Исполнить основную часть замысла Максимка Корнеев решил в канун Нового года. Время назрело и ждать не имело смысла. Тридцать первого утром, заварив чаю, он разглядывал серую дымку над мостом Обводного канала и расчёсывал пятна псориаза на плоском животе. Розовые бляшки покрыли колени, и локти через зуд перекликались с волнением, пришлось выпить лекарство и затереть бляшки мазью. Его настораживало предновогоднее время. Сумбурное, непредсказуемое. Все торопятся — закончить дела, купить подарки, написать планы, отзвониться друзьям. Суета. Возникают столкновения, опоздания и потери. Максим имел незавершённое дело и опасался нюансов, что невозможно предусмотреть. Однако, пазлы сложились крайне удачно.
Пришло письмо из Гонконга и, вспоров конверт, Максим выхватил главное — они согласны. Не подвёл студент-химик. И наконец, Питер накрыло снежной шапкой, ни пройти ни проехать, и это было на руку, потому как Пётр Семёнович не выходил из дома в сложную погоду.
«Судьба играет человеком, — потёр широкие ладони Максим, восхищаясь своей прозорливостью, — а человек лабает на трубе».
К музыкальным инструментам он пристрастия не испытывал. Да и музыку не уважал. Будучи подростком, зачитал до дыр книгу о похождениях Бендера, восхищался Остапом и любил бросаться цитатами. Часто изувеченными и не к месту.
Идею он разложил в голове чётко по пунктам и поступал в соответствии — не торопясь, не забегая вперёд. За неделю пригласил старых дружков из Пскова, типа отметить праздник. Наплёл, мол давно не виделись, повинился, что не звонил. Убеждал — посидим, покалякаем, выпьем водки. Закажу ресторанного хавчика, всё за мой счёт. Он помнил, как любили пожрать пацанчики. Братва дышала в трубу, молчала и слушала. Припоминали, за каким таким интересом зазывает их призрак прошлого. Пришлось Максиму приплести Дворцовую площадь, салют в новогоднюю ночь, ну и прочие интересности.
И в баню по утречку сходим, приврал он в конце задушевно. Про сауну специально трепанул, сам планировал первого отправить пацанов в Псков вечерним поездом.
Они же только на ночь нужны, как проститутки по вызову, хмыкнул Максим. Можно было и залётных позвать, дело нехитрое, да решил не доверяться сторонним людям, алиби штука тонкая.
Пацаны помялись для виду, зашептали про девок в нагрузку, но Максим тему не поддержал, попросил не болтать лишнего и приехать вовремя.
Следом набрал матери, предупредил — на Новый год гуляю с друзьями, не ждите. Второго января накрывай на стол — буду как штык.
За два дня до, Максим прогулялся до пенсионера пешком, сопоставил время и расстояние от съёмной квартиры на Обводном канале.
Днём тридцать первого зашёл в «Пятёрочку» напротив, купил торт «Прага» (старик его уважал), бутылку советского шампанского, открытку с ядовито-зелёной ёлкой, красной звездой на макушке и дурацкими стишками на обороте: «С Новым годом, с новым счастьем» — ну что-то в этом духе.
К вечеру прикатили пацаны. Занесённые снегом долго отряхивались в узком коридоре. Макс смотрел на обветренные, одутловатые рожи, вслушался в ставшую далёкой жаргонную речь, чертыхнулся, изобразив улыбку, и понял, что не соскучился. От старых дружков несло перегаром, потом, давно не стиранной одеждой и дешёвым табаком. Обнялись. Пацаны осмотрелись, поцокали языками, оценив скромность обстановки. А ему хватало. Квартира чистенькая, с видом во двор, до метро сто метров. Ничего лишнего, диван да телек, вода льётся, холодильник шуршит.
Макс покидал закуску на стол, достал водки. Посидели, вспомнили прошлое, поржали, выпили по сотке за встречу и ещё по одной — провожая год уходящий. Закусили.
В начале десятого, раздав указания возбуждённой и слегка пьяной братии, Максим накинул пуховик, замотался до глаз шарфом, подхватил торт с шампанским и поспешил к метро. Над городом стояла надменная, холодная, перепоясанная морозами и укутанная в белое, зима. Стылый ветер выдул из головы лёгкий хмель, думалось легко, в крови играла весёлость. Будоражила гордость, до чего же он всё-таки хорош, научился мыслить масштабно. Он воткнул в ухо наушник. До исполнения мечты оставалось шесть песен Linkin Park.
Два года назад Максим Корнеев двадцати лет, более известный в кругах разномастной шпаны Пскова под кличкой Пуля, прибыл в Санкт-Петербург. Высокий, жилистый, с жёстким наглым взглядом и чёрными патлами до плеч, Максим обладал способностью мгновенно принимать решения, не заботясь о моральной стороне. И часто такие решения носили силовой характер. Реакцию он имел быструю, а удар тяжёлый. На районе, среди группы слоняющихся без дела подростков, это внушало уважение. Положение вожака немногочисленной, но стаи Максиму нравилось. Однако денег не приносило.
Межрайонные стычки поднадоели, учиться было лень хотя Максим напропалую школу не прогуливал, тянул кое-как на тройки, но хотелось дела увлекательного, бодрящего кровь. И он его придумал. Выкинул из нового проекта молодняк, скооперировал троих, бывалых, проверенных.
