Дина Рубина. Маньяк Гуревич. Роман. Оформление ООО «Изд-во “ЭКСМО”», 2022. ISBN: 978-5-04-161881-0. — 380 с.

«Сюжетом для небольшого рассказа» называл человеческую жизнь великий Чехов. Формула точная и всеобъемлющая. Разве что рассказ по ходу повествования может расшириться до размеров романа и количество сюжетов при этом прихотливо меняется, как самой жизнью, так и в соответствии с волей и талантом рассказчика. «Вот Вам сюжет!» — восклицает герой романа Дины Рубиной «Маньяк Гуревич», предваряя очередную житейскую историю. С возрастом у каждого из нас в памяти накапливается целая кладовка воспоминаний, которыми хочется поделиться в надежде, что их поучительная привлекательность заинтересует родню и окружающих. Рассказы доктора Гуревича, изложенные талантливой Диной Рубиной, и привлекают, и увлекают, веселят и развлекают, иногда и поучают. Но главное — не надоедают. Книга, на страницах которой разворачивается и проходит вся жизнь Семёна Гуревича, от детских приключений, до взрослых переживаний и умозаключений, читается на одном дыхании (и это при всей банальности фразы — чистая правда).

«Добрая книга, что по нынешним временам уже редкость», — так сказал приятель, прочитавший по моему совету это своеобразное жизнеописание Гуревича. На мой взгляд, приятель прав. Книга добрая и трогательная, временами весёлая и смешная (часто), временами — грустная и печальная (но всё ж печаль её, как завещал классик, светла). Именно такие книги наиболее востребованы в дни мира и войны (особенно), а также карантина, который похож на мир и войну, как сказал бы герой, «в одном флаконе». Герой, который на страницах романа превращается из любознательного и вдумчивого мальчика в умелого и опытного доктора, вызывает симпатию и сочувствие, ему веришь, потому что он — свой, как принято сейчас говорить, реальный, со всеми своими достоинствами и недостатками (у кого их нет?). В книге мастерски и достоверно представлено время, от 50-х годов прошлого века до наших дней. Да и места, где проистекали события, явлены, как в кино, подробно и чётко, с деталями и незабываемыми мелочами, которые замечают только влюблённые в жизнь свидетели и участники этого вечного в своей прерывистости процесса ожидания чуда. Причём места эти — от центра и окраин Ленинграда — Петербурга до окрестностей Земли Обетованной. История семьи Гуревичей стала, подтверждая классика, основой сюжета, может быть, и для небольшого (это естественно, жизнь длится обычно не очень долго), но увлекательного рассказа, незаметно превратившегося в роман (что тоже случается на каждом шагу).

«А вот поди ж ты: памяти не прикажешь декорацию сменить. Память металась от сугроба к сугробу, продираясь в карете скорой помощи по обледенелым дорогам, сквозь метельную кисею, увязая в снежных заносах, буксуя в рытвинах… Впрочем, фольклор бывалых врачей неотложки многим знаком — все мы либо врачующие, либо врачуемые. Опять же, писатели не чураются разных забавных врачебных историй: отображают художественно. Тема популярная и сильно амортизированная».

Среди забытых басен и былин, среди небрежно отзвучавших песен, не раб, по сути, и не господин, но, может быть, кому-то интересен. Возможно, интересен тем, что жив, что в памяти — прошедших дней отрава. А прошлый снег, следы припорошив, идёт, как кот, налево и направо…

Вполне закономерен вопрос: «А почему в заглавии герой обозначен маньяком?» Детективные фантазии нынешнего времени приучили, что маньяк — это обязательно сексуальный, и звать его должны Чикатило или как-то наподобие того. Скажем сразу, Гуревичу это совсем не свойственно. А вот чрезмерное (по мнению строгой, но душевной мамы) стремление к справедливости, порядочности, ответственности, вкупе с добротой и юмором, любознательностью и отзывчивостью, трудолюбием и любовью к жизни — это его. Он действительно любит жизнь. Можно сказать, маниакально. И не просто жизнь, но и всё (и всех), что это понятие объединяет. В этом смысле мы тоже (в разной степени) немножечко маньяки, и потому, наверное, биографическая одиссея доктора Гуревича воспринимается, как жизнеописание близкого, почти родного человека.

