Бабушка на велосипеде

Когда моя бабушка умерла, я ещё не могла оценить всей странности той истории, которая произошла с ней в самые последние месяцы её жизни. А началась она в далёкие послевоенные годы. Мой дед только что пришёл с фронта. Он был старше бабушки на восемь лет, а когда уходил на войну, ей было всего пятнадцать. Возвратился не предупреждая, как и многие возвращались тогда, перепрыгивая из одной попутки в другую. Поцеловал мать, привёл себя в порядок, переоделся и пошёл к дому своей возлюбленной, уверенный, что она его ждёт. Однако застал её катающейся на велосипеде с (как он тогда выразился) «сопливым недотёхой» из соседнего двора, которого он же, по его воспоминаниям, и научил на нём когда-то кататься. Разбираться не стал. Просто навёл на него револьвер и произнёс:

— Отваливай!.. Я долго ждать не буду! Чтоб последний день здесь тебя видел!

Бабушка уже при мне вспоминала этот момент несколько раз. И не потому, что он был страшным, а лишь потому, что именно с него, как она считала, все в её судьбе пошло наперекосяк.

Жили они в небольшом и только что образовавшемся посёлке, причиной появления которого стал завод, с неимоверной скоростью построенный в лесах Прикамья. Ради его обслуживания в посёлок были переселены поволжские немцы, недавние заключенные, специалисты с их семьями и домашней скотиной. Все и у всех были на виду. Характер же у моего деда был вздорный, напористый. Он был из казанских татар, отбывавших свой срок на лагерных работах неподалёку. За что и как его посадили — осталось уже неизвестным, но про то, что с дедом моим лучше не связываться, в посёлке знали все: сначала побьёт, а потом уже разбираться будет, за что и как.

А между тем дед мой был одним из первых пехотинцев, вошедших в Берлин. С немецкой земли он привёз с собой несколько трофеев: старый патефон, кружку с орлом, на себе — немецкий ремень, сапоги и шапку, коричневый чемодан, произведённый в Германии ещё в догитлеровскую эпоху. В него и пятьдесят лет спустя ещё складывали некоторые вещи. Были собраны моим дедом и подарки, которые удалось ему припасти для бабушки, чуть ли не пешком пройдя всю Европу. Несколько колечек, серебряные и золотые серёжки, только уже в девяностые годы снесённые в местный ломбард, большую, белую, очень тонкую, но очень тёплую шаль, в которую бабушка куталась, сидя перед окном в кухне каждую зиму.

Их свадьба состоялась шумно, весело, с большим количеством соседей и вынесенных на улицу вскладчину накрытых столов, и стала чуть ли не первой сыгранной в поселке после войны.

Своему «велосипедному другу» бабушка сказала, что никогда не испытывала к нему симпатий, что просто была война и ей было страшно, что своего суженого она с неё не дождётся. От деда действительно последние полгода не было писем. Слишком сложно им было идти из разорённой Европы.

Однако мне досталось уже то время, когда она с любовью вспоминала первый поцелуй с «сопливым недотёхой», в подробностях и в красках рассказывала собравшимся на её кухне кумушкам, как они вдвоём ранним утром бежали по траве к маленькому озеру, заросшему тиной и мхом, чтобы набрать воды и ей полить саженцы в огороде. Оба наклонились, больно ударились друг о друга висками, а потом, вместо того, чтобы выпрямиться, присели на корточки и начали целоваться. Поднимались уже вместе, почти не отрываясь друг от друга. И было у каждого в груди очень таинственно и тепло. Потом — вечером — опять встретились на этом пруду и опять целовались, а над ними, точно благословляя их любовь, висели белые и крупные звёзды.

Правда же заключалась в том, что бабушка ни на секунду не сомневалась, что, узнав об измене, дедушка тут же возьмёт ружьё и отправит на тот свет её ухажера. И если нужно будет за это сидеть, то будет сидеть, но желанного, своего добьётся. На тот момент «желанным» была она, и она с этим смирилась.

Мать её была крайне рада новоиспечённому зятю; с таким, как ей казалось, дочь не пропадёт! Возможность хоть как-то пристроить одну из четырёх своих дочерей была для неё жизненной необходимостью, прокормить всех было сложно.

Прабабушка моя овдовела ещё во время финской кампании, а сердце её болело об утонувшем четырёхлетнем сыне, поэтому в любовные отношения дочери она не вникала. Случилось это в самом начале войны, но вспоминала об этом прабабушка каждый день своей жизни.

К сожалению, «сто фронтовых» дали себя знать очень скоро! Дедушка достаточно плохо спал ночами, всё время вспоминал о войне. Жёстко пил, когда это ему удавалось. А как напивался, тут же вспоминал бабушке всё, что в трезвом состоянии рассказать ей не мог, в том числе и того мальчика на велосипеде. Сама бабушка прекрасно понимала, что интересовал его куда больше другой вопрос: любит она его или нет? И дедушка, не задавая этого вопроса, понимал, что не любит.

Тем временем родилась одна дочь, за ней — вторая, третья… Работать приходилось много, смены на заводе начинались в восемь утра при шестидневной рабочей неделе. Держали скотину, огород, половину поля для посадки картошки. С каждым годом в дедушке не только не уменьшалась, но как будто разгоралась обида. Несколько лет спустя он начал поколачивать уже не только бабушку, но и своих дочерей, потому что ему казалось, что и они тоже его не любят. И в этом он тоже был прав, потому что весь свой сознательный возраст они с точностью раз в неделю сталкивались с вопросом «Куда бежать?», как только отец их брал в руки табурет и без разбору размахивал им то в одну сторону, то в другую. Часто бабушка собирала их в понедельник по родственникам, вся измученная, с заплаканным, а иногда и покрытым синяками лицом.

На сорок шестом году жизни у дедушки обнаружили рак, и это был первый момент, когда он смог заговорить со своими детьми без ненависти или нападок. На некоторое время вся семья сблизилась. Бабушка в душе своей винила себя, что не смогла дать мужу счастливых дней жизни. В дочерях же проснулось молчавшее до этого чувство родства, и они — то одна, то другая, то третья — сидели у его постели уже в тяжёлые, в последние дни, о многом разговаривали и даже шутили.

