I. Непонятная болезнь

1

— С чем пожаловали?

Главврач Московского медицинского центра Александр Михайлович Балясников — солидный, массивный, едва умещавшийся в кресле — пробежал глазами эпикриз. Тяжело встал, повертел прилагаемые снимки на экране рентгеноскопа. Позвонил куда-то. Через минуту в кабинет вбежал энергичный, средних лет, мужчина в зелёном медицинском облачении. Долго рассматривали рентгенограммы, обменивались репликами на своём птичьем медицинском жаргоне.

Вышли из кабинета. «Зелёный» представился: заведующий торакальным отделением Александр Николаевич Клёнов. Лицо широкое, обрамлено шапкой густых волос. Выражение глаз, испытующих, проницательных, не допускает сантиментов, однако вызывает доверие.

Клёнов успокоил:

— Не сомневайтесь — вылечим! Проведём обследование и примемся за дело. Сейчас идите домой, ждите. Вам позвонят.

Горячая волна бухла, разливалась всё шире, накрыла с головой. За какое такое дело он собирается приняться? Лечить? От чего — рак?

За окном звенела капель, лопались почки на деревьях. Меня унесло в другое измерение. Мир погас, словно повернули выключатель. Слепила мысль: случилось что-то важное, важнее не было. Жил я, жил и не ведал, что во мне, где-то внутри, зажило отдельной жизнью неведомое чудовище — распускает щупальца по всему организму. Спохватился — поздно: беду не остановить. А гадина и ухом не ведёт — ощупывает тьму мутным оком и точит, грызёт, высасывает. Причудилось будто вот сейчас, здесь, в груди, схлопнутся ржавые, с зазубринами, громадные клешни и…

Утром зазвонил телефон: завтра мне надлежит явиться в приёмное отделение к десяти ноль-ноль. С вещами.

Решил: от меня не убудет, если лягу на время. Пусть врачи убедятся — тревога напрасна, лечение излишне.

Месяц назад, поздно вечером, я вернулся домой после маловразумительного разговора с Тутриковым. Долго мучился в прихожей, вылавливая из-под воротничка рубашки вертлявую пуговичку. В зеркале меня зацепил взгляд человека крепкого, ядрёного. Отступил на шаг, пригладил волосы, выровнял плечи, слегка отвернул голову и принялся искоса рассматривать своё отражение. В волосах робкая проседь, лоб без залысин, однако тенденция намечена, брови густы, щёки у подбородка одрябли, но слегка. По чертам лица, как, впрочем, и по ряду машинальных движений, всегда можно распознать человека пожилого.

Было как-то не по себе. Лёг и заснул.

Прислышались странные звуки — глухие удары: тук-тук… тук-тук… тук-тук… Кто это, думаю, на ночь глядя, вздумал во дворе чистить ковёр? Не сразу догадался: это бьётся, вслух, моё собственное сердце. Разгаданное, оно забилось ещё громче. Где именно? Здесь? Нет, не здесь, правее и выше. Вдруг сжалось и куда-то ушло. Вот-вот остановится…

В крестце вспыхнула морозная искра. Колючая боль, крадучись, поползла вверх, последовательно перебирая позвонки. По телу пробежала ледяная дрожь. Затрясло от озноба.

Вдруг сделалось жарко. Лицо разгорелось. В голове шум. Сердце застучало. Били молотом по наковальне, обёрнутой плюшем.

За ночь меня не раз бросало и в жар и в холод. Я то с головой закутывался в одеяло, то сбрасывал его на пол. Кололо под левой лопаткой. Посверливало в пояснице. Пощипывало в горле. Решил: попью молока с содой, с мёдом, отлежусь — само пройдёт.

Вечером всё повторилось. И на следующий день. И на третий.

— Покажите язык…

Участковый врач Лодкина, хмурая, замученная вызовами, осмотрела горло, помяла желёзки.

— Встаньте… Дышите… Глубже… — командовала она, прижимая ледяное рыльце стетоскопа к груди, к спине. — Ставьте градусник…

— Ну, что?

Я протянул термометр, успев взглянуть на шкалу — ртуть запрыгнула далеко за красную черту.

Лодкина выписала рецепты.

— Через три дня ко мне на приём.

Болезнь не ушла. Через три дня я повторил вызов. Лодкина назначила семидневный курс сильного антибиотика.

И через неделю жар не ушёл. Кашель усилился. Докучал сильный выпот.

Скорая нырнула в ворота. Ехали по краю неказистого скверика, увязшего в весенней хляби. Неухоженностью веяло из-под клочков почерневшего снега. Вдоль проезда выстроились чахлые липки — летом дают жидкую тень, зимой работу дворникам.