Они начали с магазинов. Тащили всё подряд — от жвачки до батонов с маком. На камеры у местных предпринимателей денег не хватало, на охрану тем более. Но и ликвидного товара магазинчики не держали, и команда Пули перешли на «Перекрёстки» и «Магниты». Появились деньги, которые тут же исчезали в ночных клубах, посиделках в полутёмных кафешках, на квартирах знакомых шлюх.
Они освоили трюки со слепыми зонами, отвлекающими эффектами, дополнительными карманами, вкладками между ног. Нашли сбытчиков и те брали товар, не спрашивая о происхождении.
Но случился прокол, и два раза подряд Максима взяли с поличным. Ущерб оказался незначительным, он отделался лёгким испугом, небольшим штрафом и разговором у участкового.
Тот сообщил в школу и родителям. В школе проигнорировали, а может, бумага не дошла. Матери вызывали неотложку, отец грозился прибить. И Пуля стал осторожничать, научился выстраивать конекшн с охранниками и полицией.
Шутил, что сдал зачёт по предмету — язык денег — на отлично.
Отпела вьюгами зима, набухла весна почками, подуло теплом. Между походами по магазинам, разборками на районе и кутежами Максим умудрился окончить школу. Пришло время знакомства с военкоматом. Дружки имели по незакрытой судимости. Он же без труда получил категорию «Д» — негоден. Поблагодарил природу матушку, что одарила псориазом и позволила проскользнуть мимо армии.
Мать заикнулась об институте, профессии. Отец же, человек тихий и упёртый в работу, интересовался наглецом, так он называл сына, редко. Но предложил пойти в цех учеником столяра — продолжить семейное дело. Он не понимал, как этот лентяй, получив на халяву аттестат, сможет где-то учиться. Максим же терпеть не мог деревяшки и всё, что с ними связано. От пыли чихал, от вони лака задыхался, потому отверг идею с ходу, даже не обсуждая.
Но пообещал подумать об институте.
Спустя неделю он поступил в автошколу. Отучился и сдал на водительские права. На общаковские деньги прикупил девятку «Жигули» лохматого года. В ближайших магазинах их рожи примелькались, и Пуля решил, что назрела необходимость расширить территорию. Поскольку фортуна, прикрыв глаза, не замечала их проделок, а пара мелких штрафов в зачёт не шли, решив, что теперь они боги, стая отправилась покорять «Ленту».
Охрана супермаркета позволила вынести товар, и полиция аккуратно упаковала ребят на погрузке краденного в поджидавший задрипанный жигулёнок. В сумме набралось на шестьдесят семь тысяч, что совсем не тянуло на мелкую провинность со штрафом. Конекш с полицией Центрального района не сложился, пререкания и недоговорённости оформились в дело 2214. Впереди маячили двухъярусные койки исправительного учреждения; грязь, унижения, баланда и ежедневный изматывающий сознание труд.
Отец Максима, взбудораженный женой, поднял связи, наработанные за годы краснодеревщиком. В своём деле он слыл мастером, мебель украшала усадьбу мэра, загородные виллы начальника ГИБДД и пару его замов. Он оформлял мебель и высоким тузам из московских, но держал этот козырь в запасе, мало ли что.
Мать расстроилась, разрыдалась. Не приходило и в голову, что сын не занят поступлением в институт. Она всей родне разнесла, что они поступают, было обидно.
Вопрос по итогу замяли. Стоило это недешево, и отцу пришлось подзанять.
Дабы не искушать судьбу, родители приняли сложное финансовое решение, отправить Максима на учёбу в Петербург. Подальше от дружков и от людей в погонах. Покопавшись в справочниках, поговорили с роднёй и предложили сыну на выбор пару институтов из тех, что добирали группы в сентябре. Без экзаменов, но платно. Максим, понимал, что, не уехав, сядет — и согласился. Правда, выставил свой вариант — более презентабельный в его понимании. До того, порывшись в глубинах интернета, он выудил незнакомое слово — сомелье, прочитал о процессе обучении, и пришёл в восторг, рестораны ему нравились, к алкоголю относился с симпатией, да и учится год.
Школа сомелье, что на Московском проспекте заканчивала набор студентов, но места оставались. Отец повздыхал, сомелье, в его представлении, — профессия непонятная, даже чудная, сто пятьдесят тысяч в бюджет семьи не влезали. Однако Максим наставал, изъявил готовность устроится на работу и платить за жильё самостоятельно. И отец махнул рукой, согласился, лишь бы его не дёргали.
На мнение матери Максиму всегда было плевать. Когда-то она мечтала, что сын выучится на журналиста, будет вести репортажи с экрана телевизора. Не случилось. Макс не любил читать, хотя мать прикладывала массу стараний в своё время.
Она преподавала в начальной школе. Гордилась, что получила нужную и важную профессию, желала видеть сына в отличниках. Когда тот шагнул в первый класс, попросила отца изготовить парту. Вечерами заставляла мальца выводить красивые буковки, хлестала по ладоням линейкой, если писал коряво, ставила в угол, когда отвлекался. Макс невзлюбил школу до изжоги, от вида парты возникали спазмы, жжение и зуд на локтях и ладонях.
Методы матери не сделали из него отличника. Максим замкнулся, не отвечал на уроках из принципа, подговаривал одноклассников делать матери пакости в виде засыпанных в стол тараканов или разлитого на стуле клея.
