Авторесса предисловия к первому в России и СССР представительному сборнику стихов Киплинга (Избранные стихи. Ленинград: Художественная литература, 1936. 272 с. 10 300 экз.) в выражениях не стеснялась:

«Воинствующий пуританин, миссионер и проповедник священной миссии избранного народа, с Библией и мечом, с панцирем под рясой, толкующий Библию как книгу национальной и расовой ненависти — в своей поэзии он создал апофеоз грабежа, убийства, насилия, зверства… Киплинг славит буржуазный миропорядок эпохи начала империализма, поколение пионеров, доисторических гигантов колониального предпринимательства… Героическому поколению империалистической буржуазии Киплинг противопоставляет выродившихся цивилизованных потомков, яростным презрением клеймя преждевременную дряхлость своего класса… Творчество Киплинга несёт в себе зародыши идей английского фашизма. В эпоху роста интернациональной солидарности пролетариата, нарастания революционного движения в колониях, развития и укрепления идей братского союза народов Запада и Востока в революционной борьбе — киплинговская проповедь неискоренимой вражды Запада и Востока звучит призывом к новой империалистической войне… Открывается подлинный смысл “Книги джунглей”. Это книга ненависти ко всем формам человеческой культуры, проповедь варварства и возвращения человечества вспять, в доисторические времена. Она построена в форме древнейшего эпоса; в ней звучит голос первобытного человека, охотника и воина, научившегося понимать язык зверя раньше человеческого… “Книга джунглей” — апология империалистического хищничества, мечта о человеческом обществе, превращённом в звериную стаю, где единственный закон — права хищника на добычу, где царят хаос, анархия и развал, а жажда убийства и страх смерти сменяют все общественные связи…»

Эти трескучие тирады прекрасно завершает цитата из фельетона одного отважного сатирика, осмелившегося в сталинское время спародировать стиль тогдашней отечественной литературной критики: «Советский читатель с отвращением отбросит эту книгу — и, отбросив, извлечёт из неё для себя много интересного и полезного».

Примечательно, что внушительный по объёму сборник Киплинга был оперативно подготовлен и издан почти сразу после смерти поэта, а составление и редактирование поручили не кому-нибудь, но авторитетному переводчику Валентину Стеничу (которого два года спустя ликвидировали). За шумом звучащих в адрес автора политических инвектив, каждая из которых тянула на расстрельную статью, чувствовалось растерянное преклонение перед мощью его поэтического дарования. Иначе невозможно объяснить, почему именно в середине неласковых и нетерпимых 1930-х годов советскую аудиторию решили обстоятельно познакомить со стихами «ненавистника человеческой культуры», «проповедника варварства» и «идеолога английского фашизма».

Слава богу, в наше время мы не обязаны терзаться мнимой проблематикой и прислушиваться ко вздорным обвинениям. Мы можем просто читать великолепные киплинговские стихи.

Утешители

Пока не прошагаешь путь

С надломленной спиной —

О поучениях забудь,

Беги толпы дурной.

Всю полноту твоих щедрот

Поспешно не сули

Тому, кто в горе предпочтёт

Побыть от всех вдали.

Не привлекай того к груди,

Кто головой поник, —

Подале руки отведи,

И придержи язык.

Тот губы крепко прикусил,

Тот не осушит глаз —

Сочувствуй им по мере сил,

Но только не сейчас!

Лишь время станет им врачом,

Жизнь утешенье даст;

Не вздумай сострадать ни в чём —

Ты размякать горазд.

Приободряй не всех подряд —

Напрасен этот труд.

Не верь всему, что говорят, —

Лжецы на жалость бьют.

Лишь только Богу власть дана

Расставить на места

Тех, чья душа насквозь черна,

И чья белей холста.

От зряшных слов себя уволь.

Закон всегда один:

От боли лечит только боль,

Клин выбивает клин.

И в скорбный час ты, горд и смел,

Заявишь без препон:

«Я вас нимало не жалел —

Все прочь, ступайте вон!»

Боги Прописных Истин

Через все мои воплощения, толпы рас, череду веков

Я, прикрыв лицо от смущения, созерцал Базарных Богов.

Во власти и славе зрел их, и ничком лежащих в пыли.

Богов Прописных, заматерелых, беды свалить не смогли.

Прописные Боги буркнули глухо, под наши деревья зайдя:

От огня всегда тепло и сухо, а сырость и гниль — от дождя.

В них не было дара прозренья и страсти, свет не сиял с чела.

Мы оставили их учить обезьян и взялись за свои дела.

Мы шли начертанием духа. Их кто-то бессменный вёл.

Ни с неба упали, ни с ветром влетели они в наш унылый дол.