В прежние века к болезни относились с почтением. Градские больницы, спроектированные выдающимися зодчими, выходили на широкие улицы. И по сей день они служат достопримечательностью города, их осеняют звонкими именами Пирогова, Боткина, Семашко, Склифософского. Нынешняя горбольница, словно деклассированный интеллигент, прячется на задворках. Внешний облик прост как пипетка. Главный корпус слеплен из грязно-серых панелей, безбровые глазницы окон словно вырезаны бритвой в листе картона. Иногда к главному корпусу примыкают, вразброс или купно, несколько типовых строений, столь же невнятных по цвету, стилю и расположению. Больницы, как зэки в зоне, различаются по номерам.

Остановились у дверей с табличкой: Городская больница № 2079. Дежурный врач приёмного отделения — дородная, с крупным носом и выпуклыми, толстыми губами — посмотрела на меня отстранённо, как сквозь лорнет, и — поинтересовалась: чем болел в детстве? Какие пью лекарства? Как у меня со стулом? Выслушав ответы, вздохнула: «На пневмонию, голубчик, явно не тянете» и, для очистки совести, отослала в рентгеновский кабинет.

В кабинете темно. Не видно ни лица рентгенолога, ни фигуры. О его присутствии можно судить лишь по глухому, но властному голосу да по жёстким касаниям рук в холодных резиновых перчатках.

Руки затолкали в узкий простенок и стали выправлять позу — прижали к тыльной стороне экрана, надавили на плечи, слегка сдвинули вбок. Голос раскомандовался:

— Вдох… Ещё… Глубже… Задержите дыхание… Повернитесь… Ниже… Правее… Вот так… Ещё раз глубоко вздохните…

Если б я находился и по другую сторону экрана, увидел бы контуры своей грудной клетки в обрамлении ключиц, плеч, локтевых костей и, снизу, арки диафрагмы. Все покрыто бледным муаром. Сквозь него, как в тумане, проступали расходящиеся по обе стороны дуги рёбер и, в центре, за грудиной, узловатый столб спинного хребта. Бросился б в глаза циклически сокращающийся и вновь растягивающийся сгусток сердца и, реже, меха лёгких. Может быть, разглядел бы и витиеватую сетку кровеносных сосудов, и резкие кривые линии, секущие картину во всех направлениях, и бесформенные тёмные пятна. И ничего бы, конечно, не понял.

Михаил Александрович увидел то, чего не увидел я. Отметил едва различимые помарки справа — следы плеврита, перенесённого в детстве. Углядел спайки, тяжи с узелками, устремившиеся от бронхов в глубь лёгочной ткани. Но, главное, увидел затемнение в нижней доле левого лёгкого.

Диагноз рентгенолога: пневмония…

На вид лечащему врачу Татьяне Львовне не меньше шестидесяти: седая, строгая. Часто поправляет на носу очки с сильными диоптриями, и тогда из них выпрыгивают большие проницательные глаза, от которых не спрячешься. По её указанию мне ставят капельницы, подкалывают хлористым кальцием, глюконатом кальция, пичкают таблетками. Принял, почитай, килограмма полтора антибиотиков.

Спустя две недели температура поднималась не выше тридцати семи и пяти, но не ушла. Выпоты, кашель продолжались. Повторный рентген дал малозаметную динамику…

Познакомился в коридоре с пожилой пациенткой, рассказал о своей болезни. Достала блокнот, принялась что-то писать. Вырвала страничку, протянула:

— Если, не дай бог, понадобится, здесь вам помогут.

На страничке адрес знаменитого Российского онкологического центра имени Б. Л. Охина (РОЦ) у Калужской заставы, указания как проехать. Сверху: «Наталья Георгиевна Охина». Пояснила: вдова академика Охина, основателя онкоцентра. Будут проблемы — обратитесь к ней. Сошлитесь на Нину Николаевну.

Поблагодарил сердобольную пациентку, сложил страничку вчетверо, сунул в нагрудный карман. По пути в палату зашёл в туалет, скомкал и выбросил.

Перед выпиской Татьяна Львовна развела руками:

— Вероятна какая-то редкая форма пневмонии, не поддающаяся стандартному лечению. Теоретически возможен и рак. Пугаться не стоит. Проверьтесь на всякий случай. Вот направление в Московский медицинский центр…

2

Тайное призвание приёмного отделения — внушить пациенту важность предстоящего перехода к дисциплине и послушанию. Повсюду насильственная чистота и порядок, с полов тянет хлорной влагой. Умеренно-холодный цвет стен, резкая графика пальм в кадках. Я в царстве абсолютного порядка и непреложных истин, здесь всё предуказано и предустановлено.

