Один из символистов, коллега Бодлера, Верлена и Малларме, Шарль Кро мог бы остаться в истории как человек, который на полгода раньше Томаса Эдисона придумал устройство для записи речи, а также разработал научные основы цветной фотографии. Но он обрёл национальную известность как поэт, местную парижскую известность как большой любитель безалаберной богемной жизни, и был солидарен с Бодлером в любви к кошкам. Что здесь похвала, что упрёк — разобрать трудно.
Жюль Леметр не обладал яркой поэтической индивидуальностью. Он был известен главным образом как независимый литературный критик вне партий и направлений. Неслучайно его стихи похожи скорее на критические эссе, чем на лирику. Всего несколько стихотворений Леметра не утонули в бездне времени; одно из них представлено здесь.
Анри де Ренье был в России одним из самых популярных французских авторов. Девятнадцатитомное собрание его сочинений в русских переводах вышло в середине 1920-х годов. Затем писателя старательно, целенаправленно и надолго забыли; только в начале 1990-х появился семитомник избранной прозы. Громокипящее, гимническое, полное античных аллюзий стихотворение «Похороны» молодой Ренье написал после того, как весной 1885 года стал очевидцем похорон Виктора Гюго — грандиозной трёхдневной народной манифестации, на время почти удвоившей население Парижа.
Поль Валери оставил несколько десятков тысяч страниц дневниковых записей, несколько тысяч страниц эссе и заметок — и сто с небольшим страниц стихотворений, бóльшую часть которых создал после длительной творческой паузы: умолкнув двадцатилетним, он вновь обрёл голос, когда ему было под пятьдесят. Почти каждое его стихотворение поражает лексической прозрачностью и прячущимся за ней невероятно затемнённым смыслом. Почти каждое его стихотворение кажется незавершённым наброском. Незавершённость Валери считал признаком подлинного искусства, ибо в мире нет ничего завершённого, кроме смерти.
Анна де Ноай — дочь румынского боярина и гречанки, в замужестве французская маркиза, владелица и владычица парижского литературного салона, бывать в котором считали за честь Альфонс Доде, Поль Клодель, Марсель Пруст и Франсуа Мориак. Собственным стихам, выдержанным в образцово классической манере, маркиза де Ноай не придавала большого значения. В России на её творчество первыми обратили внимание Максимилиан Волошин и Марина Цветаева — люди, всерьёз не интересовавшиеся никем и ничем, кроме самих себя. Это кое о чём говорит.
Девятого марта 1916 года Гийом Аполлинер, поэт, прозаик и драматург, по национальности полуполяк-полу-неизвестно-кто, апатрид, полжизни проживший во Франции, добровольно пошедший на войну и выслуживший чин младшего лейтенанта, наконец-то получил французское гражданство. А умер он 9 ноября 1918 года, в день окончания Первой мировой войны, от испанского гриппа и последствий тяжёлого ранения. Его смерть ознаменовала конец так называемой Прекрасной эпохи (Belle Èpoque). Он был главным архитектором и строителем моста под названием Сюрреализм, по которому французская словесность через военную пропасть перебежала в двадцатый век.
Шарль Кро (1842–1888)
Белой кошке
Твоей насмешки — что достойно?
Усатая, ответь тотчас!
На дне твоих зелёных глаз
Какая тайна спит спокойно?
Взираешь, мысли вороша,
На наши лбы, глаза и губы,
И думаешь: как люди грубы —
Они не стоят ни гроша.
Твой нос, что украшает морду,
Теплей и розовей соска;
Ушей корона высока.
Ты строго выглядишь и гордо.
Ты безмятежна — в чём секрет?
Ты знаешь ключик к разрешенью
Вопросов, служащих мишенью
Людским умам десятки лет?
Мы смертны все. Но ты сторожко
Учуешь смертные врата.
Куда уходит красота
По смерти? Подскажи мне, кошка.
Где мысль, которой бредил я, —
С умершей плотью цепенеет?
На дне зрачков твоих темнеет
Чернильный мрак небытия.
Жюль Леметр (1853–1914)
Сонет Блезу Паскалю
Раскрылся пред тобой зияющий провал,
Что полон до краёв метаний и сомнений;
Склонившись перед ним в тоске полночных бдений,
Препятствие, страшась, ты преодолевал.
И, не колеблясь, ты пучине отдавал
И твой высокий дух, и твой пытливый гений,
И твой мятежный ум, и гордость озарений —
Всё мигом поглотил прожорливый Ваал.