«Угробили человека война!» — так отзывалась обо всём моя бабушка, считавшая, что вернулся её муж с фронта не совсем здоровым человеком, и со временем простившая ему всё. Овдовела она в сорок три года, и, когда уже все дочери вышли замуж и разъехались, начала думать: «А как же я?», И вдруг вспомнился тот самый мальчик на велосипеде. И их первый поцелуй, и прогулки, и как всё это было и радостно, и красиво. Захотелось прожить жизнь заново, заново построить свою судьбу.

От бывших его соседей она узнала, что уехал он в соседний город, что живёт один, что так никогда и не женился… Долго думала, взвешивала… И лишь через несколько лет набралась смелости отправиться к нему в гости. Вышла на вокзале и стала искать его дом. Обратилась в справочную службу, спрашивала прохожих. В результате удалось ей узнать не только адрес своего любимого, но и разведать, что живёт он с сестрой, что сестра теперь возможно и дома, а вот его недавно видели проходящим в сторону работы.

Бабушка немножко удивилась, потому что ей показалось, что, когда она сходила со станции, похожий на него мужчина шёл ей навстречу. Они посмотрели внимательно друг другу в глаза, но так и не решились заговорить. Слишком оба за столько лет изменились. Пройдя по сухой, осенней улице с громадным количеством заборов, палисадников и калиток, бабушка наконец нашла дом его сестры, которую она помнила очень смутно, но та, приоткрыв дверь, точно ждала её прихода.

— Кто?.. Клавдия Ивановна?.. Но, голубушка, проходи!

«Видно, кто-то из знакомых уже доложил!» — подумала бабушка. Несколько лет подряд она рассказывала всем своим соседкам о том, что собирается к своему давнему возлюбленному поехать.

Вдвоём с его сестрой они почти всю ночь пили чай, вспоминали о том, каким был посёлок в их юношеские годы, о маках, которые расцветали каждой весной по дороге к пруду, о лавочках, на которых собирались девчонки и мальчишки каждый вечер, даже о клубе, в котором по выходным устраивались посиделки и танцы, вспоминали общих знакомых.

Под утро успели выпить хмельного квасу, приготовить еду к приходу «единственного в доме мужчины». Бабушка даже успела рассказать, что всю жизнь любила только его, что замуж вышла из страха, и ей кажется, что нет в мире ничего лучше, чем, чтобы они сейчас встретились, и зажили бы втроём, все вместе!

Сестра его уже после первых петухов легла спать в сенях, предложив своей гостье устроиться на полатях в кухне. Но бабушка спать не смогла: слишком волнительно и слишком страшно было ей перед долгожданной встречей.

Как только совсем рассвело, она вышла во двор, быстро разобралась, что дать курам, где водокачка, чтобы вымыть руки и лицо, причесала свои длинные и ещё чёрные волосы! Сестра Анатолия (так звали возлюбленного бабушки) вышла на крылечко не торопясь, довольно зевая.

— Ну вот! Теперь и помощница есть! Спи не хочу! А ведь Толька наш уже несколько лет в бане сторожем работает. Раньше трудился на заводе, но потом сильно повредил пальцы и больше работать не смог. Переживал столько. А у меня в тот год и муж умер. Я и позвала брата жить вместе. Так и спокойнее по хозяйству, и проще. Да и не скучно вдвоём, есть с кем слово молвить. Смотри, какие огурцы вместе вырастили!.. А эту лавочку он сам делал, сам и забор чинил!..

Всю эту беседу бабушка моя помнила в деталях, потому что считанные секунды оставались до того момента, как в ворота застучал странный, маленький человек и сиплым, задыхающимся голосом начал кричать:

— Толька!.. Толька!..

Бабушка выскочила на улицу и, взяв его за плечи и глядя прямо в глаза, начала трясти и спрашивать:

— Что Толька?.. Говори, что Толька?..

Мужчина вдруг осунулся, выдохнул и тихо сказал:

— Угорел!

— Как это, угорел? — вышла из калитки не верящая в происходящее сестра. — Ты что, с ума сошёл?!. К нему невеста приехала, а он… угорел?

— У-го-рел! — отрывисто и чётко повторил маленький человек и, уставив в землю глаза, встал как вкопанный, потому что понятия не имел, что делать дальше.

Сестра Анатолия не заплакала: так странно ей всё это было! Бабушка же, вся побледнев и схватившись за верхушку забора, чтобы не упасть, произнесла:

— Вот как, значит!.. В последний путь проводить приехала!..

Уже после, сидя на кухне у себя дома, бабушка почти каждый день рассказывала про то, как встретила его по дороге; корила себя, что не осмелилась подойти, не узнала сразу, не подбежала к нему, а осталась ждать у его сестры до утра; что если бы она была чуть порасторопнее, то горя бы не случилось.

Меня в этих разговорах не брали в расчёт, скорее относились как к мебели, которая и слышит, да разве сможет понять. Сердобольные соседки, сестра и дочери бабушки уже наизусть выучили и саму историю, и то, что она чувствует каждый раз, её вспоминая. Они, рассевшись на широких, дубовых табуретках (тех самых, которыми гонял дедушка когда-то своих дочерей), молчаливо слушали и кивали. Я же про себя повторяла уже подхваченную мной где-то фразу: «Случилось, потому что было не суждено!»

Бабушка прожила совсем недолго после этой поездки. Вскоре и у неё обнаружили рак, а ещё через полгода её не стало. Однако в моей памяти, благодаря тем многочисленным рассказам, она осталась всё той же девушкой, которая идёт ранним утром к пруду, чтобы набрать воды (сиротливая и брошенная на произвол судьбы, военная юность), сталкивается головой со своим соседом, и вдруг они целуются, вдруг вспыхивает любовь.

А потом звёзды, небо, ночь, пруд, и две фигурки влюблённых, которые срослись так, что, казалось бы, вечность не смогут расстаться.

И снова меняется кадр, и вот уже моя бабушка мчится на велосипеде по единственной на весь посёлок заасфальтированной улице. Волосами её играет лёгкий, весенний ветер, а белый просторный подол развивается колоколом, обвивая худые и длинные ноги.

Москва, 2020

Случайный роман

1

Их роман вспыхнул неожиданно, как вспыхивают почти все на земле известные мне романы. Ранней весной. От того, что Ирина написала ему сообщение (СМС), текст которого был прост:

— Я люблю вас!

А в ответ получила весьма банальное:

— Кто вы?