«…Папа говорил, что у Сени маниакальное воображение; что он не чувствует грани между игрой и реальностью; что, в сущности, он постоянно прописан в своих фантазиях, не желая возвращаться назад, в просто жизнь. И потому ему будет трудно существовать в социуме. Папа говорил это не Сене, а маме, когда думал, что сын уже спит. Но Сеня не спал. Он играл сам с собой в войну злых и добрых пиратов. Надо было лежать вмертвецкую, чтобы обмануть злых. Эх, жалко: если б удалось протащить в постель столовый нож, то ночью можно было бы заколоть злых пиратов. Что такое социум? Где это? Если там такая же деревянная уборная с вонючей дырой, как в Вырице, даром ему этот социум не нужен! “Ребёнок как ребёнок, — отозвалась мама раздражённым шёпотом. — Я тоже бог знает что выдумывала в детстве!”»

Провинциальных снов задумчивый простор, неспешный, как туман, окраины укрывший, как времени с судьбой негромкий разговор, который души рвёт и манит выше крыши. Но в небе — облака, а на земле уют, порядок простоты и простота порядка. И только по ночам по-прежнему зовут непойманные сны, летая без оглядки.

Эту книгу, наверное, можно назвать семейной сагой. О семье в ней говорится постоянно и с любовью. Семья, правда, претерпевает по ходу действия вполне естественные изменения. На смену родителям и дедушкам с бабушками приходит жена, потом дети и, как водится, внуки. Но градус любви при этом не снижается. Просто сам Гуревич, став дедушкой, продолжает семейные традиции, и это в духе героя, справедливо и трогательно. В подтверждение того, что написано это мастерски, душевно и весело, приведу отрывок, в котором семейный воскресный завтрак отражается не только в глазах и сознании сидящих за столом, но и в раскалённой эмалированной поверхности чайника. И она рождает совершенно неожиданные размышления, предположения и результаты.

«Мама нажарила блинов, они лежали на блюде кружавистой горкой. В серёдку блина с ножа спускали кусочек сливочного масла, тот плюхался и растекался пенистой лужицей; сверху вываливали и расправляли по блину ложку повидла или джема. Затем блин обстоятельно заворачивали конвертиком или подзорной трубой. Только к глазу не поднесёшь: всё потечёт по руке, однажды такое уж было… Про нож и вилку знаем, не маленькие, но интереснее же взять самому, наклониться, отклацать зубами и жамкать добычу, представляя, что ты крокодил. Или бенгальский тигр! Прекрати строить жуткие рожи… Родители, как всегда, обсуждали что-то своё, врачебное, спорили, перебивали друг друга, перескакивали с темы на тему, вскрикивали, порой хохотали… Мама вышла и вернулась из кухни с голубым эмалированный чайником.

— Осторожно, чтобы я вас не обожгла! — объявила и поставила чайник в центр стола на круглую чугунную подставку.

— Приют пиров, ничем невозмутимых… — проговорил папа голосом «на цыпочках».

И потянулся за сахарницей. Сеня сидел, смотрел в круто-голубую сферу чайника, наверняка ужасно горячего, и думал: а если б мама не предупредила, и я бы коснулся его? Как можно проверить, не касаясь, — обжигает или нет? А, вот как: плюнуть! Если чайник горячий — плевок зашипит! Сеня был изобретательным мальчиком. Папа говорил, что у него парадоксальный ход мыслей и интересные отношения с реальностью. Он стал собирать во рту всю наличную слюну для полноценного научного опыта. Мама в эту минуту рассказывала, какой невероятный букет роз преподнёс ей вчера один счастливый немолодой папаша… Сеня, наконец, подсобрал достаточно слюны, подался вперёд и харкнул на чайник роскошной шипучей блямбой. Чайник и правда оказался ужасно горячим. Опыт удался! Мама запнулась и опустила руки… Она не смогла сразу найти в себе переключатель регистров на ругань, что с мамой крайне редко случалось. Сидела и молчала, уронив на колени раскрытые ладони, из которых, казалось, только что выпал тот огромный букет роз. Папа прокашлялся и мягко проговорил:

— Сынок, ты к чему это… э-э?..

— Идиот, — сказала мама упавшим голосом. — Испортил такое утро!»

