Нереально вкусная пьяная уха! – закончив есть и облизав ложку, спросил доктор Ву.

– Да потому что это «царская» уха. Рыба-то речная – вот водку и подливают, чтобы отбить запах тины, – неожиданно ответил Поль Ванькович. – Моя бабушка именно так и стряпала уху, – и он протянул повару свою миску за добавкой. – Хоть мисочка и похожа размером на деревянное корытце, но я бы съел ещё, уважаемый! В парижском ресторане ни за какие деньги такое блюдо не попробуешь. Разве что марсельская уха - буйабес, но это совсем не то!

Когда ещё придется в следующий раз попасть в давно утраченный гастрономический рай!

– Что самое главное и трудное в приготовлении «царской» ушицы? – положив ложку и переведя дух, выпытывала Надежда у повара.

– Самое сложное – это найти старого петуха, из которого варится бульон для ухи! – смеясь ответил кок.

Французы острили, рассыпались в комплиментах в адрес повара, красоты природы и белорусских женщин. Все наелись, расслабились, успокоились, на столе появился самовар с липовым чаем для неспешного разговора.

– Пока мы не вошли в зону эксперимента и не достигли Полесского радиационного заповедника, основные характеристики нашего сознания не искажены, – обратился к сидящим за столом доктор Бертье, – поэтому я хочу попросить доктора Ву и его любимое детище – нейрогенный компьютер, известный нам под именем Нэт, – создать на базе цифровой платформы нашего эксперимента отдельный журнал, куда участники экспедиции будут записывать, что они видели, чувствовали, слышали, о чём думали. Что им снилось, какую информацию считывали в общедоступном интернете и многие другие мелочи, что окружают нас и которым мы не придаём ни малейшего значения. Но, работая в столь опасной зоне, где авария исказила время и пространство, такая мелочь, замеченная одним из нас, может спасти жизнь другому.

Доступ к журналу будут иметь все участники эксперимента и смогут, что крайне важно, обмениваться мнениями в комментариях к постам. Кроме того, оставшиеся во французской клинике другие участники эксперимента, я имею в виду свою жену Веронику, также будут с нами. Таким образом мы получим наиболее полную картину происходящего.

– Отличная идея, Анри! Ты просто читаешь мои мысли, – сказал доктор Юркевич, внимательно слушая перевод Надежды.

Доктор Ву задрал голову и, казалось, никого не слышал, пытаясь разыскать в кроне дерева серенькую птичку, с дотошностью бухгалтера отсчитывающую мелочь.

– Ку-ку! Ку-ку! Я насчитал 180, так что на каждого участника нашей безумной экспедиции, включая доктора Юркевича, Веронику и Нэта, приходится по 20 лет предстоящей жизни. Отличная перспектива! – включился в разговор доктор Ву. – М-м-м... Я бы поставил ещё такой небольшой фильтрик, позволяющий любому во Вселенной существу с вибрациями ментально-эмоционального поля, сходными с нашими, участвовать в обсуждении постов. Не надо аплодисментов: идея принадлежит не мне, а Нэту, который считает, что это безопасный способ расширить границы эксперимента, – пошутил доктор Ву, внимательно всматриваясь в удлинившиеся, как на полотнах Модильяни, лица своих удивлённых товарищей.

– Не понимаю, зачем заниматься лишней писаниной: операторы и так снимут всё происходящее с трёх точек, – воскликнула слегка раздражённо доктор Сушкевич.

Поль Ванькович вытер полотенцем лоб и шею, налил себе ещё чашку липового отвара и перебил Надежду:

– Извините, мадмуазель Надин, я хочу рассказать забавный случай. Гулял я как-то со своей супругой по одному из жилых кварталов Парижа. И вдруг вижу, как по карнизу четвёртого этажа идёт огромный бело-серый мейн кун. Точь-в-точь как мой оставшийся дома котяра Фипс. Степенно так ступает лапами и шевелит кисточками ушей. Я обомлел! Покрылся холодным потом, с тревогой следя за каждым шагом кота, пока тот благополучно не добрался до открытого окна и не скрылся за занавеской.

В это время моя жена, устав дёргать меня за рукав куртки, начала истерично хохотать: «Никогда не думала, что вид голой женщины в окне приведёт моего мужа, военного оператора, в такой экстаз!»

Оказывается, двумя этажами ниже в огромном французском окне стояла абсолютно обнажённая женщина и пила вино из бокала. И если бы не хохот и слова моей благоверной, я бы никогда не увидел эту голую тётку! Так что каждый человек видит мир по-своему. А оператор тоже человек! «Ведь снимает не камера, а глаза, сердце и ум оператора», – говаривал мой большой друг – советский фотожурналист Николай Рахманов. Барон, между прочим. Мы видим только то, что в фокусе камеры или нашего интереса, и ничего больше, подобно лошадям с шорами на глазах.