Незамедлительно Ирина ответила:

— Незнакомка!

Ответ тоже не заставил себя ждать и половины минуты:

— А у вас есть блоковская вуаль?

(Ирина точно услышала густой мужской голос, то ли смеющийся, то ли смущённый с другого конца Москвы.)

— Есть! И даже шляпа!

— Вы издеваетесь надо мной!.. Прекратите играть!.. Вы кто-то из моих студенток?.. — то и дело жужжал телефон.

Но Ирина не могла прекратить.

Азарт разыгрался в ней так, что она бегала из угла в угол по коридору общаги, в которой жила, лишь иногда заглядывая в комнату подруги и оповещая её о ходе событий.

Подруга тоже уже приподняла свою голову от потрёпанной книжки Шпенглера «Закат Европы», и хоть пыталась ещё сосредоточиться на высвеченных под абажуром лампы листах, но взгляд её мечтательно блуждал в полутёмном пространстве.

— Ваша студентка! — эсэмэску за эсэмэской строчила Ирина. — Но это же не клеймо!.. Мне кажется, что в вас такая доброта!.. Мне очень нравится всё, что вы говорите! Как вы говорите!..

— Но кто вы? В какой группе вы учитесь? — сделал Алексей Михайлович ещё раз попытку узнать, кто же эта странная и такая уверенная в себе Незнакомка.

— Но, если я скажу, вы тут же потеряете ко мне интерес. Во всём должна быть загадка! Лучше будем общаться так! Вы будете моим пламенным рыцарем, а я — вашей таинственной Незнакомкой.

Надо сказать, что назвать Александра Михайловича рыцарем было достаточно сложно. А уж «пламенным» скорее звучало по отношению к нему издевательски, чем реально. Ему только что исполнилось пятьдесят. Он был среднего роста, с большим, широким туловищем, но худенькими руками. Застенчив и в речах своих крайне непрогматичен: мог спокойно перемещаться из одного века в другой, объявив и начав развивать одну тему переключиться на другую. А на половине лекции иногда и спросить:

— То бишь о чём это я? — да ещё и вопрошающе посмотреть в глаза студентов.

Но студенты его любили. Он был действительно добр, бесхитростен, очень мягок, и если вдруг говорил о том, чем увлечён сам, то тут же влюблял в своё увлечение каждого, с кем только пытался им поделиться.

Надо сказать, что у Ирины не было к Александру Михайловичу никаких чувств. Вернее: ей нравился его друг, Эльдар Романович, который вместе с ним преподавал им курс истории древних цивилизаций. И он-то уж точно походил на рыцаря: высокий, накачанный, широкоплечий, с чёрными, пылающими страстью глазами, с прокуренным голосом и с почти театральной манерой произносить речи, то вскидывая голову, то выводя одну ногу вперёд, то распахивая руки ладонями кверху, а то и прижимая одну из них к сердцу. У студенток даже появилось понятие, что неважно, о чём говорит этот восхитительный брюнет. Ходить к нему на лекции можно лишь для того, чтобы просто на него любоваться.

Он был ярок и современен: подъезжал к старинному зданию института на электросамокате, курил английские сигареты, от него всегда пахло одним из новейших ароматов Kenzo, портфель и туфли его были из коричневой, специально состаренной кожи. Однажды Ирина не выдержала и спросила знакомую ассистентку на кафедре:

— Как думаешь, что сделать, чтобы закрутить с Эльдаром Рудольфовичем роман?

Та посмотрела на неё растерянно и удивлённо:

— Не понимаю, что вы в нём все находите. На мой взгляд, с ним вообще не стоит заводить НИ-КА-КИХ и НИ-КОГ-ДА романов. Не далее как вчера его жена (наша бывшая студентка), — ехидно заметила ассистентка, — крушила всё подряд в его квартире. Разбила окно, кинула статуэтку в монитор ноутбука, в результате чего вовремя не проверены курсовые работы… А в перерывах своей истерики ещё и звонила нам и спрашивала: точно ли мы уверены, что муж её не находится на работе. Честно тебе скажу: я не стала её утешать! На данный момент у него целых три романа, наслаивающихся один на другой! — рапортовито отчеканила ассистентка. — И вряд ли он сможет позволить себе четвёртый.

— Будь я на вашем месте, — уже смягчившись и довольная произведённым на Ирину эффектом продолжала она (а я не на вашем, потому что, если так беспорядочно влюбляться, можно запороть свою жизнь с самого начала и навсегда), — то обратила бы внимание не на этого придурка и петуха, а на его друга, Александра Михайловича, который, как мне кажется, и есть самый достойный любви мужчина.

Эта мысль показалась Ирине настолько неожиданной, что невольно пробудила в ней желание действий.

Уже вечером Ирина наводила справки среди своих однокурсниц. Что известно?.. Был ли женат?.. И сколько?.. Ухаживал ли за кем-то или хотя бы строил кому-то глазки?

Увы, ни о чём подобном известно не было, потому что даже мысли об этом никому в голову не приходило.

* * *

Следующая эсэмэска пришла от него поздней ночью:

— Мне кажется, я вас знаю, догадываюсь, кто вы! Но играть, так играть! Какую тему для нашего общения вы хотели бы выбрать?

— Конечно, любовь! — незамедлительно ответила Ирина.

— Я так подозреваю, что разница между вами и мной почти тридцать лет. Наши понятия о любви слишком разные. Боюсь, что моё может показаться вам даже и не любовью!

В ответ Ирина скинула ему адрес электронной почты, заранее взяв его у уже посвящённой в завязку романа подруги. В результате их ещё даже не успевший вспыхнуть роман тут же стал достоянием всей общаги, а уже утром о нём знали и в ректорате, и на кафедре, и даже в столовой.

Когда Александр Михайлович вышел на первую лекцию, на него смотрели с нескрываемым любопытством. Он явно краснел, вёл себя то неожиданно бойко, то вдруг минуту пытался сообразить, о чём ещё ему своим студентам сказать. Ассистентка на кафедре, единственная понимающая, в чём было дело, казалось, чувствовала себя виноватой.

Ирина же вела себя так, как будто ничего не случилось. В шумном кругу длинноволосых подруг, случайно повстречавшись с ним во дворе, одной из многих, она сказала:

— Здравствуйте!

