Светит месяц, светит ясный, светит белая луна. «Хорошо, что хоть кому-то что-то светит, а мне светит, только если кто в глаз засветит», — Мадлен хохотнула, немало удивившись собственному каламбуру. Она сидела на автобусной остановке, привалившись к стеклянной стенке, ей было тепло изнутри и снаружи. Почти новый пуховик с капюшоном она нашла перекинутым через ограждение мусорки ещё неделю назад. Сразу надела и не снимала, даже спала в нём — мягко и тепло. Ватные штаны носила ещё с прошлого года — хахаль подарил, Жорка-Пират, с себя снял: нельзя, сказал, бабе жопу морозить. Она опять развеселилась, ведь в одних подштанниках тогда остался, а холодно было, декабрь, как сейчас.
Ох, и погуляли они тогда — на все! Никак сам Никола Зимний заработать сподобил. С Вечерней заступили у церкви стоять. Ночь кое-как перекантовались в сараюшке подсобной, где лопаты всякие да вёдра с тряпками хранились, сама убиралка и пустила, не Христа ради, конечно, но всё же взяла по-божески. А с утра снова-здорова, уже целый день вахту держали — народ до самого поздна к Угоднику пёр.
Зато потом оторвались, ещё бы: накануне-то сухой закон соблюдали. У Василь Иваныча рука тяжёлая, не забалуешь, так и сказал: «если вонять будете, да безобразить, урою вас, голубочки». И ведь, правда, может, потому как не одна у него рука и даже не две, а много. «Многорукий Шива», — вдруг выдала одна из клеточек её мозга, где память хранила слова из прежней жизни. Она их запрятала глубоко-глубоко, утрамбовала и сверху ещё трёхэтажным завалила, но иногда они вырывались, добро, если по одному, а то лезли и лезли, и тогда голова пухла, и лопалась от боли, она кричала так, что случайные люди пугались, а свои материли или валили с ног оплеухой.
Мадлен непроизвольно закрыла голову руками в мохнатых варежках — дуриком достались, дядька один обронил перед входом в «Пятёрочку» маску из кармана вытягивая, она и подобрала, и почесала оттуда скоренько, даже не стала канючить, чтоб «на хлеб» дали, всё равно вряд ли дали бы — сейчас редкость, разве что молоденькие девочки-мальчики денег считать не умеют, вот и сунут бумажку в 50 рублей. Да это не промысел, так — игра. Куда днём деваться? В халупони сидеть не станешь. Кто с «ночного» вернулся живой-здоровый — храпит, кто больной — стонет, что душу выворачивает, кто скарб свой перетряхивает, хоть нос зажимай.
Я пошёл бы к Маше в гости, да не знаю, где живёт. Кабы знать, где та девочка Маша — Машенька из хорошей семьи? По четвергам приходила к ней учительница музыки, Надежда Петровна, обучала игре на фортепиано. Машенька ленилась, не выполняла домашние задания, а Надежда Петровна, по слабости характера, не умела требовать и дальше «Сентиментального вальса» Чайковского музыкальное мастерство не двигалось. Занимались всегда после школы в дневное время, когда взрослые были на работе, и всякий раз учительница стыдилась, доставая из-под салфеточки на пианино, предназначенные ей деньги за урок. Она краснела, но аккуратно складывала купюры в большой потёртый кошелёк и объяснения с мамой Машеньки оставляла на потом, оправдывая себя тем, что девочка любит петь, и ноты все правильно берёт, и голосок-то у неё есть, и какие-никакие занятия музыкой в конечном счёте принесут пользу.
В особенности девочка любила петь народные песни, подражая Лидии Руслановой, выучила весь её репертуар, бывало сама Надежда Петровна подыгрывала, а когда подросшую Машу приняли в самодеятельный ансамбль народной песни, даже выступала вместе с ней аккомпаниаторшей, получая уже свои, честно заработанные. Эти воспоминания всплыли и тут же унеслись в потоке забот насущных. Подхожу я под окошко, а у Маши нет огня…
Многое можно вспомнить — как начнёшь, так и не остановишься, — да что толку, когда прошлого не вернёшь, о будущем загадывать уж совсем не приходится, а настоящее — вот оно. Мадлен любовно погладила свою сумку, вернее объёмистый короб, водружённый на хозяйственную тележку с большими колёсами и надёжно примотанный к ней широким скотчем в несколько слоёв. Здесь лежали все её пожитки. Некоторые были предназначены для обмена, но, в основном, это была одежда на все сезоны. В самом низу лежали резиновые сапоги, надевались редко, служили предохранителем от сырости для других вещей.
Среди прочего хранился тугой свёрток, перевязанный верёвкой, внутри находился синий шёлковый сарафан и белая с пышными рукавами блуза — сценический костюм, в котором она выступала когда-то. Мадлен его никогда не надевала, но и выбросить не могла. Кривясь улыбкой, избегая показывать прореху в передних зубах, в шутку, наказывала товаркам похоронить её в этом одеянии.