Они нас всё время с толку сбивали, всегда с красной строки.

То у них варвары Рим сжигали, то на мир ползли ледники.

Надежды — оплот и твердыню мира — они кидали за борт:

Луна сделана не из сыра, свод небесный не твёрд,

Нет скаковых Коней удачи, Свиньям не встать на крыла.

И мы поклонились Базарным Богам — их вера приятней была.

Когда в кембрийских слоях дрожала у смерти жизнь под рукой,

Базарные Боги вещали: смиритесь — настанут тишь и покой.

Сломав топоры и порушив луки, мы рабство познали сполна.

На что Прописные Боги сказали: то вас оплёл Сатана.

В юрское время под бабьей властью мы поняли правду одну:

Ближнего возлюбить — благо, а счастье — отнять у него жену.

От жалких мужей, безумных и вялых, жёны не смели зачать.

Прописные Боги рекли устало: за грехи пора отвечать.

В каменноугольную эру пришла достатка пора:

Убогому Павлу отдали всё, что отняли у Петра.

Денег у нас скопилось много — да голод царил окрест.

Прописные Боги судили строго: кто не трудится, тот не ест!

Базарные Боги скисли, их пророкам пришлось замолчать.

Пробились робкие мысли, мы начали замечать:

Дважды два — похоже, четыре; не всё золото, что блестит.

Прописным Богам удалось тихонько нас к этому подвести.

Из далёких глубин Былого в Грядущее тянется нить,

Четыре вечных Заветных Слова вовеки не отменить:

Пёс на свою блевоту вернётся, Свинья вернётся к грязи,

Болван не поверит, что пламя жжётся, хоть гром его порази.

Четвёртый Завет и вовсе прост: коль воссядем в Земном Раю,

Не снискав воздаяния за грехи, лелея гордыню свою, —

Стремительнее потопа и горячее огня,

Прописные Боги вернутся — и грянет большая резня!

Когда на земные фрески…

Когда на земные фрески последние лягут мазки,

И станут цвета нерезки, и сдохнут все дураки —

Вкусим мы отдохновенье длиною в пару эпох,

Пока вернуться к Творенью не повелит нам Бог.

Избегнув гордыни надменной, воссядем на троне златом,

Начнём по холстам Вселенной писать кометным хвостом,

Напишем апостолов лица, и лик блудницы святой;

Вовек нам не утомиться в великой работе той!

Един Господь будет вправе хулу и хвалу нам воздать;

Не станем стремиться к славе, и платы не станем ждать;

Творенья радостью дышим, в трудах не жалеем сил —

Всё Сущее мы напишем таким, как Он сотворил!

Мандалай

В Моулмейне, возле моря, — в Бирме, дальней стороне, —

Очень славная девчонка крепко сохнет обо мне.

Ветер в пальмах подвывает, колокольный слышен грай:

«Эй, солдатик, возвращайся, возвращайся в Мандалай!»

Старый наш дырявый флот

К Мандалаю держит ход:

Слышь, как шлёпают колёса — из Рангуна вверх он прёт!

Мандалай меня зовёт —

Рыб летучих быстрый лёт,

Там с востока, от залива — что гроза, плывёт восход!

Имечко у той девчонки — говорится: Супьялат.

Юбка драная, шапчонка и косой зовущий взгляд.

Самосад она смолила — дух такой, что просто страсть,

И всё время норовила в ноги идолу упасть.

Буддой звать того божка —

Грязен весь, в цветах башка, —

В алтаре я девку чмокнул, пусть помолится пока!

По дороге в Мандалай…

Еле-еле над полями пробивало солнце мглу,

А она струну щипала и тянула: «Кул-лу-лу!»

Шли не прячась мы — в обнимку — поглазеть со стороны,

Как на наши пароходы грузят дерево слоны.

Им что пёрышко бревно,

Сушь, трясина — всё равно.

Тишь кругом стоит такая, что шептать — и то грешно.

По дороге в Мандалай…

Что за годы укатили — не вернуть, как ни крути.

К Мандалаю с Пикадилли нету посуху пути.

Плёл мне в Лондоне служивый, отпахавший десять лет:

«Тем, кто побыл на Востоке, век другой отрады нет».

Не соврал как будто он —

До сих пор хожу влюблён

В солнце, в пальмы, в дух чесночный, в колокольный перезвон.

По дороге в Мандалай…

Я обшаркал башмаками все булыжные поля —

Кости ноют под дождями, ноги просят костыля.

С полусотнею служанок свёл знакомства не спеша —

О любви они мечтают, в ней не смысля ни шиша.

Толстомясые квашни,

Про любовь бубнят они —

С милой девкою-туземкой их и спьяну не сравни!