И ты воздал хвалу сей пропасти лукавой,
И бездну опьянил ты жертвою кровавой,
Ты Искупленья знак над мёртвыми воздвиг.
Но дрогнул лик земной, загромождённый прахом,
Раскрылась бездна вновь, и, одержимый страхом,
Поколебался крест, как мыслящий тростник1.
Примечание
1 Отсылка к высказыванию Блеза Паскаля: «Человек — всего лишь тростник, слабейшее из творений природы, но он тростник мыслящий… Постараемся же мыслить достойно: в этом основа нравственности».
Анри де Ренье (1864–1936)
Похороны
Что за ужасный шум звучит в глубинах леса?
Там рубят строй дубов — на тризну Геркулеса!
Виктор Гюго
Повалены стволы глухой парнасской чащи;
Багровый горизонт пылающих небес —
То погребальный пир; и на костёр горящий
Восходит полубог — почивший Геркулес.
И ароматный лавр, и дуба плоть тугая
Трещат наперебой, друг друга пламеня;
Безмолвная толпа взирает не мигая,
Хранит в глубинах глаз сверкание огня.
Иные предстоят у огнепальной кромки,
Затеплить от костра светильники спеша —
Да озарит их свет всемирные потёмки,
Да не уйдёт во прах великая душа!
О, искра на ветру не гаснет огневая!
Гудит пожар — костёр, что разведён Ему;
По кругу вечный свет несут, передавая —
Лишь отгорит один, другой отбросит тьму,
Пока не грянет час бессилья и упадка,
И пламя, задрожав, захочет на покой,
И будет не сильней, чем малая лампадка,
Чей оскудевший свет легко прикрыть рукой.
Под пеплом тлеет жар, и всё титану впору —
И богоравный жест, и вечный свет в очах;
Сойти он может в дол и вновь подняться в гору —
Он факел и костёр, светильник и очаг.
В грядущие года незримо между нами
Негаснущий огонь несёт его рука,
И ветру не задуть божественное пламя —
В бессмертье суждено пылать ему века.
Душе, что чуть жива от самоизнуренья,
Ты в сей волшебный день предстала неспроста;
И горечи полна, и терпкого презренья —
Явила ты глазам свой образ, Красота!
Коснулась ты перстом трепещущего сердца,
Что бьётся и горит в страдающей груди, —
И потаённый Бог вселился в маловерца,
И негасимый свет пылает впереди.
Рокочущий костёр зардел, изнемогая;
Пунцовеет зола, и головни в цвету;
И сполохи огня алеют, раздвигая
Стеснённый горизонт и ночи темноту!
Здесь тот, кому толпа дарует честь и место,
Кто свод небес держал, кто обуздал потоп,
И, в пику хромоте могучего Гефеста,
Пружинист вечный бег его проворных стоп.
Им был Немейский Лев убит на поле брани,
Им Эриманфский Вепрь изловлен был в снегах,
И он напал на след той Керинейской Лани,
Что бегала стремглав на бронзовых ногах.
Калёных стрел поток принёс ему победу
Над Гидрою — её бессмертна голова;
Как диких жеребцов злодея Диомеда,
Он Звуки покорил и укротил Слова.
Они вокруг него танцуют, словно фавны;
Как нимфы, перед ним покорны и чисты;
Он строгою рукой сковал венец державный —
Корону на чело бессмертной Красоты.
Увенчан сединой любимец Аполлона,
Посеребрённых струн божествен чистый тон;
Три яблока златых, перехитрив дракона,
Из сада Гесперид для нас похитил он.
О пламя, поглоти и плоть его, и кости!
Что мраморная сень, что гробовой покров?
Да воспарит твой дух на огненном погосте,
Могучий Геркулес и Повелитель Слов!
Благородная дама
Под тюлевым чепцом укрыта седина —
Когда-то солнечно-соломенного цвета;
Косынка вперекрёст, на рукаве манжета,
Улыбка на губах невянущих видна.
Весь век от той поры, когда была юна,
В Версале провела, и внуки знают это —
Что в вязаный чулок у бабушки отмета
Монаршей милости умело вплетена1.
Старушку навестив, коснутся без оплошек
До худенькой руки и митенки в горошек
Губами; и глядят — им велено молчать, —
Как ящик потайной, скрипя неторопливо,
Откроет грамоту, сургучную печать
И ромб — гербовый щит состарившейся дивы2.
Примечания:
1 Les bons ors — «золотые милости» (фр.), вышитые золотом изображения королевской лилии Бурбонов на одежде придворных; право носить такие знаки означало высочайшее благоволение их обладателю/обладательнице за оказанные услуги.
