Вода не струится, замерла, застыла. Лёд придавил, не шевельнуться. Но и в пластах льда тоненько-тоненько крохотная птичка клювом стучит:

— Тук, тук!

Моё сердце бьётся, не стынет:

— Тук, тук!

Сердце бьётся, и лёд звенит, отзывается:

— Тук! Тук!

Нет же, это Ледяной!

Красив, как морской бог… Пошло, банально, но именно так. Потом мне попалась книга для любознательных подростков, повествующая о владыках морей и океанов. Старик с бородой и трезубцем Посейдон, который плещется в тёплом море. Скандинавский Эгир с зелёной кожей, в ракушках и водорослях. Японский Рюдзин, подобный дракону. Чукотский Анкы-келе с рыбьим телом и огромной косматой головой, обитатель океанского дня и пастух глубоководных гадов.

Фото Никиты было во всех газетах — местных, московских, и даже в нью-йоркских утренних новостях. Отважный русский Nikita с полуострова Kamchatka, который расположен возле Аляски. Nikita плавает в ледяных водах Тихого океана, как кит, не боится холода и преодолевает огромные расстояния. И большой снимок Никиты, никаких водорослей, бороды и трезубца. Голый торс, молод и красив. Улыбается.

Я тогда пошутила — если кит, где же дыхало у него? На макушке? И он, как все киты, фыркает водой через это самое дыхало? На макушке! Представили? Ха-ха!

Мне бы бежать, забыть, с глаз долой, а я сидела в кафе с подружками, пила кофе и смотрела на фото Никиты в ледяных водах.

Мне бы бежать, а я слушала уговоры подружек: красавец пловец вернулся в наш город, и завтра после полудня будет показательный заплыв. Я сказала про некогда, мне до вечера работать в архиве. И попалась:

— Архив где? В центре города! Заплыв будет рядом, на набережной, в Авачинской бухте! Отлучишься из своего архива на полчаса, прогуляемся! И на Никиту этого посмотрим!

— Холодно! На набережной ветер всю душу продует!

— Я тебе свой шарф дам, — пообещала подруга, — он огромный и тёплый, намотаешь и на голову, и на шею, и на душу свою. Октябрь, а ты мёрзнешь в пуховой куртке!

— Мёрзну. А под курткой монгольский свитер из пуха яка, только в нём согреваюсь… Врач говорит, что климат надо менять, не для меня пурги, сырость, циклон за циклоном… Но как я без Камчатки? Мёрзну, но люблю…

— А этот самый Никита плавать будет! Голый, в одних плавках!

— Отпросишься! И я отпрошусь, охота посмотреть на этого моржа! — вздохнула другая подруга.

— А ты в куртке, и шарф намотаешь… И глянь на фото: какой подбородок, а какие плечи…

Мне бы бежать или хотя бы спрятаться за спинами зевак, нет же, я стояла на гальке, почти у самой кромки Авачинской бухты, и смотрела. Сначала ничего не видно, только волны. А вот и голова пловца, как поплавок. Несколько всплесков руками, и он уже рядом, в прибрежных волнах. Выходит из воды, идёт на меня… Снял очки и плавательную шапочку. Боже, какое у него лицо! Высокие острые скулы, тёмные раскосые глаза, смуглая кожа… Все визжали вокруг, кричали, прыгали, а я стояла и улыбалась, как дура.

Никита взял меня за руку и повёл за собой. Так я и стояла за руку с ним, когда Никита тут же, на набережной, принимал поздравления, давал интервью, сидела рядом на пресс-конференции, а потом меня подтолкнули к машине, и мы поехали в его дом, где было многолюдно, и Никита рассказывал о заплывах, своих рекордах…

Поздним вечером волна схлынула, стало тихо. Никита разжал пальцы, пошевелил ими, разминая. И обнял меня за плечи двумя руками.

* * *

Холодно, холодно! Я натянула на себя одеяло, Никита не пошевелился. И я потянула одеяло ещё. Холодно! Протянула руку — нащупала на полу монгольский свитер, в котором была вчера. Свитер и одеяло — я чуть-чуть согрелась.

Утром побежала под горячий душ.

— Ты как после парилки, красная, — в голосе Никиты было осуждение. — Вытри лоб. И постели постель, беспорядок.