Он тихо ответил:

— Здравствуйте!.. — и внимательно обвёл толпу студенток близорукими большими глазами из-под толстых, неуклюжих очков.

И каждая из них делала вид, будто она ничего не знает.

А между тем в памяти электронной почты уже висело письмо, которое он отправил Ирине ещё в четыре тринадцать утра.

«Уж и не знаю, дорогая моя Незнакомка, почему Вы выбрали меня. Мой коллега, Эльдар Рудольфович много интересней для девушек такого возраста, как Вы. Он ярок, красив, умён, дерзок… Вы знаете, я с раннего детства не могу говорить людям то, что действительно думаю, если это приносит им хоть какое-то неудобство. Моя первая любовь случилась ещё в детском саду. И уже тогда я был до глупости застенчив и верен. И (улыбнитесь) вспыхнула она, когда моя соседка по смежным кроватям сидела на горшке. Русые, пушистые волосы её были растрёпаны, а блестящие голубые глаза с негодованием смотрели на нянечку, которая требовала непонятно чего. Мою любовь к ней я понял по той причине, что стал особенно волноваться, как только она ко мне приближалась, краснел и практически лишался возможности речи. Тело моё становилось особенно неуклюжим. Через год или два я наконец осмелился подарить ей один цветок, сорванный с клумбы у детского сада, но она даже не улыбнулась мне и, взяв его, убежала.

Когда я закончил десятый класс, мне хотелось пойти учиться в консерваторию. В детстве я посещал музыкальную школу, пускай и не побеждал на серьёзных конкурсах, но играл хорошо. Я мог сидеть за инструментом часами, получая удовольствие от того, что разбираю ноты, которые просто попались мне под руку. Но особенно любил Баха, Гайдна, Грига… Родители решили, что мне нужно стать инженером. И не каким-нибудь. а инженером космических систем. И я пошёл в инженеры, потому что не осмелился им сказать, что вовсе этого не хочу».

«Странно! Зачем он мне всё это рассказывает? — подумала Ирина — Неужели же ему некому это всё рассказать!» — и с недоумением продолжила читать.

В письме Александр Михайлович рассказывал и о том, как, уже работая в научно-исследовательском институте, каждый обед или вечер тратил на то, чтобы поиграть на пианино, стоявшем в их скромной учёной гостиной. Но пришли девяностые, и научно-исследовательский институт развалился. Александр Михайлович не решился идти в музыканты. «Мне было почти тридцать, и для того времени я был стар, чтобы начинать свою карьеру сначала. И я пошёл в историко-архивный. Почему?.. Да просто потому, что неплохо историю знал и мне хотелось ещё где-нибудь поучиться. Я любил и до сих пор люблю разгадывать тайны. А история хранит в себе много тайн. Мне всегда было интереснее с книгами, а не с людьми».

На этом письмо обрывалось. И Ирина находилась в некоторой задумчивости, что на него ответить. Но на улице разгоралась весна, учёба волей-неволей отступала на второй план под натиском любых, даже самых малозначительных романов, а публика, пусть и немногочисленная, но уже ждала продолжения едва намеченного сюжета.

Отныне Ирина ходила в институт при параде. Аккуратно причёсанная, с накрашенными губами, в разнообразных кружавчатых или цветастых платьях. Почему-то Ирине казалось, что А. М. (так звала она своего «возлюбленного» теперь) должны нравиться именно такие наряды. Её подруга, с мейла которой шла бесконечная переписка, тоже вела себя по-другому. Каждое утро завивала себе чёлку, покрасила волосы в рыжий цвет, на лекциях Александра Михайловича задавала особенно много вопросов.

Ирина даже начала ревновать, потому что подруге её он отвечал всегда внимательно и — казалось ей — нежно. За собой же она начала замечать, что, если он не пишет ей хотя бы день — а уже в течение месяца они только и делали, что писали друг другу письма, — у неё портится настроение, появляются головные боли. В переписке их уже были такие фразочки, как «Спокойной ночи, сладчайших снов, мой Пламенный Рыцарь» или «Я думаю о Вас всё время: и день, и ночь!» или «Доброе утро, целую ваш носик и ушки, моя прекрасная Незнакомка». Его письма были полны рассказами о музыке, композиторах, работе на кафедре, но в них почти не было предмета, который он им преподавал. Были лишь упоминания о том, что летом А. М. мечтает поехать в Гатчину, а потом на Украину, в Полтаву, потому что там живут родственники и старые, ещё со школьной скамьи, друзья.

«Вы даже не представляете, какой это ужас: за день в четвёртый раз рассказывать о гибели Карфагена!.. Начинаешь ненавидеть и Карфаген, и финикийцев, и Юлия Цезаря!» — не выдержал и в сердцах написал ей однажды А. М. Ирина слегка улыбнулась, потому что присутствовала как раз на этом «четвёртом разе», и наблюдала, как сложно её «любимому» преподавателю вспомнить то, что он уже рассказывал им, а что той группе, которая только что вышла.

Раньше работа лектора казалась ей почти божественным, строго выверенным и глубоко интеллектуальным трудом, а теперь (благодаря знанию внутренности работы) — каждодневным бубнением на заранее известные темы.

Однажды вечером он ей написал: «Я хочу преподнести Вам подарок. Вы позволите мне это сделать?»

Ирина, уже воображала томик блоковских стихотворений или огромный букет полевых цветов, или книгу с редкими картами Древнего мира — «а может быть, всё не так плохо, и это колье или серёжки», — но в ответ лишь написала: «При одном условии! Вы ни в коем случае не должны меня видеть!»

Подарок был оставлен у охранника на входе в учебный корпус. Это оказался большой ящик, упакованный в пурпурную ткань. Когда Ирина несла его домой, в её воображение были сервиз, часы, книги, огромная статуэтка кого-нибудь из античных богов… Внутри оказался проигрыватель, сделанный в форме органа, а рядом с ним около десятков двух дисков с записями выступлений лондонского оркестра, сольных концертов Рихтера, хора Валаамского монастыря.