В школе мать сдерживалась, никогда не повышала голоса, только отчитывала ровным тоном, однако дома — брызгала слюной и шипела. В ярости хлестала ремнём забившегося в угол Максима, колотила острой туфлей по тыковке и таскала за чёрную шевелюру. Порой подключался отец, и Максим спешно переползал под кровать, откуда вытащить его становилось непросто.
В результате Максима перевели в другую школу. К жжению на животе выплеснулась зудящая кроваво-красная бляшка размером с ладонь, а позже врачи выявили пустулёзный псориаз.
Он рос сам по себе. Родители не проверяли дневник и не ходили на собрания. Мать стыдилась, что не смогла воспитать отличника, отец не вылезал из мастерских. Жизнь понемногу наладилась. Улица стала наставником, советчиком и другом, там он сдавал экзамены зачастую с риском для жизни.
Перед отъездом, стоя в дверях с чемоданом, Максим бросил взгляд, на прибежавшую проститься мать — растрёпанные на бегу волосы, смазанная ладонью помада, размытая тушь с ресниц. «Неужели плакала», — мелькнуло в мысли. И он пожалел, что дождался, разговаривать не хотелось. Отец перестраивал цех.
— Ударю учёбой по разгильдяйству, — кивнул он и отстранился от её объятий, — я помню, что не ангел, но теперь чту Уголовный кодекс.
Ехидства в его словах она не заметила, лишь утёрла слёзы.
Квартиру сняли через знакомых. Учёба Максиму нравилась. Двадцать человек на потоке, лекции не напрягают, молодые преподы, пара иностранцев. Не сказать чтобы он испытывал тягу к тайне происхождения вин и палитре ароматов — до того был уверен, что существует два типа вина, белое и красное, а ему нравились креплёные, — но сидя в вытянутом светом классе радовался: совмещать учёбу с выпивкой на дегустациях — дело увлекательное. Поэтому никогда винный материал не сплёвывал, как некоторые барышни. Лекторы на то смотрели сквозь пальцы, увлекались рассказами про регионы Франции, Италии и Испании. Описывали сочно, не жалея красок, словно говорили об искусстве: сорта винограда, винодельни, климат, процессы производства.
Максим увлёкся. Больше внимания уделял крепким напиткам, коньякам, виски и прочим. С удивлением узнал о «Женевер» — голландском роме из можжевельника, научился отличать бурбон от скотча и понимал вкусовую разницу между односолодовым и купажированным виски.
С деньгами родители не радовали, и он пристроился на подработку в винный бутик, продавцом-консультантом. Как, впрочем, и обещал. Теперь внешняя сторона его жизни выглядела весьма благопристойно.
Но Максим мучился. Пуля просыпался в нём по ночам, звал к окну и настырно требовал адреналина, куража которого не мог позволить себе Максим.
Он курил, смотрел на чахлые деревья во дворе, свинцовые тучи с залива, слушал грохот трамвая, вспоминал былые денёчки и начинал чесаться. Мандраж охватывал тело, и с ним приходил зуд. Максимка-студент редко вспоминал о псориазе, Пуля — каждую ночь.
Он гнал из головы забытые образы и картинки. Глотал таблетку, выпивал воды и ложился, укрываясь подушкой. Но мелькали лица друганов, хмурые охранники магазинов, рассыпанные пятитысячные купюры по столу в прокуренной кафешке, бойкие шалавы с оголёнными задницами. Прошлое звало и манило, но Максим старался быть последовательным. Не пытался созваниваться с пацанами и не показывал домой носа. В день, когда дело 2214 закончило существование, человек с большими погонами прямо сказал — не высовывайся.
Максим наказ запомнил и пытался погрузиться в учёбу. Порой получалось. Первый, длинный и насыщенный курс по Франции, он едва сдал на тройку. Перед экзаменами по Италии, самому интересному, на его взгляд, поднатужился, поковырялся неделю в учебниках и сдал на четыре. Правда, героям себя не почувствовал, скорее устал.
Жизнь текла медленно и нудно. Школа, бутик-работа, квартира. В дождливые дни спасали боевики и сериалы про шпионов. В редкие солнечные гулял по Питеру.
Вышагивая от школы на Московском вдоль многочисленных кафешек и булочных, он сворачивал на серую набережную Обводного канала, брёл мимо плакатов, призывающих на концерты Лолиты, минуя храм в красном потрескавшемся кирпиче, не замечая промозглого ветра, выщербленного асфальта и вони с воды. Как не обращал внимания на сырость подворотен, грязь в подъезде, медлительность и простоту петербуржцев. Привык.
Выскакивая из метро на Невском, он словно попадал в другой мир, оказываясь в гуще событий, и отмечал, что атмосфера Северной Пальмиры приносит волнение.
Воздух наполнялся говором и суетой туристов, мелодиями уличных музыкантов, ресторанов и клубов, запахами парфюма, алкоголя и кожаных кошельков, из которых, как ему казалось, сыпались деньги. Жизнь неслась мимо, что раздражало, и Пуля всё чаще расчёсывал пятна псориаза на локтях и брюхе. Его будоражило от толпы непуганых туристов на Дворцовой площади. Пуля скрипел мозгами, закусывая до крови губы, пытаясь придумать, как выжать из этого города денег. Наличности категорически не хватало. Он стал плохо спать.