Не слова, не отсутствие слов… Может быть, ощущенье полёта. Может быть. Но ещё любовь — это будни, болезни, заботы. И готовность помочь, спасти, улыбнуться в момент, когда худо. Так бывает не часто, учти. Но не реже, чем всякое чудо.

Чудо в романном пространстве случается часто. Ведь роман — о любви и о жизни. В которой любовь важнее всего остального. По крайней мере, врач-психиатр Семён Гуревич в этом не сомневается. Очень интересны и актуально злободневны рассуждения о природе протестов в обществе, о роли лидеров и их самосознании, абсолютной уверенности в своей правоте и нетерпимости к иному мнению. И всё это тем не менее на фоне любви.

«Многие психиатры, и Гуревич не был исключением, были убеждены, что все эти пассионарии, бесстрашно восстающие на систему, которая своротит любого, даже не заметив его, просто сдует лёгким чихом, — люди психически неуравновешенные, а часто просто больные люди. Ибо чувство реальности и здоровый страх за жизнь свою и своих близких присущи как раз здоровому человеку… Он был весьма далёк от социальных протестов, в чём бы те ни выражались: в обличительных речах на публике, в антисоветских высказываниях, самиздатских подпольных бестселлерах, в демонстрациях горстки отчаянных и, конечно же, психически неуравновешенных людей. Всё это его как-то не увлекало. Гуревич… считал, что для его единственной жизни найдётся применение более разумное, что ли, более вдохновляющее; наполненное трудом, хорошими книгами, семьёй и любовью».

Всё было медленно к несчастью, со скрипом открывались двери. Власть времени и время власти, учили верить и не верить, и привыкать к потерям тоже — друзей, что трудно и не трудно. До одурения, до дрожи, себя теряя безрассудно, терпеть, и праздничные даты хранить, как бабочку в ладони, чтобы когда-нибудь, когда-то найти их в грузовом вагоне. Найти всё то, что потерялось, неосязаемою тенью… А что осталось? Просто малость — любовь и ангельское пенье.

И ангельское пение тоже присутствует в книге. Я имею в виду стихи и тень судьбы замечательного поэта Алексея Зайцева. Эта тень мелькнула и в жизни доктора Гуревича, который, будучи воспитанным отцом на поэзии Пушкина, сразу смог оценить уровень неизвестного поэта, обитавшего на тот момент в психиатрическо-исправительном учреждении. Увы, такова была реальность, и в этом случае непреодолимая тяга к справедливости (маниакальная) проявилась в попытках оказать помощь поэту, спасти его рукописи. На мой взгляд, явление Поэта в книге делает её пространство более просторным и повышает его этажность. Я благодарен автору за стихи Алексея Зайцева, который, к сожалению, лишь блеснул на поэтическом горизонте великой русской поэзии. Тем не менее оставил в ней свой, ни с кем не сравнимый след.

«…Валяй, калечь мою судьбу,

Руби мою лозу!..

Но после смерти я —

В гробу отсюда уползу!

В Земле проделаю дыру

Незримый, как ЧК),

И если весь я не умру,

То знай, что ЗДЕСЬ Я НЕ УМРУ.

Прощай же.

Тчк…

Ему приснилась вдруг столовая

На станции «Москва-Товарная»,

Нельзя сказать, чтобы урловая,

Но приблатнённая — весьма.

Там подают борщи лиловые,

В них звёзды плавают коварные…

«В жизни всему уделяется место, рядом с добром уживается зло» — строки Владимира Войновича из полузабытой ныне песни «Рулатэ» абсолютно верно отражают житейские коллизии во все времена. И в книге это проявляется тоже. Она ведь о жизни. А в ней не только веселые случаи и забавные истории. В ней рушатся государства, меняется климат и общественные отношения… Всё это испытали на себе те, на чью судьбу выпало крушение великой страны и последовавшее недоброе время перемен, которое и сегодня вспоминается с содроганием. Фамилия Гуревич тогда гарантировала двойную порцию опасений и переживаний — не за благополучие, а за жизнь. Внезапное обнищание породило традиционный всплеск антисемитизма. Поиск и наказание виноватых (пусть и бездоказательно) — забава старинная и не надоедающая. Не терпящий несправедливости доктор выход нашёл в отъезде. И понять его легко. И упрекнуть при этом, практически, невозможно.