Порядок, это пунктик Никиты. Белая мебель. Белый ковёр в гостиной. Стеклянный столик на кухне, который в утренних лучах сиял ледяным озерцом. Кружки на подставке только в определённом порядке, большие внизу, маленькие наверху. Белый кафель на кухне и в ванной.

На завтрак непременно смузи из морской капусты и овсяных хлопьев. Добавить три кубика льда, перемешать в блендере, налить в большой бокал для Анкы-келе, владыки ледяного океана, как я его в шутку называла.

Днём я редко видела Никиту. Он уезжал на тренировки. А я отогревалась, стараясь запастись теплом, накопить его, как батарейка, потому что будет вечер, прогулка босиком по снегу, ужин, потом Никита меня обнимет, и я ахну от ледяных игл, прокалывающих всё моё тело до обморока, морока, сумрака, мрака, тьмы любви.

Господин льда и холода, по сморози идёт, сапогами с подковами стучит.

— Тепло ли тебе, милая?

Выдохнула:

— Тепло!

Первое время казалось забавой, причудой — зимним вечером выйти из дома, скинуть обувь, и сделать шаг, другой…

После пяти шагов по снегу я вскрикивала и бежала в дом, к батареям. Они были еле тёплыми. Дай Никите волю, он бы и вовсе отопление выключил, но перемёрзли бы трубы.

Мне несколько раз удавалось сбежать, увильнуть. Но потом Никита взял меня за руку. Деваться было некуда. Шаг, другой, резкий холод, хочется подпрыгнуть и повиснуть в воздухе. После нескольких шагов по колючему, скрипучему снегу боль утихает, и ещё шагов десять-двадцать делаешь ледяными ногами. А дальше почти сон, в котором я бреду босиком по снегу и слышу голос Никиты, он будто лекцию читает:

— У тебя сейчас включится терморегуляция. И ты не будешь мёрзнуть, болеть. Тепло — это духота, болезни. Жар — это когда болеют, жар — это горячка, лихорадка, хворь! Ты перестанешь зависеть от тепла… Холод даёт энергию, она особенная, это сила!

Мы ходили по снегу в небольшом парке возле дома. Никита был равнодушен к яблоням-сливам-вишням, которые прижились на дачах окрест Петропавловска. Посадил корейские кедры, говорил — когда вырастут, до неба дотянутся, высота у них метров пятьдесят. Кедры прижились, но в небо пока не стремились, росли вширь стволами, на которых шелушились красная кора. А между кедрами стояли античные статуи: красавицы, едва прикрытые туниками. Никита сказал, что так придумал ландшафтный дизайнер. И пошутил:

— Меня не слушались, вот их и заморозил. И парк… буду камни привозить, большие глыбы, как на побережье океана…

Терморегуляция у меня никак не включалась. Я заболела, лежала в больнице. Никита приносил кровавые говяжьи стейки слабой прожарки и смузи из геркулеса с морскими водорослями. Врачи и медсёстры изумлялись и восхищались — сам готовил. Я заставляла себя: ещё кусочек, ещё глоточек, — и ложилась на спину, чтобы не стошнило. Смотрела в больничное окно и уговаривала себя, что врач велел смузи и стейки, у меня нашли малокровие.

Как только меня выписали, Никита улетел на Чукотку, обсуждал там грандиозный заплыв. Ватсапил мне каждый день, показывая белое-белое, ледяное-снежное, и только раз мелькнул жёлтый цвет, жалкий желток солнца в ледяном белке.

Я жила дома одна. Много гуляла, но не в парке, там мне было не по себе от белых безмолвных женщин и красной коры, свисающей с веток, и стволов кедров. Я уходила в ближний лес с кедрачом и берёзами, возвращалась к вечеру. Приносила дрова, зажигала камин, ставила множество свечей, звала подруг. Они завидовали. Никита с меня пылинки сдувает, большой дом, машина, сейф, где лежат мои украшения… а сам красавец, умный, остроумный…

Почему я не ушла? Любила? Есть и медок, да засечён в ледок — я случайно наткнулась на эту поговорку у Даля. Мы жили вместе месяц, полгода, год, а я так же ошарашенно и покорно смотрела на Никиту. Кивала, когда он говорил, что хочет ребёнка, называл его смешно — льдинка.