Ему снилось, он мчится по Невскому в тонированном БМВ и поток невзрачных хендаев уступает дорогу. Сигара в правой ладони, негромкая музыка, запах кожи салона. Поворот, ночной клуб, в прогибе вежливый швейцар у подъезда. Девочки в обтягивающих платьях подхватывают его под руки и буксируют, словно круизное судно, за VIP-столик подальше от сцены.
Перед рассветом грезился курорт. Он видел такой по телеку; там белоснежный пляж, шипят бирюзовые волны, шезлонги под белыми зонтиками, и те же красотки, из ночного клуба. Загорелые тела в бикини с охлаждённым мартини в руках. Вот и его бокал, квадратики льда и розовая трубочка. Солнце бьёт по глазам, слышится крик чаек. Когда ездили в Крым, там тоже орали чайки на тёмном море в пятнах медуз.
Максим смотрит в горизонт, где скользят и подпрыгивают паруса. И тянет холодный мартини.
В восемь утра настырный будильник обычно прерывал романтику морского расслабона. И новый день закручивался в меланхолии неприветливого неба.
Как ни странно, но он научился находить удовольствие в работе. Двадцать пять тысяч не те деньги, чтобы рвать пупок, но присмотревшись к внутренней кухне винного магазина, Максим понял, что не одинок в своих мечтах урвать от жизни чуть больше. Хозяева держали персонал на полуголодном пайке, требовали планы продаж, наполненность чека и знание ассортимента. Платили немного, экономили на грузчиках, поэтому девушки здесь не задерживались. Менеджеры, как ни странно, недовольства не проявляли и на зарплату не обращали внимания. Максимка смекнул, что, несмотря на обилие камер, ребятки ловчат мимо кассы. Приносят своё, купленное в «Ашане» за рубль, и продают втридорога. В секрете от сменщика и охранника такое не провернуть, и Максим легко вошёл в долю.
Жизнь налаживалась, и уже мерзкая погода и возобновившийся псориаз не давили камнем на психику. Он искал нужные знакомства и потихоньку налаживал связи. Сменщикам в бутике часто повторял фразу: «Я, бескорыстно люблю деньги, поэтому всегда в поиске».
Через охранника, борца дзюдоиста, вечно жующего булки, Максим вышел на Ашота. Тот ездил на огромном джипе, куда тарил до сорока ящиков с левым алкоголем. Отличался немногословностью и имел авторитет в криминальных кругах, потому как не боялся возить в багажнике коробку с наличкой.
Максим покупал у него «Хеннеси» по пятьсот рублей. От настоящего, что по три-пять тысяч, товар Ашота отличий практически не имел — без мутности, без осадка или радужных разводов, которые появляются при добавлении сиропов. Не всякий заметит неровности наклеенной этикетки или излишек карамельного послевкусия, а проверять молодой коньяк на просвет через зажжённую свечу бесполезно, этот приём работает исключительно после шести лет выдержки. Но на всякий случай он угостил соседей украинцев по лестничной клетке, что грызли гранит науки в Технологическом. Никто не траванулся, не почувствовал себя худо, не мучился изжогой, отрыжкой или головными болями. Студентам коньяк понравился, просили занести ещё.
Ашот свёл Максима с парнем по кличке Клико. Дагестанец Тагир получил погоняло согласно специализации. Поставлял шампанское «Мадам Клико» по штукарю за бутылку. Был щепетилен в планах поставки, приезжал раз в месяц, обычно во вторник вечером. Бородатый коротышка, похожий на гнома, подгонял неприметную серую «Газель» к подъезду дома на Обводном канале, и Пуля скакал по лестнице, затаскивая в квартиру свои три ящика. Шампанское Максим, не напрягаясь, прогонял по шесть тысяч в вечернюю смену.
Зашелестели в кармане наличные, в воздухе запахло удачей. Госпожа Фортуна запомнилась ему характерным ароматом свежеотпечатанных купюр. К середине ноября он платил за квартиру, ходил на дополнительные мастер-классы и дегустации с однокурсниками, зависал в кальянных, знакомился и расставался с девчонками.
Его охватывали странные чувства. Учёба текла, профессура не напрягала, родители успокоились, деньги появились, а беспокойство возрастало. И дело было даже не в фантазиях из сна о крутой тачке или курорте с красотками — не хватало адреналина, щемящего чувства восторга, когда бежишь по краю пропасти, умудряясь не падать.
В тот день он плёлся в раздумьях вдоль Московского, залитого потоком машин. Переступая лужи и отворачиваясь от леденящего ветродуя. Втягивал пахнущий морем и дождём воздух.
И краем глаза увидел старика. Тот, в светлом плаще до пят, падал с крыльца магазина, птицей раскинув руки, спиной на тротуарную плитку. Не подхвати его Максим, приложился бы дед основательно.
Ошеломлённый пенсионер едва шевелил губами, бормотал «спасибо» и шептал адрес. Образ его напомнил Максиму деда, чью фотокарточку видел в потёртом альбоме — седоватые волосы из-под кепки, мелкие морщины у рта, чуть впалые щёки, глаза цвета питерского неба, тёмные с поволокой. В семье деда не вспоминали, тема считалась запретной. С последней отсидки отец матери не вернулся. Пропал.
Максим никуда не торопился, взвалил пенсионера на плечо, шагнул уверенно в переулок.