На каждом диске А. М. приготовил ещё и специальный текст, который рассказывал ей о жизни композиторов, о том, почему то или другое произведение он для неё выбрал. Ирина понимала, что это была очень огромная работа, что месяца их знакомство явно бы не хватило. И появлялся вопрос: для кого и когда он приготовил все эти диски

Еще в одном из своих писем А. М. писал, что самый счастливый момент его жизни — это, когда он приходит с работы, ложится на тахту, берёт книгу и включает одну из записей горячо любимой им Лондонского оркестра. Коллекция записей классической музыки хранится в его комнате на полках, на подоконнике, на столе, в кресле, под креслом и даже по разным углам пола, уложенная в стопки и горки пластинок и дисков. А. М. хвастался, как ребёнок, что у него есть маленькое и укромное местечко от всех домашних.

Ещё в одном письме оказалось, что у А. М. есть уже взрослый сын, только что выпустившийся из института, потом — дочь, учащаяся в десятом классе.

У Ирины невольно появлялся вопрос: «А где же женщина, которая родила этих детей?..» Но А. М. всегда общался с ней так, как будто никакими семейными узами не был связан. Да и глядя на А. М. на лекциях, сложно было представить, что у него есть жена. Брюки, у которых обвисли коленки, мятая рубашка, выглядывающая из-под пиджака, — разве может хоть сколько-то уважающая себя женщина так выпустить на улицу мужа?!

Между тем А. М. уже умолял Ирину о встрече. Он стал очень уверенным, а в некоторых случаях даже наглым. Например, спрашивал, в чём она ложится спать, или утверждал, что если она не напишет ему этим вечером, то он вынужден будет заподозрить её в измене.

2

Расставшись с одной из своих подруг, Ирина присела на лавочку рядом с фонтаном Большого театра и, улыбнувшись, обвела взглядом панораму вечернего города.

Кто-то сел рядом. Ирина не обратила внимания: «Мало ли кому не хватило места на соседней скамейке». Широкая и тёплая ладонь легла на её руку. Она обернулась и буквально столкнулась взглядом с А. М., невольно покраснела и отвернулась!

— Что же вы?.. Так долго со мной играли, а теперь боитесь. Неужели я так страшен для вас? — смеясь, заговорил он.

Ирина была не то чтобы шокирована, но крайне удивлена. И у неё наступило оцепенение вместо восторга или другой реакции, подобающей случаю. Она не могла понять, как такой серьёзный преподаватель, такой умный, такой правильный человек и вдруг держит за руку студентку, прямо на улице, там, где его многие могут увидеть. И вместо того, чтобы смущаться, смеётся.

Ирине казалось, что теперь уже играет не она. а играют с ней.

— Но как же вы догадались, что это я? —наконец удалось выговорить ей после минуты молчания.

— Это было достаточно просто. Вы часто оставляете пробелы после запятой. Или делаете неоправданные переносы абзацев. Когда ваша группа сдала мне курсовые работы, я тут же приметил вашу.

— Извините, что я без шляпы! — не нашлась что ответить Ирина.

— Но я принёс вам вуаль! — и действительно достал из своей сумки маленькую вуальку. — Пойдёмте! Я приглашаю вас в ресторан!

— Разве наши преподаватели ходят по ресторанам?

— А вы могли представить меня только в виде обычные архивной крысы?!. — рассмеялся А. М. и, взяв Ирину под руку, потащил её в сторону переулков Лубянки.

Усевшись за столом строго друг против друга, они впервые заговорили о предмете который А. М. ей преподавал. Неожиданно он начал сыпать учёными именами, датами, названиями мест… Говорить о том, что Ирина слишком не осведомлена в том, что на следующем курсе повторяться не будет. Мы не станем здесь раскрывать все подробности их учёной беседы. Это скучно и читателю, и самим героям романа. После третьего бокала текилы Ирина осмелела и легонечко как бы случайно задела своей ногой ногу своего «пламенного рыцаря» под столом. А. М. сделал вид, что жеста этого не заметил, но через некоторое время пригласил Ирину на тихий танец под «Естудей», звучавший в этот вечер особенно ностальгично. Он прижимал её так нежно и просто, будто роман их — светлый и чувственный — длился уже несколько лет.

Когда они снова сидели за столиком, а на улице было непонятно какое время, Ирина даже вздремнула на его плече. В голове её проносилось, что, наверное, это очень естественно, когда девушки влюбляются в уже взрослых мужчин, которые могут соединить в себе и отца, и мужа, и опытного любовника. На них можно опереться, что не скажешь о своих однокурсниках и погодках, и даже не так важно, что с ними есть о чём поговорить; важно, что ты можешь лежать на их плече и знать, что в этот момент с тобой ничего не случится.

Случилось же то, что над ней, точно из какого-то аквариума, прозвучал голос А. М.:

— Ирина, вас разморило! Я отвезу вас домой!

Ирина улыбнулась, представляя, как будет ликовать вся общага, когда они подъедут во двор и выйдут, чтоб на нём попрощаться. Эту сцену не сможет не увидеть охранник, а у охранника всегда есть пара или тройка особенно болтливых студентов. Ирина даже представляла, с какой радостью она сейчас понесётся в комнату к своей однокурснице и расскажет ей, как это было. Но из машины А. М. не вышел, а просто пожал ей руку и отпустил, однокурсницы дома на было, а вахтёр на удивление спал.

На следующий день письма на почту не пришло. Ирина несколько удивилась, но не придала этому значения. Однако проходил день, два, три, а письма от А. М. так и не поступало. Он не звонил, не пытался назначить свидание, да и в институте его почему-то не было видно.

«Может, заболел?.. — предполагала её однокурсница. — Или у него есть жена, и она наконец-то решила вставить мужу мозги на место!»

Но Ирина не верила. Ей казалось, что А. М. просто потерял к ней интерес, и поэтому с каждым днём влюблялась в него всё больше.

Ирине уже ничего не хотелось делать. Она ни с кем не общалась, перестала смотреть на себя в зеркало, рано ложилась спать. На дворе стояли летние экзамены, но они интересовали Ирину точно так же, как чистка зубов по утрам и выключение света утрами.

Наконец, она не выдержала и написала: «

— Почему Вы игнорируете меня? Я сделала что-то не так?.. Вы совсем обо мне забыли?..

— Нет, нет!.. Что вы?.. — тут же отозвался А. М. — Просто после очень сильного контрапункта всегда должно наступить мгновение тишины. Если бы в отношениях была постоянная кульминация, то нам самим стало бы очень скучно!

— Так вы хотите сказать, что вы мне не пишите нарочно?