Я ждала, когда он уедет на заплывы, рекорды.

Ждала, когда приедет.

Накануне возвращения наводила порядок, особенно старалась в спальне. Простыня без морщинок. Подушку взбить, потом сжать, взбить, взять за кончики, потрясти… Труднее всего было встряхивать огромное одеяло из пуха, а потом накрыть им постель: ровно, белоснежно, мягко.

* * *

Снег растаял. К смузи из геркулеса и морских водорослей — какая малость, всего щепотка! — прибавились огромные ковры морских водорослей. Океан щедро выбрасывал длинные плети водорослей, они лежали на прибрежном песке и шевелились, высыхая.

Никита и его соратники ездили к океану почти каждый день. После пробежки заходили в волны, сначала на десять, двадцать минут, а потом, когда потеплело, и вовсе пропадали на час-полтора.

Хорошо сказать — потеплело. Никита уговаривал меня зайти в океан хотя бы по колено. Уговорил. Я сняла обувь, носки, еле нашла просветы между скользкими и холодными водорослями, которыми был усеян весь берег после шторма на берегу, зашла по щиколотку. Вода была ледяной, на дне плясали, как живые, водоросли. Я кинулась прочь из воды, к ближним кустикам травы на побережье. Меня стошнило. Оказалось, я была беременна, выкидыш. Врач советовал отказаться от моего любимого кофе, быть больше на свежем воздухе, есть овощи, фрукты, чечевицу, печень, говяжьи стейки и морскую капусту.

Никита отступил. В воду не подталкивал, но просил ездить с ним:

— Приготовь нам бутерброды, гуляй по берегу, морским воздухом дыши, это полезно, посмотри, какая ты бледная!

Я купила корзинку — красивую, с крышкой, сплетённую из красного тальника, ивы. На рынке долго ходила по рыбным рядам, выбирала балык кеты. Варила клейкий рис, заворачивала его вместе с кусочками кеты в нори, пластинки морской капусты. Складывала в корзинку.

Обычно мы ездили на тренировки на микроавтобусе: Никита, его друзья-соратники, человека три-четыре, и я со своей корзинкой. Никита и парни уходили в воду, я гуляла по берегу, рассматривая, что волны выбросили на берег. Мои находки были самые разные. Красивые камешки, ракушки. Потом я нашла большую красную бусину. Ещё океан выбросил синюю бусину и стеклянный кулон, на котором был глаз, такие обереги привычны для Средиземноморья, там все сувенирные лавки звенят стекляшками с глазами. Но где Средиземное море, и где Тихий океан?

Я нанизала бусины и кулон на шнурок и носила на руке. Океан подбросил ещё загадку — металлические буковки «Б» и «Е» и золотую розу-брошь. Никита, увидев брошь, развеселился:

— Океан любит тебя, золотом манит! А брошь-то тяжёленькая, не пожадничал! Ну, что у нас с бутербродами? Доставай свою корзинку-самобранку!

Никита хвалил мою стряпню. Его друзья-соратники, с которыми он эффектно выходил из морских волн, уминали самодельные роллы за обе щёки. Я смотрела на них и вспоминала про море, которое вздуется бурливо, закипит, подымет вой, и очутятся на бреге, в чешуе, как жар горя, тридцать три богатыря… Так я их и называла про себя. Никита и его богатыри выходили из бурливых ледяных вод, ели мои роллы-бутерброды и говорили о секундах, стиле, штиле, углах атаки, фартлеке, игре со скоростью…

После бутербродов мне доставался термос с чаем, пловцам — смузи.

Я оставляла им корзинку, уходила к мосткам. Мостки были сооружены как причал для лодок-моторок. Лодки разворошили, разметали водоросли, дно было чистым, а в воде плавали рыбки, которые были так пугливы, что боялись даже моей тени.

Иногда ко мне подходил Никита, садился рядом на доски. Мы молчали. Мне было хорошо.

* * *

— Что ты хочешь, милая?

— Домой хочу! К родичам, к матушке!

— Они тебя выбрали. Меня задобрить, ублажить. В лес к озеру привели. К ели привязали. Ты моя. Что ты хочешь, милая? Жемчуг, хрусталь? Мех белоснежный?

Выдохнула:

— До-мой хо-чу…

* * *

Никита уступил, но не отступил.