Старик проживал в сталинском доме, с колоннами, с широким барельефом по фасаду и мраморными ступенями в подъезде. Внимательный консьерж с выправкой военного выглянул из комнатушки, приветливо кивнул старику. Пахло свежим ремонтом и пряным ароматом кофе и тем едва уловимым запахом благополучия в местах, где проживают счастливые люди.
Максим помог открыть высоченную, широкую, словно городские ворота, дверь. Из коридора, увешанного картинами, проглядывался зал с эркерным окном, с камином, укутанным зелёным камнем. В подобных хоромах Максиму бывать не приходилось. Обстановка антикварная по большей части. В мебели Максим чуток разбирался, родительская кухня вечно была завалена дизайнерскими журналами, да и отец, кроме как о деревяшках, ни о чём беседы не вёл.
Пока старик снимал не по размеру плащ, освобождался от мокрых ботинок, Максим рассматривал пейзажи, поблёкшие от времени в кружевных рамах, причудливые часы в зелени оникса на камине, тяжёлую бронзу люстры.
— Дед, да ты герой трудового фронта?
— Типа того. Но давно на пенсии. Вы раздевайтесь, молодой человек, прошу на кухню, чайку попьём.
Спасённого звали Петром Семёновичем.
— Проходи, мил человек, присаживайся. Давай перейдём на ты, раз тебе удобнее. Чайку будешь? Молодец, конечно, да. Спас старика. Вмиг в глазах потемнело, а тут ты. Судьба. На-ка, возьми кружку, подуй-подуй, а то горячий небось. Сахар бери. Я-то с сахаром люблю.
Значит, Максимом зовёшься, хорошее имя, звучное. Знаешь, что означает? Нет… В латинском есть слово — максимус, величавый, наполненный благородством. Вот так-то. Красивое имя, как у Дунаевского. Слыхал про такого? Нет? Ну и ладно, композитор известный был.
Квартирка хороша говоришь? Я, Максим, числился в пенсионерах союзного значения — в своё время, разумеется, Да. Почёт мне был и уважение. Это сейчас всё травой поросло, а тогда…
Пенсия начислялась — на почте деньги рукой прикрывал, чтобы народ в обморок не падал. Жить можно припеваючи, да ещё хозяин квартиру выписал, он многое мог, Григорий.
Кто это? Э, брат. Этого человека называли хозяином Города. Длинная история.
Судьба свела с ним моего брата Ивана, они вместе учились в Судостроительном техникуме, ещё до войны. Его тогда Гришкой звали, по-простому. Сын крестьянина, рассудительный, взрослый не по годам. Дружили они крепко с братом, я малой был, в первый класс зашагал. Гриша часто у нас гостевал, ночевал порой, звёзды в небе высматривали, газеты вслух читали, планы строили. Ну а потом война, блокада. Иван с Гришей в связисты подались, курсы окончили. И как-то брат заболел, написал Грише записку, поручил мне отнести. Возвращаюсь — от дома развалины. Куда податься — к Грише, тот пристроил в детдом. После войны отыскал, помог. И случилось, что всю жизнь я, как собака преданная, Григорию прослужил.
Он же высот необычайных достиг в партийной иерархии, в самом Политбюро ЦК лет двадцать проработал, ну и я рядом неизменно и с удовольствием. Ты знаешь, что такое ЦК? Нет? Это как сейчас администрация президента, наверно.
Я со школы педант, человек исполнительный, порядок люблю, строгость, это и ему нравилось в людях. Он, Гришка-то, тоже порядок любил. Ох, я с ним помотался, ох, помотался.
«Не слушаешь, молодой, скучно тебе — в окно погоду высматриваешь, а жаль… Мы такими не были, да. Мы идеи держались, порыв в нас был, сила. Нам партия скажет — надо, мы и вперёд — целину поднимать, космос осваивать. А где ваша идея, где порыв нынешний — нет его! У кого денег больше, машина красивее — это разве задачи? Мы вот БАМ проложили, метро прорыли, реки вспять поворачивали. Ладно, не перебиваешь — уже хорошо, а то ведь даже кошки нет — слово сказать», — думал старик.
Максим, действительно, слушал невнимательно, воспоминания о социалистическом прошлом раздражали, потому мотал на ухо лишь нужную информацию. Так, нет никого, кроме кошки, — забавно!
Пропускал остальное, умаялся своими размышлениями — есть ли сигнализация в квартире? А кто автор той картины в золотой раме, что в зале напротив камина? Сколько весят часы в ониксе? А сколько стоят?
Он не понимал, к чему эти вопросы, но нуждался в ответах.
Квартира показалась ему занятной и хотелось осмотреться внимательнее, да подумал, что, попозже, пенсия и сама всё покажет. И улыбнулся деду, мило и сдержанно.
А слова лились из старика, как вода из дырявого корытца.
— Ну а жизнь быстро пролетела, стремительно. Время вообще стремительно, не успел школу закончить — уже на пенсии. Только память, как калейдоскоп картинки, разные крутит; встречи, заседания, мероприятия, митинги, переезды, перелёты. И снова совещания, бани, охота, гостиницы. Я же как водитель везде с ним, только мне доверял. Мне работа нравилась. Сколько людей интересных встречал, сколько провожал. И хотя я лишь тень хозяина — это не беспокоило. Я за Григория Васильевича искренне радовался, тот большие дела вершил. Гигант!