— Почему бы и нет?! — отозвался А. М.

— Но это совершенно не похоже на вас! Вы серьёзный, вы — взрослый! Так могут играть только ещё неопытные мальчишки!

— А кто вам сказал, что мужчина когда-то становится взрослым? — перешёл в нападение А. М. — Я уверяю вас: почти каждый из проходящих мимо вас на улице мужчин чувствует себя тем самым мальчишкой.

— Но это коварство! Это — подлость! — не унималась Ирина.

— Нет, моя дорогая. Просто вам кажется, что любовь должна падать на вас с небес. А дальше с ней всё должно происходить так, как вам мечталось или даже ещё лучше. Но на деле всё выглядит иначе! Она как зажжённая спичка! Если эта спичка упадёт в пруд, то не вспыхнет пламя; если в костёр не подкидывать поленья, он потухнет.

— Мне было плохо без вас! — написала в ответ Ирина. — Я плакала по ночам!

— Но девушкам в вашем возрасте бывает полезно поплакать! В слезах, как вам это не покажется странным, и вырастают, Ириночка, самые настоящие чувства.

— Когда я вас в следующий раз увижу, я вас побью!..

И уже через несколько часов они шли мимо пасмурного Достоевского, охраняющего стены Библиотеки имени А. И. Ленина, мимо кремлёвских башен, где А. М. показывал ей остатки старинной кладки, наводил красок в таинственное исчезновение из гроба Александра I, рассказывал несколько похабных исторических анекдотов о Меньшикове и о Петре. Когда же, сделав крюк через Петровку и Камергерский переулок, проходили МХАТ, Ирина сказала:

— За сезон я ещё не видела здесь ни одного спектакля, на который бы мне хотелось хотя бы раз, но вернуться.

— А я вообще не хожу в театр, — заявил А. М. — Пять лет в нём не был, — и, помолчав, добавил: — Я не сторонник массового поглощения искусства! Это как пить дорогое вино за общим столом, где кто-то матерится, кто-то кашляет, кто-то погряз в своём любимом смартфоне.

На эту тираду Ирина не нашлась, что ответить, и вдруг стало ясно, что больше не надо ни о чём говорить. Она взяла его за руку, и вместе они понеслись в сторону Страстного бульвара. Вначале А. М. упирался, почувствовав свою неловкость, но быстро подчинился Ирининой прыти. Редкие прохожие оглядывались на них, а несколько машин издали даже пару приветствующих сигналов! Они были своеобразной парой! А. М. — с кучерявой, но уже седеющей головой, в помятом сером пиджаке и немного стоптанных, но классических ботинках, с большой коричневой сумкой, бившейся о его левый бок. Ирина же на этот раз полностью соответствующая образу блоковской Незнакомки: в чёрном шёлковом платье с широким вырезом на груди, в чёрных туфельках на позолоченных шпильках, в чёрной же привязанной к подбородку шляпе. Во время бега её приходилось придерживать рукой. На пальцах Ирины сияли многочисленные кольца, а на запястьях — браслеты. При беге они бренчали, а тонкие каблучки то и дело пытались зацепиться за бордюр или неровный асфальт.

— Зачем вы так вырядились? — недовольно бурчал А. М. — Мы же с вами гулять, а не в бордель! — но Ирина не чувствовала обиды.

Добежав до лавочек у памятника Пушкину, они буквально плюхнулась на одну из них, и оба весело рассмеялись.

Александр Михайлович уже казался Ирине самым умным и красивым мужчиной на свете. Она уже даже представить не могла, как можно было заинтересоваться кем-то другим, а уж тем более Эльдаром Романовичем, у которого и души-то, кажется, не существует. Ей казалось, что даже институт был послан ей свыше лишь для того, чтобы она смогла его встретить.

Они просто сидели рядом, долго смотрели на ночные улицы, на горящие окна домов, проезжающие мимо машины и молчали. Ирина думала: «Как же это прекрасно: сидеть вдвоём и ни о чём не говорить. И даже не говоря, слышать друг друга».

3

На дворе стоял июнь. Теперь они уже почти не переписывались, а каждый вечер встречались то на бульварах, то в Коломенском, то в Царицынском парке.

Однажды Алексей Михайлович пригласил её даже съездить в Архангельское на выходных, а потом, может быть, и в Коломну.

Почти каждую их поездку или поход он, уже не смущаясь того, что обладает достойной памятью и чрезвычайно начитан, с удовольствием рассказывал ей о той или другой ветви российского дворянства, о разностях православного и католического вероисповедания, об особенностях кирпичной кладки, по которой можно узнать, к тому или другому веку принадлежит историческая ценность.

На этих прогулках Ирина предпочитала молчать. Самое большое удовольствие она испытывала вовсе не от знаний, которые теперь доставались ей, можно сказать, из первых уст, а от тембра его голоса и от своей сжатой в его ладони руки. С подружками их встречи уже не обсуждала, и лишь когда перед экзаменом А. М. выслал ей конспект своих лекций, поделилась конспектом со всеми.

Но вдруг в разгаре июня он написал:

— Простите меня, моя восхитительная Незнакомка. Я чуть приболел. Придётся нам отменить наши встречи.

— Но, может быть, Вам нужна моя помощь или вам нужно привезти лекарства? — была немного раздосадована Ирина.

— Не надо, не вафельный!.. — после этой фразы А. М поставил несколько смайликов в виде улыбки. — Прошу Вас, занимайтесь собой!

Ирина была настолько удивлена, что даже и не знала, как правильно поступить. Лекций уже не было, поэтому встретить А. М. в институте было почти невозможно. Зато каждый вечер во дворе показывался Эльдар Романович, ведя умные беседы то с одной, то с другой из своих студенток, чем необычайно раздражал Ирину. «Неужели же они могут любить только мускулы, вовсе не думая о содержании сердца!»

Писем от А. М. не приходило. Мало того: он не просматривал и её письма, отправленные уже более недели назад.

Ирина даже начала думать, что, наверное, он выздоровел и уехал к своим родственникам, как и хотел, или решил прекратить их отношения так, молча.

Но уже в самом начале июля, машинально нажав клавишу на компьютере подруги (переписка со времён марта происходила с него и так и не перешла на компьютер Ирины), она вдруг увидела, что пришло от него письмо, и резким движением кликнула по нему мышью.