Мы поехали к океану вдвоём, что бывало редко. Август, безветренно и даже жарко. Воскресенье, утро, на побережье пусто. Мы целовались в машине, потом собирали ягоду в прибрежных кустах — длинную синюю жимолость, ветер сорвал с неё все листья, прижал к земле, да и какая там земля, один песок и жёсткая трава. Но ягода прочно висела на голых ветках, я царапала руки, собирая. Вкуснее этой жимолости я не ела.

Никита достал из багажника мангал, угли, мы жарили парную треску. Приехал приятель Никиты, но деликатно поставил машину поодаль и побежал вдоль берега к дальним скалам.

— Молодец, и в выходной тренируется, — похвалил его Никита. — Многого добьётся.

— А как же ты? — изумилась я.

— Но всегда будет вторым… после меня. Я первый, всегда первый, слышишь? И всегда буду носить тебя на руках!

Никита подхватил меня на руки и захохотал. Я засмеялась, вторя ему. И только когда мои ноги коснулись воды, я поняла, что он несёт меня в океан.

* * *

— Ты моя. Постель со мной разделишь.

Ты моя. Ублажишь меня, одарю тебя щедро. Шубой снежной, сапожками ледяными, а бусы, смотри, какие бусы!

У меня не дом — хоромы, коврами устланы, в спальне перины лебяжьи…

Будь ласковой и покорной, хозяйкой станешь. Перину тряси, не ленись. Снег пойдёт. Подушки взбивай — метель задует. Пол мети, чтобы и пылинки не было, мне нужен лёд гладкий, чтоб скользить по нему с разбегу. Ты меня слышишь?

— Слышу…

Я бы взлетела — на крыльях лёд. Стряхнула бы снег — руки замёрзли. Убежала бы — глубокий снег по колено, не двинуться.

— Тепло ли тебе, милая?

Выдохнула:

— Тепло!

Все знают вокруг — в лес зимой не ходи. Ледяной всех заморозит. Его задобрить надо, иначе не перезимовать. Девицу ему надо — пусть её морозит.

На ресницах снег. Ресниц не поднять, снег тяжёлый. В снегу по пояс, не двинуться.

— Тепло ли тебе, милая?

Все знают вокруг — господин Ледяной заговорит, уговорит, с головой укроет.

От мороза деревья трещат, раскалываются.

И я замёрзну, стану ледяной, безмолвной, мёртвой.

Глаз не открыть, с места не сдвинуться. Снег по шею, по губы.

— Тепло ли тебе, милая?

Сам доволен, рукавицами похлопывает, сапогами с подковами стучит.

Когда снег накрыл с головой, замерла. Сердце молчит, не стучит. Ледяной господин радуется, у него наготове и бусы хрустальные, и шуба снежная, и сапожки из льдинок.

* * *

И вдруг рук Никиты не стало. Он их раскрыл и отпустил меня в воду. Я нырнула и покорно опустилась вниз, к водорослям, вьющимся на дне. Легла на них. Водоросли были мягкие и не противные, качали меня, убаюкивая:

— Спи! Спи!

Сну мешал только звонкий комар, который звенел в правом ухе:

— З-ззаа, уходи, уходзззи!!!

Он звенел всё громче бусинами и буковками:

— Зз-ззз, бе-ги, БЕ-ГИ!

— Утонет! — сказал кто-то наверху, вода забулькала, меня схватили и потащили из воды. Это был приятель мужа, тот самый, второй.

* * *

Я помню — мне года три, может, четыре. Родители взяли меня с собой ягоду собирать. Мы пошли на сопку. Между зарослей кедрача — мягкие поляны, будто по оленьей шкуре идёшь. Поляны в белых и красных пятнах: иссиня-белый мох ягель, а на ягеле красные ягоды, много-много. Возьмёшь одну, а за ней тянется целая веточка. Брусника. На севере Камчатки она чаще всего растёт на ягеле, и если взять веточку брусники, то ещё много-много веточек брусничных с ягодами вытянешь.

Отец с матерью собирают ягоду, ссыпают в ведра, брусника крепкая, стучит. А я лежу на ягеле и в просвет между кедрачом смотрю вниз, на тундру, дорогу, по которой едет вездеход в наш посёлок.

