1
Понятие «народность» за последние четверть века сдано в архив советской истории, тем более оно кажется анахронизмом применительно к поэзии, между тем являясь, когда по сути, корневой сущностью поэтического дела, своеобразным кодом чувствования поэтом тончайших биений народного пульса…
Думается, три имени в русской поэзии наиболее соответствуют этому понятию: Пушкин, Некрасов, Есенин… (Что бы ни говорили о других великих и замечательных поэтах, всегда найдётся некоторое «но» в связке с понятием «народность».)
Никого, вероятно, так не любили, как Есенина: свой и в академических кругах высоколобых гуманитарных интеллектуалов, и в воровской низине, Есенин точно соединял несоединимое, выявляя общность, когда не самую русскость таких разнополярных людей…
Он [Есенин] возникал в детстве, и «Поёт зима, аукает…» воспринималось кружевным, ажурно-снежным аналогом счастья, не говоря о сладчайшей музыке стихов…
Он прорастал сквозь юность — ритмами рваными и образностью такой пестроты, что захватывало дух; он становился спокойно-умудрённым собеседником в разливах «Анны Снегиной», и взрывал неистовым накалом «Чёрного человека» и «Пугачёва» в годы взрослые, когда трагедийный излом жизни становился понятен и очевиден.
Не всем приходился впору мистический Есенин ранних поэм, или больших стихотворений, таких как «Инония», или «Октоих»; между тем ярко-красные, несколько воспалённые фрагменты «Инонии» пронизаны подлинной эзотерикой…
Время моё приспело,
Не страшен мне лязг кнута.
Тело, Христово тело,
Выплёвываю изо рта.
Кажется кощунственным?
Ничуть не бывало, ведь Христос на Тайной вечере говорил: ешьте хлеб-тело-сущность моего учения и пейте кровь-вино-суть моих слов — то есть следуйте моему примеру, а вовсе не замирайте оцепенело в пределах ветхих обрядов…
И стих Есенин — Китеж его — буря образности — именно от подобного толкования.
Китежа много в Есенине: он наполняет стихи и таинственным мерцанием грядущего, и отчаянием невозможности втащить это грядущее в «сейчас»; Китеж гармонии и правды пронизан сочным калейдоскопом красок, где превалируют красный и зелёный, где золото луны отсвечивает загадкой задумчивости природы русской.
Она тиха и напевна, она не только не ждёт бурь, но готова врачевать от них — в том числе завертевшийся в денежно-эгоистической галиматье современности нынешний социум…
Отчаяние, столь густо разлитое во многих стихах Есенина, компенсируется совершенством: ибо когда такие песни возможны, не всё так безнадежно.
Не всё безнадежно, когда и ТАКИЕ национальные поэты есть у народа, пусть и уведён он в ненадлежащие лабиринты.
Пусть.
Время всегда союзно с подлинным, и никогда не позволяет ржаветь золоту.
2
В определённом смысле «смерть Есенина» звучит логичнее, чем жизнь, — не в том смысле, что именно за смертью началась буйная, справедливая, громокипящая слава поэта, а в том, что многие его стихи и поэмы точно заострены смертью.
О, разумеется — всякая подлинность от света, и всякий значительный, не говоря великий, поэт идёт по его ступеням, но внутренняя бездна, адовый кошмар существования могут быть таковыми, что срывается всё с петель…
«На рукаве своём повешусь…»
«…я очень и очень болен…»
Трагедия плескала поэтическими крыльями во множестве есенинских гнёзд, и великолепие стиха, буйное его совершенство — дико запущенного сада — снижало отчасти её звучание, свидетельствуя — именно свет вёл его изломами, сложнее которых не было.
Самоубийство, или убийство?
С одной стороны, Есенин был из немногих поэтов, кто писал о самоубийстве применительно к себе, с другой, обстоятельства в стране — и вокруг поэта — складывались так, что и убийство было вполне возможно.