За стеклом толстая тётка в белом халате копается в бумагах. Никак не реагирует на моё появление — у неё и без меня много хлопот. Минута… Другая… Поднимает бесцветные глаза.

— Вам чего?

Глупые вопросы — глупые ответы, бесконечные записи.

Приходит сестра. Я облачаюсь в байковую пижамную пару, серую, в полосочку, как на арестантах. Изымают всё лишнее, личное, оставляют самое необходимое, без чего не прожить — зубную щётку, мыло, кружку, ложку, тапочки. Больница — нечто среднее между казармой и нестрого охраняемой тюрьмой.

Поднимаемся на тринадцатый этаж. Над четырёхстворчатыми дверьми, во всю стену, большими буквами: ТОРАКАЛЬНОЕ ОТДЕЛЕНИЕ. Идём по длинному коридору. На окнах тянутся к потолку стебельки жидко-зелёных штор. Кажется, будто плывём по дну большого аквариума. Вот и приплыли.

Входим в палату. Стены голые, выкрашены в белый цвет. Белые оконные рамы, белые переплёты, белые занавески. Белая дверь. В палате две койки. На каждой по белой наволочке, белой простыне, белому пододеяльнику, белому полотенцу. Куда ни глянь — всюду белое, белое, белое… Хочешь не хочешь, придётся пить эту постылую белизну.

— Вот ваше место, — сказала сестра, упершись коленкой в свежезаправленную кровать. Пометила что-то в блокнотике и ушла.

Ну, здравствуй, железный друг! Вот мы и вместе. С кем поделишься своими невзгодами? С кем разделишь нехитрые больничные радости? С виду проста: изголовье, изножье, снизу металлическая сетка, на которой покоится прилежно утрамбованный матрац, слежавшееся полушерстяное одеяло, подушка, вспаханная многими головами. А по сути кровать, эта, казалось бы, неказистая рабочая лошадка медицины, приспособила к себе больничную среду — изгнала вертикаль из больничной палаты, пригнула интерьер, создала особую приземленную атмосферу, сводимую к точке зрения лежащих пациентов. Разменяв дом на больницу, работу на лечение, они сделали пребывание в кровати главным делом своей жизни.

В больнице как в командировке: день приезда, день отъезда — без врачей, без процедур. Почему не порвать путы оседлой жизни — добить день прогулкой по новой обители?

Покатался на лифте, прошёлся по всем пятнадцати этажам, взирая окрест не холодным оком случайного посетителя — участливым глазом «штатного» пациента — на ряды палат, где лежали больные. Побродил возле процедурных кабинетов, ординаторских, операционных. Холлы на этажах украшены тропическими пальмами с резными листьями, гордость медицинского персонала. В глубине телевизор. Сюда по вечерам стекутся благонравные пациенты — вкушать сериалы, следить за политическими новостями.

Есть и такие, кто избегает официальной публичности, предпочитает собираться в укромных уголках. Курилки запрещены, инициативный народ устремился на поиск новых мест. Одно из них я обнаружил на пятнадцатом этаже возле пролёта, ведущего на чердак, — вместительная галерея, заваленная списанной мебелью. Поднялся по ступенькам. На меня устремился с десяток пар настороженных глаз. Я знал: здесь царят неписаные законы, анонимность, замкнутость превыше всего. Повернул назад, решив со временем наведываться сюда ещё.

По больнице можно бродить часами. За каждым углом тебя ждут сюрпризы. Я не о мишках Шишкина, не о девятом вале Айвазовского, не об акварелях живописцев-благотворителей. Значит, о геранях и кактусах на подоконниках? Об аквариумах с золотыми рыбками? Может, об иконках, что расплодились в наш неправославный век, особенно в хирургическом отделении? Не буду томить: я о санпросветбюллетенях, лозунгах, плакатах, объявлениях, указаниях, приказаниях, сообщениях — обступают со всех сторон, цепляют на каждом углу. Вооружённые дарвиновской теорией естественного отбора, ведут отчаянную борьбу за существование. Несметные полчища буквочек-мурашей окружают ленивые стада буквищ-динозавров, разбредшихся по лагунам заголовков. Таблицы давят на диаграммы; рисунки, фотографии теснят тексты. Все против всех: стиль против шрифта, размер против цвета, многословие против лаконизма. Надписи переходят из вида в вид, класс восстаёт на класс. Всё для того, чтобы, вчитавшись в тексты — о заболеваниях желудочно-кишечного тракта, поражениях центральной нервной системы, дефектах сердечного клапана и т. д. и т. п., — пациент, почти по Гегелю, понял, наконец, что всё больное — интересно, всё интересное — обязательно больное.

