Тору-сан открыл глаза

Пожилой владелец стоянки подержанных машин Хитоши Тору пристально смотрел на свою амадину, пытаясь запомнить её черты. Светло-коричневая птица с белой в мелкий крап грудкой сидела на жёрдочке напротив зеркальца. Неподвижно, будто сама хотела, чтобы хозяин напоследок лучше её разглядел. На дугообразную ручку клетки скотчем был приклеен листок с просвечивающими на солнце иероглифами.

«Милая Садако! Тебе всегда нравилась маленькая Мизуки, и поэтому теперь она твоя. Обстоятельства заставляют меня завтра, 6 августа, сесть на утренний поезд и навсегда уехать. Взять мою воспитанницу с собой не могу: там, куда я направляюсь, хрупкие птички долго не живут. Возле поилки оставляю мешочек с конопляными зёрнами. Его хватит на первое время. В магазине на улице Хенто такой стоит около трёх йен. Надеюсь, я не обидел твоих родителей тем, что решил обратиться к тебе напрямую. Хочу, чтобы ты передала им мои глубочайшие извинения. Береги Мизуки, как берёг её я. С низким поклоном, Хитоши Тору».

Старик осторожно взял клетку и понёс её в конец коридора к бледно-зелёной двери, за которой жила двенадцатилетняя Садако. Девочка часто заходила с набором акварельных красок и альбомом, где портретов маленькой амадины было уже больше, чем пустых листов.

Садако знала, что Тору-сан назвал птичку именем своей жены.

На выцветшей свадебной фотографии в белой, траурной рамке Мизуки Тору улыбалась. Сидевший рядом на стуле усатый мужчина строгостью глаз под круглыми очками уравновешивал необычную, даже вульгарную, на взгляд многих, жизнерадостность невесты. Через месяц после съёмки Тору-сан выехал по делам фирмы в Киото, но два часа спустя, услышав экстренный выпуск радионовостей, выскочил на ближайшей станции и помчался обратно в Хиросиму. Поезда туда уже не ходили. Таксист, поехавший за десятикратную оплату, высадил Хитоши в пятнадцати километрах от первых, срезанных взрывной волной городских построек.

На месте длинного кондоминиума, где молодая семья купила комнату, был котлован.

Тору-сан опознал жену по украшениям и обрывку платья. Тору-сан сразу записался в передовой отряд ликвидаторов. Тору-сан сутками напролёт разгребал завалы, раскладывал останки по брезентовым мешкам. Кому-то повезло: вместо горящей плоти им достались лишь тени родных на почерневшей от ужаса земле.

Работа в эпицентре взрыва, конечно, не оставит ему шансов. Скоро лучевая болезнь соединит его с Мизуки. В завещании Тору-сан велел смешать свой пепел с прахом жены и даже купил для этого урну побольше, на двоих, но ни через год, ни через десять, ни даже через сорок мучительных, одиноких лет смерть так и не пришла.

В последнее десятилетие Мизуки совсем перестала являться ему во снах, но в конце июля 1995 года, за неделю до полувекового юбилея своей скорби, Хитоши снова стал видеться с любимой каждую ночь. Всякий раз они гуляли по весенней Хиросиме, плывущей в розовом океане бесплотной сакуры. Всякий раз, прощаясь, Мизуки с улыбкой бросала: «Скоро увидимся, мой милый Ито!» — и Тору-сан просыпался на своей бамбуковой циновке от резкой, электрической боли в висках.

Из мебели в жилой комнате были только стул и этажерка под птичью клетку, отчего тридцатиметровая квартира в Кусиро — компенсация за сгоревший кондоминиум — казалась слишком огромной для сухого старика и его амадины.

Завтра он сядет в поезд, и уже через сутки будет лежать между вековыми деревьями сакрального леса Аокигахара, провожая неподвижным взглядом уходящий в Страну вечной жизни дух. Уже куплены пачки барбитуратов и литр виски для стопроцентного попадания на экспресс, который отвезёт его к Мизуки, но сейчас ещё раннее утро рабочего дня, Тору-сан идёт по сонному городу к своей автостоянке, чтобы завершить последнюю сделку, выдать каждому работнику с поклоном премиальный конверт и закрыть книгу земных дел. Книгу, которую нужно было дописать ещё пятьдесят лет назад.

У причала покачивал синим бортом транспортный рефрижератор «Советское Приморье» из России. Ровно в семь граница была открыта, и одичавшие от полугодового марафона моряки стали торопливо спускаться на сушу, обступая пожилого японца плотным, орущим кольцом. Тору-сан терпеливо выслушал выкрики каждого, усадил шумных покупателей в служебный микроавтобус и повёз на свою стоянку, где подержанные машины, как приютские дворняги, сидели в ожидании новых хозяев, поблёскивая на солнце вымытыми бамперами-ошейниками. После долгих торгов моряки щёлкали на «мыльницы», как их покупки грузят на огромный автовоз, чтобы доставить вначале к таможне, а потом, с тремя печатями на розовом документе, в порт, где для русских уже освободили большую парковку.