Двойственность неизвестности: последняя тайна, унесённая поэтом в могилу, за чертой которой должен был открыться свет подлинного поэтического рая ему — тому, кто творил подобный на земле…
3
Пророк волшебного, теремами — в том числе словесными — украшенного Китежа, последний звонкий голос деревни, Есенин воистину ощущал:
Не устрашуся гибели,
Ни копий, не стрел дождей, —
Так говорит по Библии
Пророк Есенин Сергей.
Мистика «Инонии» — от замшелых камней вечности, от «Голубиной книги», от резервов Руси: позабытых, но не растраченных.
Мистика — от ощущений ложности церковного обряда, если не от знания правды Христовой, ибо, когда пророк утверждает:
Время моё приспело,
Не страшен мне лязг кнута.
Тело, Христово тело,
Выплёвываю изо рта, —
тут нет никакого кощунства: Христос рёк на Тайной вечере: ешьте хлеб-плоть-суть моего учения, и пейте вино-кровь-сущность моих слов. То есть — следуйте моему примеру, и возможете построить приемлемый социум на земле.
Следовать не смогли.
Заменили ничего не значащим, пустым, мёртвым обрядом, и пророк-поэт понял это.
Не хочу я небес без лестницы…
Глобальный символ — лестница, отставленная в плоскостном, косно-материальном существование человечества, — возникает неспроста: небеса невозможны без оной.
А свет, изливающийся из них, может гармонизировать пространство и жизнь, если его правильно понять.
Но — рвутся упругие ритмы «Инонии», мощь её — из звёздных бездн; мощь сокрушителя — ради созидания.
Так Хлебников мечтал о грядущем очищении-объединении, всерьёз назначая себя председателем земного шара, ибо ведал, какие векторы будут во благо.
Многоцветны ранние поэмы Есенина: есть в их цветовой гамме нечто от мистической Византии грядущего, где старых нет, до которой не добраться, даже громоздя невиданные словесные картины.
И «Отчарь», и «Октоих» переполнены небом, хлебом, месяцем, тучами; метафорика их густа, как алхимический раствор в незримой колбе; и всё в них — устремлённость в будущее, чьи громы — но и гармонию — не представить пока.
…гигантский рост Есенина-поэта позволял ему нести на руках солнце, и видеть кроткие коровьи очи Руси.
«Октоих» — личная, кратко и сильно выстроенная молитва, с таким соприродным ощущениям запредельности, что и читающий начинает верить в неё:
«О Дево
Мария! —
Поют небеса, —
На нивы златые
Пролей волоса.
Омой наши лица
Рукою земли.
С за-гор вереницей
Плывут корабли…»
Если избыточно яркая, пёстрая до ряби в глазах «Марфа Посадница» больше каталог словесных узоров, то «Инония», «Октоих» — это живая, древняя, отчасти сектантская, отчасти эзотерическая метафизика…
И — пророчества…
А сбудутся ль?..
Пока остаётся только причащение высотам поэзии, предложенной Есениным.
4
Чёрный костюм, чёрный цвет…
Чёрный — как свидетельство об отказе от жизни: если чернота — проран, провал, никакой свет невозможен…
Такой нежный, напевный, сверхрусский Есенин, мерно погружающийся в бездны — причём сразу в две: христианской, отчасти сектантской мистики и пьянства, — Есенин-гений, Есенин-красавец, непонятно зачем гробящий себя, видит тень в костюме — притом костюм такого же чёрного цвета, как страшная, инфернальная тень…
Заметим в скобках: Моцарт, выше Есенина даром, видел, вероятно, такое же существо (только, пожалуй, в плаще угольного цвета), пришедшее ему заказывать последний шедевр — Реквием.
И ещё раз — в скобках: покупатель тени у Шамиссо из той же серии, если вообще не один и тот же персонаж.
Прескверный гость Есенина ничего не заказывал — просто появлялся: может быть, на скамье бульвара, мимо которой проходил Есенин, может быть, в комнате, — на миг, не поддержишь диалога, в отличие от чёрта Ивана Карамазова (кстати, «Чёрный человек» вполне достоевская поэма, хотя отношение Есенина к старшему русскому классику, кажется, чётко не проявлено).