Я вот помню, Максим, как станции метро открывали. Знаешь сколько за год? О, до десяти бывало! Васильевич о людях заботу держал. В Питере, говорил, станций будет не меньше, чем в Москве! Начальников строительства менял как перчатки, двоих на моих глазах снял — не выходя из машины. Перевыполнения требовал — чтобы шевелились, говорит, сукины дети, граждане в удобстве до работы добираться должны. Вот оно, значит, как. Но когда строители темпы выдерживали, хозяин и премий раздаст, и орденов-медалей. Справедливый был, хоть и жёсткий. Помню, тракторный завод запускали… Что, прости, увлёкся чуток… туалет где? Так направо по коридору.
Максим вернулся на кухню довольный, сигнализации не обнаружил.
Старик пускал дым в окошко.
— Это, Максим, мне сейчас грустно, на пенсии. Семьёй не обзавёлся, друзей — схоронил, квартира вот есть, коллекцию вин собрал из подарков Хозяина, пенсия опять же, дача какая-никакая.
При слове коллекция Максим встрепенулся, услышал про вина — заблестели глаза, зачесались локти. Что за коллекция?
В винной теме он рубил, имел представление о ценах. На лекциях про аукционы рассказывали, про редкие экземпляры. Мелькнула мысль, надо пенсии подсластить, открыться малька, привлечь к своей персоне.
И он выложил Петру Семёновичу про обучение, школу, приплёл несуществующую невесту и двух братьев в деревне Псковской области. Старик внимал и покачивал сединой: «Что за профессии сегодня странные молодёжь выбирает не пойму. Вот что за работа — вино нюхать, зачем, это ж не одеколон, вино пить надо, а где и когда сделано, так на этикетке написано. Нет бы на инженера учился. Грамотный инженер всегда востребован. Но не буду ничего говорить, хороший паренёк, о семье радеет. Однако взволновался, коллекция вин интересна. Ну он же учится — в годах да марках соображать».
— А коллекция, Максим, моя гордость! Много лет копилась. Массандра по большей части, зато года какие: мускат белый «Южнобережный» тысяча девятьсот семьдесят третьего года, портвейн красный «Массандра» урожая семьдесят четвёртого, портвейн красный «Ливадия» того же года, коньяков есть штук несколько. Ну и виски разный, а одна бутылка особо памятная — Фидель с далёкой Кубы Хозяину подарил, а он непьющий, передал мне в коллекцию. Очень мне дорога та бутылка. Знаешь, кто такой Фидель Кастро? Только не говори, что нет, о боже… Прости, Максимка, прости! Время сложное, историю в школе преподают не пойми как, она вами недочитанная, посему неизведанная, а жаль. Кастро — великий человек своей эпохи, ну да ладно. Вон ром есть — сейчас покажу, тоже от Фиделя, но виски интереснее, фирма, говорят больно знаменитая.
Старик одёрнул застиранный пуловер, провёл Максима в комнату, что служила спальней. Полумрак, тяжёлые гардины волнами, кровать усыпана подушками. Спёртый воздух вдарил Максиму в нос, как боец на ринге.
Пётр Семёнович щёлкнул выключателем, высветился сервант, заполненный бутылками.
Сверху громоздились стройные ряды вин в коробках, в основном периода СССР. На нижней полке выстроились в шеренгу известные коньяки — «Хеннеси», «Реми Мартин», «Мартель». Затесался меж ними забытый «Эребуни» и «Двин 81». Максим подошёл, провёл по стеклу пальцем. Старик зачарованно улыбался, присев на кровать.
«Ишь, как на полки глядит, вспотел даже. Говорят, интерес человеком движет, как магнит металлическую стружку к себе тянет, настолько сильная штука, а в пареньке это точно есть, хотя и молчит больше. Молодец. Зацепило, значит, его профессия».
Максим вспотел и замер. Старик и понятия не имел, как хранить вина, и, скорее всего, большую часть всего, что стояло, можно сразу вылить в унитаз, но… На центральной полке выступали — виски. На самой странной бутылке значилась чёрная этикетка «Виски» и подпись «Сделано в СССР». По центру выступал королём — «Далмор» 1962 года.
Как говорил в школе Дмитрий Георгиевич, в области виски нет выше брендов, чем «Макаллан» и вот этот, с оленем.
Пока Максим пялился, раскрыв рот, старик засуетился, осознал, видимо, что допустил лишнего откровения неизвестному ещё человеку, выключил свет и повёл гостя обратно.
Воспалённый мозг Пули судорожно набрасывал эскизы возможного плана, отмечал плюсы-минусы, отвергал и с ходу выдвигал следующие, в которых прокручивались детали, выстраивались и рвались логические цепочки.
Они посидели ещё немного, выпили чаю. Старика тянуло на разговоры.
— У меня Максим, теперь всех дел-то: на прогулку выйти или вдоль проспекта туда-сюда пройтись, в сквере подышать, до поликлиники доковылять. Да ты наливай чай, не стесняйся. Вот конфету бери, тянучка. Так вот, теперь одна радость — книги. Соседи по подъезду поменялись, прошлых уж нет, нынешние непонятны, с кем говорить, о чём? Я же привык к интеллигентному спору, но мой уровень оппонентов снесли на кладбище. А вот мне восемьдесят пять — живой и бодрый, а потому как — не употреблял, курю изредка, зрение, правда, уже не очень, даже в очках. Ну да ладно, вижу, утомил тебя, может, ты торопишься, а я тут со своими тараканами. Ты заходи, время будет, завсегда рад.