Перед глазами её понеслось:

«Ирина! Дорогая моя и милая! Знакомая моя Незнакомка. Я вынужден был Вам солгать. Скорей узнайте же, что я — трус, а не Ваш пламенный рыцарь. И поверьте мне, я снова чувствую себя как непутевый мальчишка.

Заболел не я — а мой ребёнок. Ему только что исполнилось пятьдесят. Уже четверть века живём мы с ним вместе, как и все в этом мире, то расходясь, то снова находя точки взаимных интересов. Но несколько недель назад он сломал ногу, сломал очень неудачно и теперь попал в больницу. И когда он, а вернее, она попала в больницу, я вдруг понял, что все эти месяцы не замечал её, не замечал, что ей больно.

Теперь больно мне. Я не должен был с Вами встречаться. Удачных Вам каникул. Вы молоды и прекрасны! У вас всё будет хорошо! Берегите себя!»

Ирина с удивлением смотрела на это письмо. Она могла ожидать чего угодно, но даже представить себе не могла такой простоты и такой лёгкости развития событий. За всё время их общения А. М. ни разу не обмолвился о своей жене. Мало того, рассказывал о своём доме, о детях, докладывал по вечером, что ложится спать, но ни одного слова о том, что рядом с ним есть она — его постоянная на протяжении тридцати лет половинка.

Ирине не было ни обидно, ни больно. И не было всё равно. Ей вдруг стало жалко эту женщину, которая, как она поняла, всё это время молчала. Может быть, она уже и не испытывала интереса к своему мужу. Ей казалось, что он — то же самое, что тапочки, одеяло, чайник на кухне, машина, которая везет её дочь в школу… Ему казалось, что она ни что иное, как салфетка, чемодан, который ему приходится носить, лекции, которые ему приходится читать, дети, которых ему приходится провожать в школу…. И вдруг они друг друга заметили. Благодаря этой истории, окончательно забыв друг от друге, они снова смогли открыть друг на друга глаза. Сумели снова увидеть друг друга.

4

Был первый день сентября. Александр Михайлович в дотошно выглаженном костюме, с новеньким чемоданом и с зачёсанными назад волосами вошёл во двор института. Повсюду кучками толпились студенты (они улыбались, здоровались, смеялись). Но для него этот двор был пуст. Он стал для него куда более пустым, чем если бы он не встретил в нём ни одного человека.

Александр Михайлович зашёл в институт. Блеклые, зелёные стены отныне раздражали его. Вдруг стал заметен запах туалета в центральном холле, а радушная глупость на лицах некоторых студенток не казалась само собой разумеющейся, а раздражала. И бронзовая фигура Ключевского, стоящая в одном из длинных коридоров, вызывала не благоговение, а ощущение настоящей нафталиновой скуки.

Ирины не было. Он это не почувствовал, не заметил — он знал… И всё то пространство, которое было раньше полно жизни, пестрящей лицами, событиями, словами, стало теперь казённым.

Впервые лекцию Александр Михайлович читал чётко, не отходя от темы. На последней паре, как и в прошлом году, появился Иринин курс. Её подружка сидела одна и тупым взглядом осматривала его лицо.

После пар она подошла к нему и попросила, чтобы он прислал ей на почту пару своих научных трактатов. Александр Михайлович ей даже не ответил. Просто взял бумажку с уже известным ему адресом и ушёл.

Выйдя уже в восьмом часу вечера из института, он прошёлся по тем улицам, по которым ещё весной они гуляли с Ириной. Зашёл в бар, где впервые сидели и где он почувствовал под столом трепет её ноги, заглянул в глаза Пушкину, который в свою очередь пристально вглядывался в зелёную глубь Тверского бульвара, прошёлся вблизи Боровицкого холма и Александровского сада. Всматривался в лица девушек, сидящих на скамейках. В одной он видел Иринину осанку, во второй Иринины глаза, в третьей её манеру смеяться. Он даже подумывал подойти к подруге Незнакомки и спросить: «А где же ваша сокурсница? Она не справилась с летней сессией или больше решила у нас не учиться?» — но не решился и, выкурив парочку сигарет, спустился в метро.

Отныне об Ирине ему напоминало только одно: опустевшая часть полки в маленькой комнате, где раньше стояли диски, отправленные ей в красной посылке. Может быть, именно поэтому Александр Михайлович уже не проводил в этой комнате каждый свой вечер.

К жене он стал относиться внимательнее, часто ездил с ней на дачу, что не делал раньше почти никогда, и даже встречал гостей.

И жена его, как ему показалось, вдруг стала намного красивее и моложе.

Москва, 2020

Озёрные страсти

Философская сказка

Обычай

В небольшом посёлке уже ныне не существующего государства СССР жил-был мужчина. И было у него два сына — два настоящих русских богатыря и одна дочь — умница, красавица, всем женихам на примету. Первый сын родился, когда самому ему было чуть больше двадцати лет, второй — в тот момент, когда первый едва только начал ходить под стол, а вот дочь родилась, когда его жене уже перевалило за сорок. В то время в их посёлке ещё существовало поверье, что детей нужно рожать до тридцати.

Старшие братья, заменившие мужчине отца, потому что ушёл тот на фронт раньше, чем он успел его запомнить, рассказали ему о своеобразном семейном обычае, который, вероятно, был проделан и с ним, но в памяти до взрослого возраста не остался. Когда детям в их роду исполнялось года четыре, а в крайнем случае пять, мужу семейства надлежало взять лодку, заплыть с ребёнком на середину озера или реки и выбросить его в воду.

«Если ребёнок выплывет — значит, выживет! — говорили братья. — Если же с ребёнком начинает что-то происходить: он на долгое время заболевает после купания или испытывает катастрофический ужас — значит, и жизнь у него будет трудной!»

Когда исполнилось четыре года его старшему сыну, отец дождался тёплой, но в то же время не очень жаркой погоды и, ничего не говоря жене (братья учили его, что женщина не должна знать и половины того, что знает мужчина), отправился со своим первенцем на озеро. Сел вместе с ним в лодку, отплыл подальше от берега, а потом, ни слова не говоря, раскачал мальчугана подмышки и бросил за борт. Ребёнка, как ему показалось, вначале полностью накрыло водой, но потом появилась его кудреватая макушка, красное от испуга лицо. Сделав несколько мощных гребков руками, сын подплыл к лодке и, схватившись за неё (а потом и за протянутую руку отца), уверенно залез внутрь.