Амбивалентность — красивое слово, какое вряд ли когда употребил Сергей Александрович, тем не менее двойственность столь понятна и привычно ему, что… Как в раннем стихотворение: «Душа грустит о небесах, она не здешних нив жилица…», но — это спокойно, без бури, потому, что «Чёрный человек» — весь буря, и точку спокойствия внутри, в центре, не найти.
Страшная поэма.
Заставляющая вспоминать всё худшее в себе, как заставлял гостей это делать Фердыщенко.
(Достоевский — Есенин, Державин — Есенин… у последнего часто играет, гудит, трубит звук первого; Моцарт и Есенин — а что? иные стихи Есенина звучат как части фортепьянных концертов Вольфганга Амадея.)
Есенин — ощущающий код всеобщности, Есенин как… где-то наше больше всё, чем Пушкин (даже современные подростки, ничего не читающие, знают, что Есенин — это тот, который Сашу Белого играл)…
Вероятно, мы ушли далеко от «Чёрного человека», но он — последний, он — тень тени, он — приговор, хотя приговора и не было.
Он просто приговор к самому себе — в том числе и к своей гениальности (не стоит разбрасываться этим словом, полноценных гениев в русской поэзии было, вероятно, три: Пушкин, Лермонтов, Тютчев), но были поэты, подходившие к этой планке.
Впритык.
Фет.
Блок.
Мандельштам.
Есенин.
Без весеннего Есенина и весна не весна.
Без дремучей прозы его — проза русская не полная.
(Лучшее всего писал о литературе В. Шкловский — литыми, короткими фразами, что поднимались по лестницам смыслов…)
В одном ерундовом тексте из интернета было написано, что Есенин — контактёр: он общался с инопланетянами, и однажды якобы свидетель видел: три маленьких, глазастых человечка были выгнаны Есениным тростью пресловутой (той, что полетит в зеркало) в окно.
Самое интересное в теме инопланетян то, что она вовсе не интересна.
Она не даёт ничего ни уму, ни сердцу, ни сердцу сердца.
Тем не менее Есенин был, конечно, контактёром — с золотыми дугами неба, с фиолетовыми разводами оного, плавно входившими в его стихи, с…
С тем, что масса русских помнило множество стихов Есенина наизусть — не по урокам, а по велению душевному…
И хоть «Чёрный человек» кончается безысходно — безысходность эта внешняя, ибо если возможен такой шедевр в языке, то и не очень важно, что ночь наковеркала…
P. S. …про спорную из первых строку поэмы: «Голова моя машет ушами, как крыльями птица, ей на шее ноги маячить больше невмочь…» — так в советских изданиях; и — не верно, конечно: разумеется, «…ей на шее ноЧи маяЧить больше невмоЧь…» — чудовищная, и чудовищно прекрасная звукопись великого, великого, великого…
5
Обиход порождает орнамент, несущий яркую торжественность, — и меты лабиринта: в том числе позаимствованного у природной жизни.
…Византия прорастает в эссе Есенина, чтобы ключи Марии заиграли новым блеском; слово болгарских проповедников перекликается с композициями новгородской и ярославской иконописи…
Поэзия, столь родная Есенину, пронизывает прозаический текст, рассыпая перья жар-птицы и призывая торжественно-пёстрый Китеж не медлить со всплытием.
Мистические воды всегда мерцают над ликами подлинности: а более подлинного и коренного явления, чем поэзия Есенина, в русской литературе не представить.
Звёзды, ведущие в сад словесности, закруглены суммами лучей, попытки истолковать которые дают новые смысловые орнаменты.
Или — песню звука.
Образы древних певцов, менестрелей, сказителей и боянов выступают пространно; и Гермес Трисмегист, раскрывший сокрытые в богатстве своём Изумрудные скрижали, вновь речёт про схожесть данного вверху с тем, что снизу.
Призыв научиться читать забытые знаки весом: плоды дум созрели.