И Максим стал заходить. Нечасто, но регулярно. Бегал за хлебом и в аптеку, провожал в поликлинику. По пятницам они прогуливались по ветреному проспекту, старик пересказывал байки, повторяясь в деталях. Максим терпел, выслуживая доверие. За время их отношений он сфотографировал нужные виски, проконсультировался со знающими людьми, но аккуратно, вроде как невзначай.
— Ну, Максим, «Далмор» шестьдесят второго года — вещица экзотическая, уровня олигархов и лиц королевских кровей, — отвечал на его неожиданный вопрос Дмитрий Георгиевич, старший преподаватель школы. — Посмотри историю производства, это искусство чистой воды, шедевр, винный антиквариат. Последний раз на аукционе, бутылку продали за десятки тысяч, долларов заметь. Если мне память не изменяет, таких бутылок было изготовлено всего двенадцать. У нас в России этого сокровища нет однозначно. Хотя, может, и есть, — и он тыкал указательным пальцем вверх. — Сам понимаешь у кого.
Максим знал у кого. Представлял себя Аладдином, получившим доступ в пещеру, но сокровища стоят под охраной. Нужен был покупатель, план и подходящий момент. Мысли не давали покоя. Как найти покупателя, Максим не представлял, а без этого не выстраивался план. В Интернете наткнулся на материал с аукциона Сотбис: «15 ноября, алкогольный бренд Macmillan и производитель французской парфюмерии Lalique поставили новый рекорд: виски Macmillan 64-летней выдержки в кувшине от Lalique был продан на аукционе Sotheby’s за 460 тыс. долларов США».
— Лёд тронулся, господа аукционные председатели! — подскочил Максим с табуретки на узкой кухоньке, опрокинув стакан растворимого кофе. — Пора командовать парадом.
Коричневое пятно растеклось по линолеуму, и он подумал, что простые решения часто лежат на поверхности. Нужен винный аукцион.
Он принялся за работу. Поднял записи лекций, просидел трое суток в поисковых системах и нашёл контакты торгового дома в Гонконге. Отправлять письмо со своего адреса поостерёгся. Вспомнил, как делают в кино разведчики и террористы. Рванул на Московский вокзал и купил левую симку. В привокзальном кафе зарегистрировал почту на Гугле. Написал письмо на английском, и пусть через Яндекс-переводчик вышло коряво, он приложил фотку для достоверности.
Не успели закружиться в танце белые мухи, из Гонконга пришёл ответ. Не тот, что он ждал, но обнадёживающий. Представители просили время на согласование.
Максим слабо представлял, как будет действовать, когда нужная коробка с виски ляжет в его руки, но закинул знакомым вопросы по загранпаспорту, визе и билету. Окончательно план оформился к середине декабря, когда Ашот подогнал химика-фармацевта.
Торговался Максим долго и муторно. Получилось дорого. Он выложился до копейки. Волшебный порошок не оставлял следов и шансов на выздоровление. Пути назад не было.
В день «Х» возле подъезда поджидал Ашот. В его задачу входило отвлечь консьержа. Армянин разыграл представление, вломился, прикинувшись пьяным, мол, попутал квартиры. Максим проскользнул незамеченным.
Старик словно ждал. Заварил пахучего чая с нотами можжевельника, на вкус терпкого с праздничным ароматом. Мерцал старенький телевизор в углу широкого зала, Филип Киркоров в белой мантии пел про любовь.
Пётр Семёнович искромсал дрожащей рукой торт, достал тонкого фарфора тарелки, разложил неровные куски, и Максим даже съел два.
Старик развернул открытку, вытер глаза платочком, закурил, приоткрыв форточку. Посидели, обсудили погоду, посмотрели кривляния Галкина, пока, наконец, пенсионер не похромал в уборную.
Пуля выдохнул, набрался решимости и достал пузырёк. Вылил прозрачную жидкость в кружку с жёлтым орнаментом напротив. Очень хотелось курить, но сдерживался, при старике не дымил, да и лишние следы ни к чему.
Пенсионер вернулся, и Максим поднял кружку чая за наступающий год. Глотнули. Старик поморщился, и у Максима ёкнуло в животе.
Потом Пётр Семёнович поковырял было торт, есть не стал, выдул чай до донышка и подлил кипятка.
— Вот не понимаю, Максимка, что ты на каникулы не уехал, потом бы зашёл, после праздника. Нет, спасибо огромное, растрогал старика, за торт тоже благодарствую. Я, по правде сказать, что-то прям чувствую себя не очень хорошо, погода наверно — давление!
Я, что хочу сказать, подарок тебе приготовил, ну, сюрприз, что ли! Ты ведь сколько времени на меня тратишь. Вот конверт для тебя, это не деньги, не морщись. Условие есть, откроешь дома, после курантов. Договорились?
«Ох, нехорошо мне, прямо гул в ушах, и спать клонит, аж глаза закрываются, и желудок свело… ох как свело… а ведь только голова с утра болела, а сейчас прям разваливаюсь. Возраст, етит его мать. И перед Максимкой неудобно. Так и не ел толком. Да как же так, в глазах стены кружатся, может скорую вызвать, совсем беда, не дойти и до кровати, голова как графин с водой, как… ох…» — пронеслось в голове старика.