По дороге в Мандалай…

Худо-бедно, да к востоку от Суэца путь далёк.

Моисеевы заветы там пьянчугам невдомёк.

Голос меди колокольной — вновь зовёт меня она

В Моулмейн, что возле моря, где ленивая волна.

Кличет Мандалай меня,

Там баркасов толкотня,

Там дуреет по палаткам в лихорадке солдатня!

Мандалай меня зовёт —

Рыб летучих быстрый лёт,

Там с востока, от залива — что гроза, плывёт восход!

Моление о любви

Сероглазая тоска,

Слёзы мокрого причала,

Дождь, расстанного гудка

Проникающее жало.

И с мольбою в небеса,

С упованьем бесконечным,

Мы возносим голоса:

«Пусть любовь пребудет вечно!»

Черноглазый шепоток

Возле борта в южном море,

Млечной пены быстрый ток,

Звёзды в угольном просторе.

Милость Южного Креста

Наши души обтекает,

И с мольбой твердят уста:

«Пусть любовь не иссякает!»

Кареглазый пыльный зной,

Дол, иссушенный горячкой,

Под затянутой уздой

Сердца стук, гонимый скачкой.

Гром копыт — во весь опор

Мы летим, сплетая руки,

И твердим как заговóр:

«Нам вовек не знать разлуки!»

Лунноликий отблеск дня

Серебрится нежным смехом,

Вальса томная возня

По округе бродит эхом.

Ночь волшебная, вино

И веселье полной чашей.

А у нас в душе одно:

«Нам любви хватает нашей!»

Жалость девичьих сердец

Так понятна и приятна.

Богом страсти я вконец

Разорён четырёхкратно.

Невезенью вопреки,

Подаянье из руки

Обронив, твержу беспечно

Я моленье в полстроки:

«Пусть любовь пребудет вечно!»

Песнь галерного раба

Был штурвал резьбой украшен, штевень сталью был обит,

Серебрист, грудаст и страшен на носу гермафродит.

Цепь давила на лодыжки, ветер глотку забивал.

Но отважней той галеры отродясь я не знавал.

Хлопок выгнул переборки, мачта в золото вросла.

Негров крепких мы ловили и сбывали без числа.

Хлопья пены пролетали, за бортом акулы шли.

Мы на вёсла налегали и до одури гребли.

Как скотину, изнуряли и лупили нас плетьми.

Мы же сердцем ликовали, ибо были мы людьми.

Нас, галеру в море гнавших, запах смерти не смущал —

Рядом с бредом умиравших поцелуй любви звучал.

Бабы, дети подыхали — все, кто духом был нетвёрд.

Мы оковы с них срывали и кидали их за борт.

Мы скорбеть не успевали, лишь завидовали им.

Досыта акулы жрали — судна бег неудержим.

Коль совру — меня поправят: хоть и были мы рабы,

Но в морях мы были — сила, несвободны и грубы.

И когда плутать случалось, за добычею спеша,

Даже чёрта не боялась ни единая душа.

Заштормит — плевать! И прежде мы знавали те дела.

Наша славная галера против бури грудью шла.

Что болезни, скорбь, кончина? Эту чушь и стыдобу

Даже маленькие дети точно видели в гробу.

Нынче — всё. Другому парню перепала маета.

Имечко моё осталось на планшире вдоль борта.

Пусть, утех земных не чая, вполжива и вполмертва,

Оплеухи получает не сбежавшая братва.

Я теперь паршиво вижу — очи выела вода,

Окровавились браслеты на запястьях навсегда,

На плече клеймо алеет, грудь и руки — все в рубцах.

До отвала, полной мерой потрудился я в гребцах.

Вышли времена и сроки, наступает час скорбей.

По скуле галеру ахнет натиск северных зыбей.

Черномазые восстанут, кровь в шпигаты потечёт,

И с разбегу въедет в берег трусоватый морячок.

Не роняйте флаг! Не смейте зажигать фальшфейера!

К погибающей галере устремится на ура

Рвань из кубрика, отребье, вся рычащая шпана,

Что мужской лишилась стати — та, что смертью крещена.

Крепких, юных, дряхлых, старых, тех, кто вял, и тех, кто лют, —

Из больниц, дворцов, хибарок ополчится ратный люд.

Поглядев на мрак небесный и зажав в зубах ножи,

На пылающие сходни скопом кинутся мужи.

Буду жив — смогу на время я припомнить гребли злость,

Чтобы тем, кто крепче телом, в бой ввязаться удалось.

А теперь, на вольной воле, клясть былое не с руки.

Видит Бог, со мной на вёслах рядом были Мужики!