Расшифровка души, чья многослойность чрезмерно серьёзна, дело грядущего: скрытого в туманах: в том числе и орнаментов.
Возникает Давид — с древними речениями о языке, который есть ключ души; воздух строится по-новому из предметов мира: множатся символы, и орнамент мудрых и ярких есенинских словес плетётся так сложно, что и глыбы стихов и поэм поэта взирают благосклонно на прозаический труд ключей.
6
Есенин, вероятно, самый родной русскому сердцу поэт — даже то, что в уголовной среде человека, пишущего стихи, именовали «есенин» дополнительно свидетельствует об этом…
Вечный-Есенин, весенний-Есенин, трагичный-Есенин…
Возможно наиболее светлые его, без трагического излома, стихи — ранние, как «Выткался на озере алый свет зари…», например.
Но — ранние поэмы его, такие как «Марфа Посадница», или «Октоих», перенасыщены красками: и внешними, и метафизическими; и энергия их, вектор развития уже отдают нотами излома: так мощно проявившегося в финале — в «Чёрном человеке»…
…заявленное в «Инонии»:
Время моё приспело,
Не страшен мне лязг кнута.
Тело, Христово тело,
Выплёвываю изо рта, —
звенит вовсе не кощунством, а глубиной понимания — церковное причастие мало что значит: речь в том стихе Евангелия, на котором построен обряд, не о вине и хлебе — а о сущности и сути Христовых слов, которым не смогли следовать люди…
Есенин-зелени, Есенин-воды: сколько водоёмов таинственно мерцают в недрах его стихов!
Есенин избыточных словесных красок: полыхающая зелень, неистовая рдянь, берёзовая белизна, — космос русской природы раскрыт так богато, что дух будет захватывать ещё у многих поколений…
Есенин психологических бездн: взаимоотношения людские вибрируют метафизической раскалённой проволокой чувств.
Есенин истории: рвётся, разрывая, кажется, и пространство на части, Пугачёв, плазма русской истории, в причудливо-самородных образах слов раскрывается… в той же «Марфе Посаднице»…
Философия космизма, мерцающая — возможно неосознанно — в устройстве многих стихов:
Так кони не стряхнут хвостами
В хребты их пьющую луну…
О, если б прорасти глазами,
Как эти листья, в глубину.
И прорастал в глубину, не доступную до него, и открывал кристаллы и алмазы бытия, безвестные раньше…
Есенин нежности и сини; страшной таинственной смерти; шаровых контрастов, где чуть уже не формула безумия блистала…
Всего, всего — необъятно-русский, самый родной русскому сердцу поэт…
7
Лингвистические лабиринты соответствуют интенсивности есенинского словаря; но — как философа рассматривать Есенина не принято: хотя именно метафизики много в ранних его стихах и малых поэмах, и ею же пронизаны «Ключи Марии» — работа столь же тонкая, сколь густо окрашенная напряжением мысли.
…орнамент архитектурный нечто берёт от растительности, где травы — волосы, а кора — одеяние древесной плоти.
Утверждение Есенина, что душа человека слишком сложна для любых форм клетки: звука ли, смысла — отдаёт будущим: тем, где дóлжно расшифровать устройство души, её многослойности.
Стихи расшифровывают лишь отчасти.
Мысли, держащие их, работают с этим же вариантом постижения яви.
Орнаменты «Ключей Марии» красивы, как стихи.
Абзацы работы вещны, предметны: можно ощутить вес наполняющей их мысли.
Мерцание таинственных ключей небесного свойства обещает цветовой сад будущего: орнамент переходит в лингвистическое осмысление слова как феномена, ведущее к философии жизни.
И Китеж произведения, всплывая из мистических вод, сияет уплотнённой яркостью.
8
Огромность дара — не соответствующая телесной человеческой малости!
Великолепие вселенского звука — разрывающего душу.
Поэтическая избыточность, диктующая свои законы.
…и вот — нежный Лель, великолепный Есенин, спускается в алкогольную бездну: но и она не сулит покоя, давая временные розовые иллюзии, и не более того; и его несёт на волне хулиганства — в шары неистовой пустоты.
