— Мой дорогой Миша! Ты окончательно стал деловым американцем. Теперь к тебе добраться на трезвую очень трудно. Я звонил в твоё издательство, но какая-то любопытная американская баба стала выпытывать: кто я, и для чего ты мне нужен. Не понимает, глупая, что звонить можно просто так. Не беспокойся, матом я её не послал, а повесил трубку. Советую брать секретарш с лучшим знанием русского языка.

…А помнишь, как славно мы сидели на пустом стадионе в Вермонте, как легко было на душе, как легко всё пилось и елось. Ты обещал изобразить в твоих мистериях злачный вермонтский уголок — ресторанчик «Папа Джон». Где это?

Пару слов о твоих рассказах. Ты напрасно обижаешься, что на них обращают мало внимания. Если кто не обращает на них внимания — так это ты! Это очень хорошие рассказы, в них аромат, настроение, жуткая грусть, которая, как ни странно, в результате приносит радость.

Хватит, дорогой мой магистр, выпускать книги других писателей — выпускай себя! Я уже писал, что твоя повесть «Толя-Толечка» останется навсегда. Этот мужик ни на кого не похож, такого ещё не изображали. А «Фрола» твоего, я вообще считаю своим.

…Я писал уже тебе, что говорил мне Коля Губенко в Париже: «Приезжайте, Виктор Платонович, мы всё простим!» — Вы — меня!!! Ах, твою дивизию, да я ещё должен вас простить, и, может быть, прощу, только… сам понимаешь, что для этого надо…

…Я тебе скажу кое-что, Михаил. Ты, наверное, скажешь мне после этого: столько лет в партии был, столько лет тебя обманывали, и ничему ты не научился. И всё же скажу: может быть, я и м…к, но вот увидишь, очень скоро у них что-то случится, изменится. Вот увидишь!

Ну вот, кажется сказал, что хотел. А доскажу, когда свидимся. Пиши своих фролов и толечек, потом разберутся, поймут, и спасибо скажут. Звони и пиши. А лучше, приезжай.

Твой Вика.

1987 г.