Сервелатная нарезка, сырные шарики, мидии с паприкой в кунжутном масле — всё это было разложено по пластиковым тарелкам на выдвижном столике микроавтобуса. Тору-сан знал, что всякую покупку русские любят «обмывать», и возил в сумке-холодильнике небольшой пакетик с продуктами, которые можно было есть с крепким алкоголем. Уставший от долгого дня старик и сам решил расслабиться: вогнал в себя несколько глотков охлаждённой водки, отмеренной стальными корабельными стопками, и поплыл по красным, разгорячённым лицам, хохочущим причудливую смесь английских глаголов действия с понятными любому иностранцу матами. Хитоши с удовольствием отдался этой волне, погрузился в неё по самую свою седую макушку. Улыбаясь, он ощущал, как где-то внутри разжимаются стальные тиски и утекает боль. Это она, Мизуки, говорит своему милому Ито, что сейчас пока слишком рано. В его книге ещё есть незаполненные страницы, и, если рука способна держать перо, там должны появляться новые главы. Когда вечность соединит их юную семью, Хитоши расскажет жене о каждом дне своей жизни без неё, и чем больше будет этих дней — тем длинней история.

Пошатываясь, Тору-сан поднялся с заднего сиденья и полез вперёд, к бардачку, где лежала приготовленная для путешествия сумка. Вместе с пачками лекарств там был виски. Сейчас он угостит своих новых друзей и расскажет, как их крики и русская водка сохранили ему жизнь. Лес тысячи трупов Аокигахара не получит Хитоши Тору. Вот билет на поезд, а вот он уже порван в клочья. Мизуки, милая Мизуки, мой смеющийся ангел, самая красивая сакура Хиросимы цветет только для тебя…

— Мизуки, смотри, Тору-сан открыл глаза! — Садако держала птичку у носа лежащего на больничной койке старика. Девочка улыбнулась и затараторила: — Когда вас привезли, врачи сразу позвонили нам, наверное, нашли наш телефон в вашей записной книжке. Мы объяснили, что родных у вас нет, но наша семья с вами очень дружит, а у меня сейчас каникулы, и я могу посидеть, чтобы вам было не скучно. Мне не разрешали принести сюда Мизуки, а я очень-очень просила, и старший доктор позволил, но велел облучить клетку кварцем. Нет, птичку я, конечно, убирала, ей же вредно. Вы знаете, как она по вам скучала? Обычно щебечет, а тут просидела несколько суток в углу возле зеркальца. Вы же заберёте её, когда выйдете? Она сильно-сильно этого хочет. Мужчины с русского корабля, которые вас так быстро привезли, просили передать вам большой привет. Ох, если бы не они — инфаркт бы вас убил.

Сидящая на руке Садако амадина вдруг захлопала крыльями и три раза больно клюнула Хитоши в кончик носа, оставив длинную влажную царапину.

Маленькая Мизуки и правда соскучилась.

Шалтай-болтай

— Амлодипин, периндоприл, диротон, ренитек.

Аптекарша недоверчиво на меня посмотрела, внимательно изучила рецепты и ушла за перегородку, откуда через минуту вернулась с четырьмя коробочками.

Хорошо, что всё нашлось в одном месте. Не придётся в мороз мотаться по городу. Если бы чего-нибудь из прописанного тут не было — поехал бы на восьмой километр, а это час с лишним на двух автобусах, которые ещё поди дождись. Правда, в аптеке на восьмом никто меня не стал бы рассматривать. Туда все окрестные торчки ходят за терпинкодом и эфедриновыми сиропчиками. Я худой, бледный, синяки под глазами. Похож на наркомана, чего уж там, но к своим двадцати даже пить толком ещё не начал. Затянувшуюся девственность я связываю с тем же фактором. По пьянке оно всё легче получается, а у меня дальше прогулок да театров пока ни с кем не заходило. Это со стороны кажется, что студенту филфака сам бог велел иметь много женщин, раз их вокруг абсолютное большинство. Но всех моих симпатичных сокурсниц трахали хмурые парни из соседней мореходки, а несимпатичных мне не надо: сами трахайте.

Год назад мы с отцом ремонт делали. Мать отправили в санаторий, чтобы не мешалась. Надо было стены заровнять, обои поклеить, полы застелить деэспешкой. Отец у меня мастер, а я филолог. Ну то есть учусь на него. Про поэтику Гоголя могу рассказать, объяснить, почему Гаргантюа у Рабле много пердит, а руками что-то сваять — это не ко мне. Батя, конечно, мог бы и сам всё сделать, но меня из дома отправлять было некуда, да и не по-отцовски это. Надо ж ребёнка чему-то кроме чтения и болтовни научить. Говорить я рано начал, года в полтора. С той поры рот не закрывается.