И тут наша собака спугнула сову, которая спала днём в кустах.

— Га-аа! — хрипло сказала сова и низко пролетела надо мной, так низко, что я видел, какая она большая, с огромными крыльями, мохнатыми ногами с крюками-когтями, — летела она бесшумно и без единого взмаха крыльями.

Я вскочил и побежал до конца поляны. И остановился. Я не мог лететь вслед за совой. Я не мог летать, не может летать мать, отец, и мой любимый пёс только подпрыгивает и гавкает вслед птице!

Ещё два потрясения того лета. Отец купил мотоцикл с коляской, и мы поехали в гости к деду. Это была такая радость — ехать на мотоцикле! Мать сидела позади отца, крепко-накрепко обнимая его и громко охая. А я ехал сам по себе, в коляске, и если бы не окрик отца, поднялся бы на ноги:

— Ого-го!!!

Мы поехали к деду, он отшельником жил на мысе. Сколотил себе избушку-чум из плавника, дерева, который выбросил океан. Рыбачил, ягоду на побережье собирал. Родители шутили: мол, род наш из тундровых коряков, род медвежий. А дед свою берлогу бросил, стал береговым.

Пока ехали, испортилась погода, с океана подул сильный ветер, натягивая на небо чёрные тучи. Приехали к деду. И пока взрослые говорили, я рассматривал избушку и дивился: стены из белых корявых стволов деревьев, деревья укутаны оленьими шкурами, да так крепко, что ветер шумит снаружи, а внутрь ему не пробраться. Печка, стол, лежанки, на них кукули — спальники из шкур. Я забрался в такой кукуль — тепло! Угрелся и заснул, не дождался ужина.

Ветер бушевал несколько дней, и мы сидели в избушке, такая была непогода. Но скучно не было, я играл с собакой деда по кличке Нилгыккин, Белыш (на языке коряков-чавчувенов нилгыӄин — белый. — Примеч. автора). И слушал рассказы деда про его родичей, праздники, рыбалку, байдары, морскую охоту на мэмыл, тюленей-лахтаков (морские зайцы, ластоногие из семейства настоящих тюленей. — Примеч. автора). Дед говорил, что океан живой. Волны — его руки. Они могут швырнуть твою байдару о скалы. А если ты задобришь океан, принесёшь ему дары, он обнимет руками байдару и будет качать на волнах.

Вдруг прояснилось, мы пошли на берег. Я побежал к воде. Плавать я не умел. А даже если бы умел, куда мне, малышу, в океанские волны соваться.

Мать рассказывала, что видела меня на кромке песка возле воды, повернулась к отцу что-то сказать… а у него в глазах изумление, он смотрит на берег…

Меня накрыло волной. Волна подняла меня, опустила на песок и отхлынула. Я улыбался до ушей. Я был счастлив. Я летал.

Меня закутали, отнесли домой, боялись, что простыну.

— У нас в роду пловцов не было. Оленей пасли, охотились. Иногда приходили к соседям на берег, вместе с ними на байдарах по морю гребли, на морского зверя охотились, — дед рассказывал, будто сказку бормотал. — А если вдруг байдара переворачивалась, охотники гибли, потому что рассердили океан. И кайннын, бурый медведь, в море не плавает, не его это дело.

Мать всё причитала, что я замёрз. Напрасно и дед, и отец её уговаривали, что я жив, глаза открыл, не дрожу. Мать меня растирала и кричала:

— Холодный, холодный! Простыл!

Не простыл. С тех пор я плаваю. Каким стилем? Да каким хотите. Вода меня держит, а уж изобразить стиль — проще простого.

Дальше были рекорд за рекордом. И девушка, которую я увидел на берегу, когда вышел из океана.

Я увидел её и уже знал, что будет: наша любовь, наш дом, наш парк с теми, кого я разлюбил… и малыш, крохотная девочка, которая льдинкой будет плавать в утробе матери… и когда придёт её время появиться на свет, я отвезу жену к океану. И девочка выскользнет в океанские волны. И тогда ты, любовь моя, смиришься, и последуешь за нами.

И вдруг сердце:

— Тук! Тук!

Выпорхнула из снега, отряхнула с крыльев лёд, поднялась крылатым облаком — над елью, над лесом, над озером-льдом. Есть и медок, да засечён в ледок.