Содержимое своего короба, Мадлен готова была отстаивать с яростью дикой кошки, никто и не покушался. Только однажды, во время большой пьянки, когда всем казалось «море по колено», Дашка — Дарья-Искусница, получившая сказочное имя за то, что любого мужичонка могла раскочегарить на стояние, даже самого немощного, — нагло залезла в неприкасаемый короб, и напялив сарафан, горланила похабные частушки.
Мадлен бы её убила, если б не Жорка. Вот у кого — стоит так стоит — на всех хватает, а уж ей в первую очередь. Хороший мужик. Жилистый. Ещё в молодые годы из Армии комиссовали по увечью — с глазом что-то, он перекрывал его чёрной косой повязкой, за то и прозвали — Пират. Родные детки квартиры лишили, не заладилось у них, как мать померла. И пустили они папашу своего по миру. Но он обиды не держал, говорил, что сам всё им оставил по доброй воле. Вот и тогда, можно сказать, от тюряги её спас, успел-таки отвести руку зазнобы своей, вооружённую кухонным ножом, от Дашкиного горла.
При мысленном воспроизведении жутковатой картинки, Мадлен передёрнуло — сидела бы сейчас на нарах, вместо удобной скамейки на остановке… «Ну, будь здрава, шалава!» — она достала из-за пазухи поллитровку — осталось на два глотка, выпила и пустую положила сначала в отдельный целлофановый пакет — этого добра в карманах всегда в избытке, а затем в сумку, заодно упаковав ещё одну, катающуюся по скамейке, оставленную кем-то, будто специально для неё.
Реализацией тары, как, впрочем, и всего остального, занимался Сам — Василь Иваныч, сожитель владелицы халупони, где вся их бездомщина перебивалась. Бабосы — так называли эту парочку за глаза. Уж как удавалось им больше двух лет сохранять существование пришедшего в негодность строения, не знал никто, да и пофиг! Втихаря матерясь, отдавали за постой львиную долю случайных своих грошей оборотистой Валентине не лично, а через Самого, всегда гладко выбритого, казалось, с головы до ног, с торчащими из ушей проводками мобильной связи.
Стыдно, стыдно тебе, Маша, так ложиться рано спать. Гляди-ка, какая луна сегодня знатная и звезда ей под стать. Со своего места Мадлен видела кусок чёрного неба над домами-коробками, там сейчас и висели оба светила. Ночное небо притягивало, заставляло чаще биться сердце, она заволновалась, как перед выходом на сцену. Захотелось набрать полную грудь воздуха, выдержать паузу и подать голос, именно подать во всей своей полноте, но из гортани вырвался хрип, за ним сип, из носа потекли сопли, из глаз — слёзы. Твою мать!..
Пропила ты свой голос, Машка, прогуляла, от имени своего открестилась и Жорку, дружка верного, прозевала, а ведь могла бы с ним как-то жизнь наладить. Он от работы ещё не совсем отбился, пристроился бы куда, поначалу хоть за харчи… и была бы с ним, если б за ум взялась. Видать, надоело ему с дурой нянькаться — ушёл раз, и не вернулся.
Не пора ль тебе жениться, Машу в жёны себе взять? — она вздохнула. Теперь уж не возьмёт, может и в живых нет, многих за этот год не досчитались.
А может, дочки сжалились над непутёвым родителем, к себе позвали или куда пристроили? Ну, если так, то и ладно.
Удачное временное пристанище она себе выискала. Иногда здесь парочки, которым некуда податься останавливаются выпить и закусить, перед тем как разойтись в разные стороны. Прошлый раз обнаружила здесь открытую, почти целую коробку конфет с названием «Мадлен. От чистого сердца». Прежде она видела такую в подвальном магазинчике у рынка, где Жорке обломилось товар разгружать, он хотел её купить даже, но она, равнодушная к сладкому, раскрутила его на дорогущую копчёную скумбрию. Посчитав эту находку прощальным Жоркиным гостинцем, всплакнула, глотая, не жуя один за другим приторные шарики «со вкусом шоколада».
Остановка эта глухая, автобус курсирует с большими интервалами с 10 до 22. Последний проехал — пустой, бесшумный, как привидение со светящимися глазницами. Мадлен встала размять ноги, поводя плечами похлопывая себя по затёкшим частям тела, вышла из своего закута и задрала голову. Зияла чёрная бездна с плывущей луной, мерцающими звёздами, дышащая, неуловимо меняющаяся, манящая. Виделся ей в декабрьском небе в серебристых одеждах с посохом то ли Дед Мороз, то ли Жорка-Пират, то ли сам Николай Чудотворец, глядевший на неё из-под заиндевелых ресниц пронзительными синими глазами.
Внутренним взором Мадлен увидела, как её лёгкие, расправляя лепестки, раскрылись красным цветком, из самой его сердцевины свободно вылетел и устремился ввысь чистый, звенящий в морозном воздухе звук. И полилась песня, знакомая и любимая с детства, завораживающая словами: Светит месяц, светит ясный, светит белая луна.