L’écu losangé — герб с цепями (фр.), геральдический щит ромбовидной формы; герб на таком щите жаловали придворным дамам, делившим ложе с королём.
Поль Валери (1871–1945)
Шаги
Твои шаги, бессонниц дети,
Неторопливы, холодны,
Взошли неслышно на рассвете
Ко мне на ложе тишины.
Чистейший облик, тень благая!
Иных не надо мне даров,
Когда стопа твоя нагая
Смутит безмолвия покров!
И губы молча округлятся
У кельи мысленной моей,
И вскормят сердце святотатца,
Изголодавшегося в ней.
Не торопись приблизить чудо,
Быть и не быть — блаженный миг;
Я жил и ждал тебя, покуда
В ударах сердца не возник.
Пропавшее вино
По глади моря расплескал
(Когда и где — я утаю)
Вина столетнего бокал —
Подарок мой небытию…
Кто влажной жертвы возжелал?
Я подчинился колдуну?
Зачем я кровью воспылал,
Поверив старому вину?
Всегда прозрачный океан
Порозовел, немного пьян —
Но прояснился ясный взгляд…
Ушло вино с волной хмельною!
А воздух горек, и кружат
Видения над глубиною…
Сильф1
Живу и умру
Незнаем, незрим —
Что запах, что дым
На лёгком ветру!
Лишён естества —
Не явь и не сон?
Начавшись едва —
Уже завершён!
Прочти и пойми,
Умом обними
Ошибочность строчки,
Гляди не гляди…
Я — промельк груди
При смене сорочки!
Примечание
1 Сильф — в средневековой мифологии эфемерный дух воздуха, символ трудноуловимого и малоощутимого.
Анна де Ноай (1876–1933)
Безмятежность
Ты только пожелай — нас приютит с тобою
Наш милый славный дом на целый долгий год!
Деревья, отжелтев, покроются листвою,
И шумен будет бег весенних талых вод.
В согласье дни пройдут и в безмятежном свете,
И в сумраке зимы, и в летней синеве,
И будем мы с тобой — смеющиеся дети,
Что, за руки держась, играют на траве.
И розы под окном — цветущая услада —
На лепестках росу и запах сохранят;
И мальчик-пастушок в поля отгонит стадо
Наивных и смешных резвящихся ягнят.
То грустный лунный блик, то солнца луч беспечный
Скользят по тополям, и утомляет нас
Полудня тяжкий зной; но вечер быстротечный
Нам живость возвратит — всему свой миг и час.
И станем мы с тобой и проще, и забавней,
Доверчивей других — и сердцем, и умом;
И добрый дух-колдун из сказки стародавней
Вернётся жить в часы — его привычный дом.
Зимой, по вечерам, танцующее пламя
Согреет нас двоих, продрогнувших слегка,
И просветлённость душ, овладевая нами,
Сольётся с теплотой и светом камелька.
Когда придёт апрель — нас посетит забота,
И нежности волной накроет нас весна,
И будет дни любви — как камушки для счёта —
Игриво и легко отсчитывать она.
Гийом Аполлинер (1880–1918)
Синагога
Оттомар Шолем и Абрам Лёверен
Утром субботним оба в зелёных шляпах
Шествуют в синагогу внизу простирается Рейн
И осенней багровой лозы доносится слабый запах
Ругаются напропалую льют друг на друга грязь
Ублюдок зачатый в месячные Твой папаша дрянь и скотина
В блёстках солнечных Рейн отворачивается смеясь
Оттомар Шолем и Абрам Лёверен гневаются картинно
Ибо в субботу нельзя им курить строгий запрет
А на улице дымно от христианских трубок и сигарет
Оба ревнуют влюбились разом и знают о том
В Лию с глазами Рахили и чуть выпуклым животом
Лишь в синагогу войдут и конец раздору
Приподнимают шляпы целуют трепетно Тору
В день славословный праздника Кущей
Воспоёт Оттомар и ему улыбнётся Абрам ликующий
Хор голосов мужских звучит нестройно и рьяно
Словно со дна реки осенние стоны Левиафана
Лулавы1 колышутся радостен праздничный гам
Казнью побей язычников и мщеньем воздай врагам
Примечание
1 Лулав — непременный атрибут осеннего иудейского праздника Кущей, ритуальный набор из четырёх видов растений; держа лулав двумя руками, прихожанин совершает им движения сначала на четыре стороны света, затем к небу и к земле и одновременно произносит благословения.