— Максим, звони в скорую, звони скорее сынок… совсем плохо. Как никогда. Чую беда со мной, ох беда.
Около получаса Максим смотрел на метель за окном. Снежинки белыми мотыльками летели на свет, били в стекло и словно проскальзывали в голубой экран телевизора, осыпая Uma2rman, что пела про счастье, которое будет.
Старик выглядел уснувшим, сидел привалившись к стене, склонил седую голову на грудь, морщинистая ладонь застыла на колене. Убедившись, что хозяин не дышит, Максим вытянул припасённые резиновые перчатки, без усилий перенёс худое тело на узкий диван, накинул сверху одеяло.
Выдохнул. Вытер пот. Не торопясь прошёл в спальню. Не включая свет, отворил стеклянные дверки. «Далмора» 1962 года не было. Когорта бутылок, выпятив полированные бока, стояла как и прежде, а короля виски не было. Испарилось, улетучилось. Исчезло.
Максим взмок, подмышки натекли противной влагой. Зачесались, загорелись огнём локти, жгло живот и лодыжки. С досады хотелось выть и плакать. Вымученный бессонными ночами план таял, словно снеговик в оттепель. Он не мог понять, что могло случиться. Пенсионер спиртное не пил, родни не имел, про друзей не рассказывал.
Пуля засуетился, поджимало время, движения стали порывисты. Задёргался от нервного напряжения глаз.
Он шарил по шкафам среди пахнущей, давно не стиранной одежды, рылся под кроватью чихая от пыли, смотрел в подсобке среди нагромождения картонных коробок и ящичков, на лоджии уронил облезшие лыжи. Виски не нашёл.
Вернулся на кухню, заглянул в холодильник и удивился двум банкам сайры и одинокому пакету молока (ему представлялось, что старик живёт побогаче), поворошил напоследок в камин высохшие поленья. Ничего.
Взглянул на часы, стрелки показали одиннадцать. Пора закругляться.
Пуля вернулся к серванту, вытащил пару бутылок коньяка— расплатиться с Ашотом, больше трогать нельзя, лишние подозрения. Вымыл посуду и убрал в шкафчик. Оттёр мокрой тряпкой стол, ручку двери, спинку стула, везде, где касался руками. Так научил Ашот. Уложил торт в пакет, туда же кинул кружку старика и открытку, отзвонился армянину — пора развлекать консьержа. Притворил аккуратно дверь. Спустился на два пролёта ниже, разбил кружку с орнаментом и кинул в мусороприемник, туда же отправился торт и изорванная на части открытка.
Выскользнув в метель, Максим подождал за углом взъерошенного Ашота, сунул ему в руки пакет и, не отвечая на вопросы, рассеянно побрёл в сторону дома. Вдыхал морозный воздух, смотрел на неоновую подсветку магазинов, на редких прохожих, цветные разрывы петард. Где-то вдали играла музыка. Волнами накатывалась тревога, в голове царил сумбур и отчаянно чесался живот.
«Куда старикан дел вискарь из коллекции, черт, ни семьи, ни родственников, сам не пьёт, ну куда? Все планы изломал, сука. Что делать теперь?»
Перед домом напала апатия, не хотелось никого видеть и слышать. Пока ступал по замызганным ступеням, слушая весёлый гомон за дверьми — наполнился злостью, почему всё так, через задницу получилось, ведь пару часов назад он и сам пребывал в эйфории. На квартиру Максим пришёл за полночь, расстроенный донельзя. Пьяные пацаны встретили радушно.
— Пуля, где тебя носит, брат? Чё серый как мышь, рожа будто ментовка на хвосте. Тут зашквар был ваще. Митяй упоролся по ходу и ёлку, сука, свалил. Короче. На твоё имя груз подогнали, за час до президента. Так мы расписались, и Митяй её распотрошил, а там прикинь вискарь в коробке, и старый, сука, аж прошлого века. Короче, нам вискарь не понравился, Митяй его в одну харю заделал под шашлычок. Стопе, Пуля, без напряга, не суетись в натуре, вкус реально говно у вискаря, текила слаще. Текилу будешь братан?
Покрасневший Максим разжал кулаки и растерянно смотрел на разваленную ёлку в углу комнаты, пустую бутылку «Далмора» 1962 года, изорванную коробку, всё ещё не понимая, что случилось. Вспомнив про письмо старика в кармане, вскрыл конверт, развернул листок, покрытый дрожащими строчками…
«Поздравляю тебя Максимка, с Новым годом!
Такое счастье, что Господь нас свёл, так не хватало мне на старости простого человеческого тепла и общения! Спасибо тебе за хлопоты, за время, что на старика тратишь! Желаю тебе Здоровья в Новом году, Успехов в твоей учёбе! Вижу, как ты к знаниям тянешься, хорошим специалистом станешь — это факт, желаю тебе этого!
В знак благодарности и нашей с тобой дружбы, позволь сделать тебе подарок. Знаю, ты будешь удивлён. Это самая дорогая моему сердцу вещь, но уверен, она и тебе принесёт радость, ты смотришь на неё такими влюблёнными глазами! Так пусть этот виски станет началом твоей коллекции. Оставайся таким же добрым к людям, и влюблённым в своё дело!
Твой пенсионер — Пётр Семёнович!»
И впервые в жизни у Максима предательски защемило в груди.