«…Вообще, было страшно за семью. Остановки в их районе были заклеены мерзкими листовками свинцоворожих черносотенных публицистов. Там и тут молва выдыхала вонючий выплеск антисемитской волны, и всё это отравляло воздух далеко вокруг, как засорившаяся канализационная труба изливает мутное содержимое на дорожки парка и детскую площадку, и тогда уже ни запах роз, ни новенькая горка никого не могут порадовать. Великий и прекрасный город на Неве вонял, как разлившийся канализационный коллектор, и наличие в нём Эрмитажа, Ростральных колонн, Медного всадника или Клодтовых коней не успокаивало и не вдохновляло…

Миллион народу встал на крыло и перелетел в другой ареал обитания. Такое случается в природе с птицами, животными или насекомыми; с людьми это происходит в периоды мировых катаклизмов и общественных потрясений… Или по воле какой-то непостижимой силы. В апокалиптической стае, заполонившей небеса, неслась в неизвестное и семья Гуревичей…»

Уезжают старые друзья, улицы знакомые без них, как осиротевшая семья. Да и город будто бы притих. Улетают старые друзья. Не как птицы, что вернутся вновь. Новые и дальние края убивают старую любовь. Ну а я по-прежнему — «Привет!» Это же немыслимо — «Прощай…» И мучительно ищу ответ между «оставайся — приезжай».

Чужая речь становится своей, родная речь родною остаётся. Вдали от пророссийских тополей, поближе к обжигающему солнцу. И средиземноморская жара внимает жгущим пушкинским глаголам. И кажется, «пора, мой друг, пора» понятней здесь и грустным, и весёлым…

Чужая речь стала, в конце концов, своей. Талантливый доктор Гуревич смог подтвердить диплом и квалификацию, доказать всем (в том числе, и себе), что он в состоянии преодолеть все преграды. Он стал успешным врачом там, где хороших медиков на квадратный километр не меньше, чем деревьев в средней лесополосе, а под занавес карьеры, даже начальником (не самым большим, но, всё же)… Всё это было очень трудно и не быстро (а разве эмиграция бывает лёгкой?). Но он смог! Не потеряв лица, не изменив своим принципам и друзьям, оставшись таким же, каким был всегда — маниакально справедливым, отзывчивым и весёлым. И ещё — сентиментальным. И, вспоминая своего деда, который с любимым внуком ходил стричься и есть ленинградское мороженое, он идёт теперь со своим внуком в местную парикмахерскую, словно закольцовывая жизнь и судьбу. И это трогательно до слёз. Так трогательно, что вместе с Семёном (не сомневаюсь в этом) всплакнёт и немалое количество читателей. И эти слёзы будут дороже бриллиантов в оценке книги. А для чего они ещё пишутся? Чтобы немножко посмеяться, немножко поплакать, немножко подумать о жизни, в которой встречаются не только злые, но и совсем добрые маньяки. Пусть они будут нам здоровы…

«…И постригла обоих в точности так, как пятьдесят лет назад мастер Гера стриг Сеню Гуревича и деда его Саню. Сеня был очень похож на деда. А внук был просто маленькой копией Гуревича… Они вышли из парикмахерской и пошли торжественно угощаться мороженым. («Ну что, Сенечка-сынуля, захаваем мороженку? Или ну его на хер?») И в кафе вокруг тоже были зеркала, зеркала, в которых Гуревич видел новеньких— модельных деда и внука. Молодцеватые такие парни с опрятной экономной стрижкой. Это была до боли в сердце знакомая пара. Ему показалось, что время сдвинулось, прокрутив где-то там, во вселенной, некий положенный круг, и вернулось, чтобы совершить именно с этими людьми — пусть и в другой местности, и на другом языке — ещё одну прогулку по давней, обжитой и пока ещё совсем не надоевшей человеческой орбите. “Значит, всё правильно, — думал Гуревич, — всё идёт нормально и правильно. И мы никогда ни за что не умрём”».

А ради чего, объясни, сквозь пальцы текут эти дни, ещё объясни мне, куда текут они, словно вода. И что ожидает всех нас в тот самый неведомый час, когда вдруг отключится свет — и вот уже времени нет для тех, кто уходит во тьму. Куда и зачем — не пойму…