Отец меня с детства за это Шалтай-Болтаем дразнит. Загадка есть такая английская про яйцо, которое сидит на заборе, потом падает, лежит, как паралитик, и никто его не может собрать. Маршак, кажется, перевёл.

Отец вымерял и резал плинтуса, а мне поручил замазать нишу в стене. За каким-то лешим он её сам когда-то сделал, чтобы ночник туда парафиновый поставить, а тут решил, что стена должна быть ровной, тем более и светильник мать случайно расколотила. Полдня потом глицерин по всей спальне собирали.

Цемент, песок, вода до нужной консистенции. Потом помесить обломком лыжной палки и в дырку. Отец тогда посмотрел на меня и заржал.

— Где, говорю, я накосячил, чего ржёшь?

— Нет, Серёжка, всё, в порядке, цементом отверстие ты заполнил на отлично, с этим бы даже имбецил справился. Случай вспомнил. Делали мы как-то ремонт одному товарищу. Гондон он был редкостный. Хотя почему был? Он и сейчас жив-здоров.

У меня к нему счёты личные. Маленький ты ещё о таком знать.

В общем, я тогда сделал вид, что всё забыто, а сам ждал возможности ему подосрать. Ну и вот: я допоздна остался один в его хате стяжку залить. Положил ему туда сырое яйцо, сверху слегка раствором подмазал. Не помню, сколько времени прошло, стал он на вонищу в квартире жаловаться. Может у соседей кто сдох? Проверил, зашёл ко всем. Живы. Крыса в вентиляционной шахте разлагается? Тоже нет. Короче, пришлось ему полы поднимать, разбивать стяжку. Пока до тухляка добрался — полквартиры разнёс. Сразу всё понял, конечно. Хотел мне морду набить. Ну, вернее, рассказывал об этом всем вокруг, а как виделись — глазки в пол и мимо пробегал. Ссыкло. Так вот, я смотрю, как ты эту дырку замазываешь: туда бы яйцо — в жизни никто б не нашёл.

И ржёт опять. Я тогда вообще не понял, зачем он мне это рассказал. И главное, за что отец так наказал своего знакомого, он мне так и не сообщил.

Мать из санатория вернулась, и в тот же вечер они с папой крупно поскандалили. Орут оба громко, я из комнаты каждое слово слышу. Всю жизнь, кричит, ты мою изгадил, штукатур долбаный. Ни денег у тебя, ни мозгов. Книжку бы хоть какую-нибудь в руки взял — вон у Серёжки их сколько на полках, — но тебе ж только водки нажраться да руки пораспускать. Слышу, плачет уже, но орать не перестаёт. Хорошо, кричит, что сын на тебя не похож, да и с чего бы вдруг, если он вообще не твой. После этой фразы сразу стало тихо. Было слышно, как на кухне что-то с шуршанием скатилось на пол, будто мешок с луком завалился. Мать ко мне в комнату забежала. Зарёванная, глаза навыкате. Беги, говорит, к автомату, скорую вызывай.

Парализованного отца положили в кардиологию. Ни слова сказать, ни рукой пошевелить. Моргает только, мычит и плачет. Я мать в больничный коридор вывел и спросил, зачем она ему про меня наврала, довела до инсульта. Разревелась. Не могла, говорит, правду в себе держать. Прости, сынок.

Я простил, но всё равно не поверил. У меня нос отцовский, губы. Сморкаюсь так же. Через пару дней в больницу пришёл незнакомый посетитель. Попросил меня из палаты выйти. Я дверь до конца не закрыл. Любопытно же, чего он там моему бате расскажет, а то вдруг подушкой его душить начнёт: отец у меня сложный, говна много кому в жизни понаделал. Мужик присел на краешек кровати и тихо так, вкрадчиво:

— Ну что, Серёга, — отец у меня тоже Серёга, как я. Такая вот семейная тавтология, — не выдержали, говорит, твои сосудики горькой правды? Малого Наталья от меня родила. На втором месяце была, когда ты её отбил. Сейчас вот лежишь овощем, слюни пускаешь, а мне тебя ни хрена не жалко. Я ничего не забыл: как ты наврал Наталье про мои измены и под шумок стал её в своей койке утешать, заявы твои в ментовку о том, что краденые запчасти сбываю. Яйцо это, из-за которого два раза ремонт пришлось делать. Моё-то яичко тебе понравилось? Двадцать лет лежало, никого не трогало, а как запах пошёл — у тебя сразу башка лопнула. Спи спокойно, дорогой товарищ. На похороны скинемся.

Отца я ещё неделю назад домой забрал. Вот, везу ему из аптеки амлодипин, периндоприл, диротон и ренитек. Восстановится, я точно знаю. Левой рукой вчера пошевелил. Я так обрадовался, аж заорал на всю квартиру. И рассказать некому: соседям плевать, а мать съехала к тому мужику, который врал, что он мой отец. Я её простил, и мужика тоже. Пусть живут как хотят. Простил, но всё равно не поверил. Нос-то у меня отцовский.