Они стукаются друг о друга, и из странного звука рождаются невероятные, обнажённые болью стихи — как «Исповедь хулигана»…
Как многое — ставшее онтологическим ветром, продувающим антологии.
…даже нежное — из грубого оно родится подчас.
Аккорды хулиганства — как игра?
Да нет: телесная жизнь имеет свои законы и, пропитанная неистовством дара, выплёскивается так — в пьянство, хулиганство.
…тень другого грандиозного поэта — из бездн совершенно инакого времени и иного языка — мерцает за кадром: Франсуа Вийона — тень, уплотнённая стихами, прошедшими сквозь века, какие не страшны и нашему весенне-солнечному Есенину…
9
Муть пугачёвщины, жуть пугачёвщины, огонь и страсть её же, стихия, разливающаяся пламенем, вздымающимся всё выше и выше…
Есенин пишет поэму языками огня и, сочетая все краски спектра, кажется, добавляет своих — невиданных…
Бушует словесный расплав: так точно и мощно организованный; бьют в бубны сознания усечённые рифмы, всё срывается с петель…
…власть в России всегда — так высоко, что давит находящихся в низине: большинство безропотное, и нужны истовые силы, чтобы сдёргивать эту распухшую жиром презрения к народу власть…
…а на другом полюсе — снежно-нежные мерцания Снегиной: сонная печаль, сравнения того, что было, — с тем, что стало; элегическое дыхание вечности и — женский образ, не уступающий лучшим образцам русской психологической прозы.
Но прозаизации у Есенина нет: всё пропитано таинственной субстанцией поэзии, и мир, облучённый есенинским наследием — этим роскошным, лиственно-речным, трагически-солнечным сводом — стал более поэтичным.
«Поёт зима, аукает…» — можно ли нежнее и серебрянее написать о ней: соболиной, шикарной, русской, широкошумной, многоснежной?
А вот храм, увиденный лесом: вот эзотерически звучащее стихотворение, забирающееся в глубины, вот краткий ранний перл:
Душа грустит о небесах,
Она нездешних нив жилица.
Люблю, когда на деревах
Огонь зеленый шевелится.
То сучья золотых стволов,
Как свечи, теплятся пред тайной,
И расцветают звёзды слов
На их листве первоначальной.
И финал — как напряжённый словесный глагол смысла:
Так кони не стряхнут хвостами
В хребты их пьющую луну…
О, если б прорасти глазами,
Как эти листья, в глубину.
Образ, зажигающий в сознание целые суммы картин; и кажется, Есенин действительно пророс — сознанием в запредельность: слышал рост трав, понимал мысли воды, ощущал человека во всей сложности психических нюансов.
«Песнь о собаке» не только раздирающий душу текст: хотя, казалось бы — что необычного?
Практика топить щенят повсеместна, но Есенин строит стихотворение так, что человек обязан стать мягче, отказаться от ороговения сердца, для какого убийство щенят — пустяк…
…и сияют золотыми звёздами собачьи глаза, покатившиеся в снег…
Есенин, вероятно, самый народный русский поэт: тот, кому это звание подходит естественно: даже уголовники считали своим, и людей из собственной среды, балующихся стишками, называли «есенин»…
Раскаты «Чёрного человека» разносят сознание: и мощью стиха — и состраданием к поэту, чья жизнь оказалась — в силу ряда неведомых причин — так искривлена.
А может быть, и искривлена оказалась для того, чтобы возник «Чёрный человек»?
Возник, просиял, оставил даже маленькую филологическую загадку: «г» или «ч»?
…ей на шее ноЧи маяЧить больше невмоЧь…
Конечно — «ч»: ведь звукопись феноменальна…
…он тоже огнём писан — Чёрный — но огнём… отчасти деревянным, сложно организованным, ассоциативным…
Есенин обращался ко всем — народный русский поэт, и слышали его почти все.
Даже сейчас, в годы тотального триумфа денег, эгоизма, прагматизма, и всякой чертовщины, — слышат многие.