— Папа, ты чего? — только и спросил он. — Мне такая игра не нравится!

— Испугался? — довольный реакцией сына, спросил отец.

— Испу-угался! — нарочито ёжась и растягивая буквы, заявил сын. — Вода… хо-олодная, о-ох!

Гордые и весёлые, они причалили к берегу и, оставив лодку, опять отправились к озеру. Уже при внимательном отцовском присмотре мальчик делал свои плавательные заходы снова и снова.

Вернулись домой бодрые и счастливые, и когда мать ребёнка спросила:

— Что же с вами случилось?

Отец его гордо заявил:

— Твой сын научился плавать!

Через год, а может быть, два, подрос в семье и второй мальчишка, над которым теперь тоже нужно было совершить старинный обычай. И точно так же, ни слова не сказав жене, но взяв с собой уже и старшего сына, отец отправился к озеру, доплыл до середины и изученным движением схватил младшего за туловище и, как следует раскачав, с силой вышвырнул в воду. Тот страшно заорал и, казалось, заорал он уже тогда, когда его только стали раскачивать в лодке. Он даже на мгновение не погрузился под воду. Ярость его была настолько велика, что, не успев отлететь от лодки, пацан тут же сделал пару ловких движений, схватился за её борт и, чуть не перевернув, вскочил обратно. Первое, что он начал делать, это колотить руками и ногами своего старшего брата:

— Что ты делаешь? — с трудом удерживая его, спрашивал отец.

— Ты хотел убить меня!.. А он зна-ал!.. Зна-а-ал!.. — скорее не ревел, а яростно рычал сын и изо всех сил стремился нанести удар снова и снова. Когда же ребёнок наконец успокоился, отец про себя заметил: «Уж этот выживет точно!»

Прошло много лет, и мужчина опять отправился на то же самое озеро. Теперь рядом с ним были два почти взрослых сына, а за руку держалась пятилетняя дочь.

Когда все мужчины в семье стали собираться в какой-то важный поход, женщина заподозрила что-то неладное и всеми силами пыталась оставить девочку дома. Но, убедив мать в том, что всё будет прекрасно, а «девчонке нужно не только с бабами разговаривать уметь», младший сын, посадив сестрёнку на плечи, отправился со своей ношей за отцом и старшим братом, специально немного подпрыгивая, чтобы катание на плечах напоминало аттракцион и у неё не появилось желания вернуться обратно.

Пока братья раскладывали вещи на берегу и спускали их семейный чёлн на воду, отец вдумчиво смотрел в озёрную гладь, а девочка собирала камушки на берегу, чтобы построить из них большой и красивый замок.

Когда они все дружно погрузились в лодку и доплыли до середины озера, отец не стал раскачивать дочь так, как прежде раскачивал сыновей, а, просто взяв за подмышки, поднял, отвернул от себя и медленно опустил за борт. Вначале девочка даже не поняла, что с ней собираются сделать, потом закричала, потом заплакала и, изо всех сил барахтаясь, начала уходить в воду. В какой-то момент отец и сам был готов прыгнуть за ней и попытаться спасти (обычай обычаем, а сердце его разрывалось). Но тут черноватые кудряшки девочки снова показались над озёрной гладью, и, барахтаясь, задыхаясь, она стала медленно продвигаться, но не к борту лодки, а от него. И тогда старший брат не выдержал и, несмотря на то, что младший пытался его удержать, нырнул в воду и уже через мгновение оказался рядом с сестрой.

Сидя с ней, дрожащей и плачущей, на берегу, он ласково утешал её, рассказывая о том, что только так и можно научиться плавать — плавать быстро, правильно и легко. Уверенно говорил о том, что теперь она уже никогда не утонет, что сейчас с ней были её близкие, которые в случае беды всегда могут помочь, а в жизни часто бывает так, что ты тонешь, а близких рядом и нет; но девочку это не утешало.

Прошло много лет. Озеро сначала обмельчало, а потом пересохло. Шлюпка начала гнить, в одном из баков у неё появилась дырка, и когда уже исчезло озеро, она долго ещё лежала на распушившемся осокой лугу, точно выброшенная неизвестно откуда огромная рыба. Потом исчезла.

Вначале два сына, а за ними и дочь выросли и отправились уже не по озеру, а по настоящему морю жизни.

Старший из них стал очень добрым, порядочным и всегда готовым преодолевать трудности человеком, окружённым друзьями и высоко оценённым на работе. Он лишь время от времени удивлялся, почему этих трудностей на его долю получилось так много и почему именно ему, такому доброму и правильному, столь многого в жизни приходится добиваться с трудом. Но жизнью был счастлив и очень её любил.

Судьба второго сыны сложилась немного иначе. По юности он часто пил, дрался, ухаживал за несколькими девушками сразу и всё не мог разобраться, которую из них любит. Мать не спала из-за него ночами больше, чем из-за других своих детей. Однако, когда наступали в семье тяжелые годы, никто иной, а именно он первым находил выход, мчался на помощь… Именно он в сложные времена, как это говорится уже языком современных народных преданий, «быстренько успевал провернуться».

Отправилась по морю жизни и дочь. Вначале очень долго держалась за родителей, то споря и расставаясь с ними, то снова пробиваясь к их дому. Набравшись сил, ещё и ещё совершала попытки начать жить самостоятельно, но снова и снова терпела фиаско.

Когда родители умерли, их место заменило вино, а за ним — водка. В первое время она обращалась к этой подруге лишь в самые суровые дни, когда на сердце было так тревожно и одиноко, что вынести это, казалось бы, невозможно! Но с каждым годом таких ситуаций становилось всё больше и больше. И жизнь превратилась в угрожающую череду дней с двумя лишь вопросами: «На что пить?» и «Как выжить?».

Не означает ли вся эта история то, что уже в раннем детстве в самом человеке чётко заложено его отношение к жизни.

И, может, дело не в том, как его воспитывали или «недовоспитывали», сколько любви ему давали или «недодавали», а в том, что при первых же серьёзных обстоятельствах вся суть его проявляется снова?

А что было бы, если бы старший брат не вытащил сестру из воды, а придерживаясь обычая, дал ей возможность самостоятельно проплыть дальше?

Болгария, Равда, 2021