Стенная информация обновляется раз в год. Темы не меняются никогда. Настенная письменность — своеобразные метки навигации. Новичок интересуется: «Как пройти в рентгеновский кабинет?» Его наставляют: «Поднимись на десятый этаж, иди по коридору и, как увидишь “Пьянству — бой!”, сверни налево».

Так сейчас. Так будет и через год. И, вероятно, всегда.

3

Вернулся в палату. Человек в чёрном, сидевший на стуле спиной ко мне, не обернулся. Я поздоровался. Он, видно, не расслышал. На него нашёл приступ кашля. Отершись платком, что-то зашептал, лишь слегка подрагивали плечи.

Я разобрал:

— Исцели ны, Боже, исцели ны, Владыко, исцели ны, Святый… Да здрав быв душою и телом, остаток дней моих возмогу провести в покаянии и угождении Тебе…

В дверь постучали.

Сестричка ввела под руки старуху, еле переставляла ноги, усадила на кровать и ушла.

Человек в чёрном обернулся. Лицо попорчено болезнью — серое, будто из смятой бумаги. Седая борода, у рта запачкано чёрным, словно уголь жевал. Подпухшие глаза. Синие подводы. Из глубины подглазий чиркнули два бездонных зрачка.

— Как звать?

— Та… Та… Татианой, — прошелестело в ответ.

Старушка осоловело глядела на него.

— Скорби недолги, — молвил он тихо. — Скоро утешишься радостями. Неси назначенное тебе испытание. Слушай, что указывает Господь.

Перекрестил старуху, поднёс к лицу крест. Та собрала рот в горстку, потянулась высохшими губами, поцеловала. По лицу видно — почувствовала облегчение.

— А теперь иди.

— Позови… сестричку, — воззвала старуха.

— Иди сама, — велел священник.

Старуха хотела было спорить. Передумав, поднялась, постояла немного, покачалась на спичечных ножках, и пошла. Пошла! Медленно, неуверенно, хватаясь руками за спинку кровати, за стену.

— Верь в Бога, — бросил вдогонку священник.

С ним не соскучишься, подумал я. Как бы не пришлось участвовать в таких спектаклях по нескольку раз на дню.

Я назвал себя. Он ответил нехотя:

— Зови отец Агафодор.

Я спросил:

— Рак?

Подняв на меня глубокие анатолийские глаза, промолвил тихо:

— Не надо…

И принялся за молитву.

Кончается мой первый больничный день. Из окна, как из раны, клейко сочатся сумерки. Уличный неон не пускает ночь в город, небо над крышами домов фосфорически мерцает. Но вот загустела небесная тьма. Почерневшее небо проколола первая звезда. С балкона дома напротив сошла луна, зевнула и излила на мир потоки волокнистых лучей — выбелила крыши, заострила углы домов, скосила стены фасадов. Поползли, заскользили тени. Огоньки проходящих автомашин зарождались вдали, приближались, становились ярче. Световой циркуль вычерчивал на потолке огненные дуги.

Луна ушла за крышу высотки. Ночь сгущалась, чернела. Наконец окончательно поглотила город.

Лечь в постель — великое дело! Вот она, моя верная пристань! Сунул руку под одеяло, разгладил складки. Разделся и с ходу нырнул в холодную белую тьму. Завтра, завтра же всё выяснится — я здесь по ошибке.

Священник долго молился, кланялся в пояс. Заполночь стал раздеваться. Стянул с головы скуфейку, скинул подрясник и остался в исподней полотняной рубашке. Перекрестился и полез под одеяло.

Лежу с закрытыми глазами, слушаю тишину. Сон ищет отсрочки. Воображение подсовывает картины, пережитые за день, — прокручиваются по многу раз, нет от них спасу. Не спится. Что-то держит на весу. Переживания уступили место пустоте — не даёт соскользнуть в сон.

…Настой тьмы за окном малость разбавился. Я нащупал ногой холодные тапочки и ступил из палатного мрака в слепящий свет коридора. За стойкой медсестра Леночка пересчитывала таблетки. Вскинула заспанные глаза. Зевнула и тихо протянула:

— Поспите ещё часок.

Вернулся. Лёг. И тут же уснул.

Продолжение следует