Колдовская тишина окутала своим покровом пикник. Вата облаков отражалась в воде, река жизни бесшумно катила свои воды в вечность...

После этих слов все присутствующие за столом задумались и замолчали и лишь неутомимая кукушка продолжала предсказывать будущее.

– Предлагаю назвать этот «полевой дневник» «Журнал Рыси и Нэта», – неожиданно для всех прошептала Надежда.

Ответа не последовало; молчание – знак согласия.

– Вот и ладушки!.. По коням, ребята, нам ещё ехать до места часа три, – хлопнул по столу Фёдор Юркевич, встал и посмотрел на часы. – Опаньки! Почти четыре часа. Покатила ушица наше солнышко к закату!

Как бы в ответ на слова Фёдора солнце, пойманное в сети могучим облаком, заалело.

После гостеприимного и щедрого «перекуса» на берегу Березины микроавтобус без каких-либо остановок и разговоров домчал наших развалившихся на сиденьях и мирно похрапывающих героев до небольшого белорусского городка.

Справа, составленное из огромных бело-зелёных каменных букв, промелькнуло слово «ХОЙНИКИ». По обеим сторонам дороги потянулись аккуратные, крепкие деревянные домишки, нарядно выкрашенные в жёлтый и зелёный цвета, с резными наличниками и фигурными коньками. Потом автобус свернул, и дорога стала широкой, а дома – уже каменными и двухэтажными.

– Друзья! Просыпаемся! Милости прошу в старинный белорусский городок Хойники – былую вотчину воинственных и гонорливых шляхетских родов Вишневецких, Ястрембжевских, Ваньковичей…

Доктор Бертье, разбуженный зычным голосом Фёдора, начал переводить, но, споткнувшись о фамилию Ванькович, воскликнул:

– Ба, да ты, Поль, вернулся на родину предков? Ты же Ванькович?.. Похоже, многие из нас имеет свою тайну, связывающую его с этим местом.

Поль перевернул на безымянном пальце массивный золотой перстень и показал всем эмалевую пластину с красным рыцарским щитом, короной и лисом.

– Это перстень с гербом Лиса рода Ваньковичей, к которому я действительно принадлежу. Не верил до последнего, что увижу свой родовой замок с огромным, на несколько гектаров, парком, вымощенными дорожками, репликами античных скульптур. В начале прошлого века мой прадед Станислав построил вблизи замка, в местечке Рудаков, мелиоративные каналы, кирпичный, маслосыродельный и спиртовой заводы.

– Прости, брат! Там одни руины. Рудаков попал в зону отчуждения. Сельскохозяйственный техникум, который размещался в барском поместье, был эвакуирован в Хойники. Но я попрошу Матвея Остаповича, нашего проводника, показать тебе замок и заброшенный парк…

Лучи заходящего солнца преломились в рыжей шевелюре пана Ваньковича, увенчав её золотистой короной прямо, как на гербовой пластине перстня, а длинный нос, заостренной формы ушные раковины и небольшие карие, близкопосаженные глаза и многочисленные веснушки придавали ему сходство с лисом.

Автобус плавно остановился перед двухэтажным бело-розовым зданием с надписью под коньком крыши «Гостиница “Журавинка”».

– Господа французы, приехали! В вашем распоряжении будет весь верхний этаж гостиницы. Кому какой номер достанется – разберёмся. Я буду жить вместе с вами… Выгружаемся! Вещи переносим в холл здания, паспорта отдаём дежурной для регистрации. Ужин в кафе на первом этаже, если кто голоден! Завтрак в 7:30 утра. Потом загружаемся в вездеход МЧС и отчаливаем к контрольно-пропускному пункту Бабчин… Надюша, переведи! Извини, устал… весь французский вылетел из головы.

Солнце садилось медленно, небо алело, появился белесый контур молодого месяца, вдали запели петухи, залаяли собаки. На улицах городка ни души. Местное население засыпало рано, с петухами и солнышком. После аварии на Чернобыльской станции здесь остались доживать свой век тринадцать тысяч человек. Кормил Хойники заповедник – основное место работы горожан.

[1] «Il ne faut pas réveiller le chat qui dort!» – французская пословица, эквивалентная по значению русской «Не буди лихо, пока оно тихо!».

[2] Здесь сконцентрировано около 1/3 выпавшего на территорию Беларуси радиоактивного цезия, 70% стронция, 97% плутония. Площадь заповедника – более 215 тысяч гектаров.

[3] Фауна заповедника насчитывает 280 видов птиц, 25 видов рыб, 54 вида млекопитающих. 43 представителя животного мира занесены в «Красную книгу»: зубр, бурый медведь, рысь, барсук, чёрный аист, орлан-белохвост, лошадь Пржевальского и другие.

[4] Великолепно! (франц.)