Осознание родины

Жила-была девочка. Это я. И жила, и была, и есть ещё, слава богу. Интересно было жить в моём начале. С подружками. Тася Кобеливкер и Людка Гольдшлаг. Кобеливкерова мама так вкусно кормила свою Тасю. Сидит попой на пороге своей квартиры в бараке, ноги уже во дворе, в руках чугунок маленький. А в нём гречневая каша такая, что в каждой крупиночке по отдельности солнышко отражается масляное. Подружка ест сосредоточенно руками. Пальчиками-змейками выискивает кусочки курочки на косточке, аккуратно, ни крупинки не уронив, объедает эту невиданную у нас в доме красоту, щепоткой прихватывает гречневую, нет, это не каша, это я не знаю, что такое. Но знаю точно, что, когда вырасту, буду есть только это и только руками из чугуночка. А зато у меня платье красное в горошек с оборками по бокам. Таська аж приседает, когда я юбочку раскручиваю колоколом. Тут главное крутануться на одной ножке как следует. А вот я с папой и мамой гуляю по главной улице Умани. Папа никогда не разрешает нам с мамой топтаться по его правую руку. Навстречу шагает рота папиных солдат. Поравнялись. Смирно! Громким единым мощным голосом,

— Здравия желаю, товарищ командир полка!

Как это вытягивает меня в струнку. Папа сегодня в военной форме. Он отдаёт честь. А я из-за мамы тоже руки по швам. Эх, честь бы отдать правой. Но папа говорит, что к «пустой» голове руку не прикладывают. Давно это было. Но сердце замирает и сейчас от воспоминания о чём-то очень серьёзном, взрослом и гордом. Знала, что смеяться и скакать в такие минуты нельзя. Это было таинство первого чуть-чуть посвящения меня из пятилетней девчонки в гражданина. Без нравоучений и пафосных слов. Лёгкое касание. Никогда в доме при мне не рассуждали о выгоде папиного звания и должности. Он служил Отечеству… А что это — служить Отечеству? Да просто летал оборонять Москву, чуть не сбили, чудом выбрался. Медаль есть «За оборону Москвы». Потом в лётной школе лётчиков на крыло ставил. Мама малярией тяжко переболела там, в городе Мары.

Командир полка, а жили в бараке, из удобств печка русская, в украинском городке Умань. Она ко мне и сейчас садами вишнёвыми в сны является. Помню разбомблённые дома фоном на моей фотокарточке. История.

Там был и есть такой парк — «Софиевка». Побывала я в парке, знаменитом на весь мир, в Версале. Так вот, этот парк отдыхает от моего восторга. Слишком там всё пострижено под линейку, выхолено. Лебеди наглые, устрашающе выгнув свою хвалёную «лебединую» шею рвут из рук булку. Не успеваешь их красотой полюбоваться, а тебя уж ущипнули. А там в Софиевке есть Грот печали. Огромный камень-валун нависает над входом. Входить страшно. Вот-вот соскользнёт. Он весь влажный, и с него в минуту падает ко входу одна капля. Это слеза владелицы парка, княгини Софии. Молоденькой красавицы-жены стареющего князя. Любил он её сам по себе, безответно, значит. Ей для отрады и утешения построил сей изысканный парк с гротами, прудами, фонтаном из змеи анаконды, на десять метров вверх бьющим, тенистыми аллеями. Даже у фашистов не поднялась рука.

Это она плакала той слезой и сейчас, наверное, плачет. Таким во мне остался папин рассказ. Готовился, значит, нас с мамой в парк пригласив.

А бабушка ленинградская, мамина мама, пекла в русской печи такие хлеба, что я и в Париже равного не сыскала. Мягкий, с корочкой духмяной — на весь наш двор. Высокий. Сжимаешь сверху пальцем до донца его, отпускаешь, а он выпрямляется гордо. Не согнёшь меня! Про вкусноту даже говорить не буду, чтобы ни себя, ни вас не расстраивать.

А базар уманский! Я его вспоминаю, как Наташа Ростова свой первый бал. Голова кружилась, и глаза не успевали всё увидеть. Мне пять лет. Корзины золочёного, как купола, лука. Луковки церквей, не зря сказано. И он заплетён в косицы. Почти на каждом такое украшение. И мы берём, на меня косу вешает бабушка. Народу тьма. Кур и уток несут вниз головой за связанные ноги. Утки и гуси сопротивляются, норовят ущипнуть, и я поэтому не успеваю их пожалеть. Яйца в лукошках с соломкой. Чистые белые, желтоватые, коричневатые. Бабушка-блокадница говорит:

— Как ко Христову дню!

Тыквы всех цветов и размеров: «Гарбуза! А ну, кому гарбуза!» Смеются все. Оказывается, если парню девушка гарбуз-тыкву вынесет при сватовстве, это позорный отказ. Но мы не свататься, а для каши берём шматок ярко-оранжевый. Дальше яблоки! Вот куда всё делось? Это всего пятый год после оккупации, после страшной войны. А сейчас ни войны исторически, ни оккупации объявленной…

Яблоки наливные. Знаете, какие такие наливные? Это когда в них столько сока, что происходит разрыв яблочного протока, и сок проливается под кожицу, и в том месте образуется тёмное красивое пятнышко. Если его куснуть, сок прямо в рот и прольётся.

Яркими малиновыми пятнами, сверкая на солнце стеклянными боками, стоят везде кварты, бутыли вёдерные с соком свекольным. Пьют его тут же из кружек. От жары. Всё. Уходим с базара.

И думала я, что роднее Умани нет ничего на свете. Хоть знала, что мы корнями из Ярославля. Потом дедушки-братья в Питер подались.

Вот и мы с мамой летом после десятого класса подались в Ленинград к бабушке и тёткам мне на платье выпускное ткань купить. Была у меня подружка в институте, так её мама ездила в Париж за пуговицами. Ну и мы не криво повязанные.

Приехали. А никого нет. Они на даче в Сиверском. Соседка сказала. Сели мы в пригородный поезд и малой скоростью с дымком паровозным под нескончаемый моросящий ленинградский дождь поехали искать родных.

Только поезд вдруг остановился. Пронеслось по вагону, что надолго. И я не успеваю услышать мамино разрешение на моё «подышать», спрыгиваю с подножки прямо с насыпи в высокую сочную траву. Меня охватывает какой-то щенячий восторг. Прыгаю с кочки мягкой на кочку ещё мягче, и третья кочка меня подбросила совсем неловко. Я упала, подвернув ногу. Боль резкая — щенок во мне сразу затих. Замерла от чего-то непонятного, происходящего со мной. Дождь кончился. Я сижу на кочке и смотрю кино. Солнце прострелило золотыми стрелами верхушки сосен, разбрильянтило каждую травинку. А вокруг цветы, которых я никогда на Украине не встречала. Но я их всех откуда-то давно знаю и люблю. Бубенцы колокольчиков, ромашковый разлив, подо мной пушистая голубизна с умытыми глазками — незабудки. Малиновые яркие крохотные гвоздички — это часики, я знаю. Душистые любки редко, как свечи расставленные, сияют на солнце. Глаз не отвести. Зажгли — и горят.

И всё это каким-то ароматным, прохладным настоем дурманящим поило и заполняло меня открытием, соединяя чувство с мозгом.

Вот где моя земля родная. Вот эта неяркая, нежная с проблесками солнца и набежавшими уже тучами, с мгновенно тающей радугой. Почтила меня! И это небо, готовое снова пролиться дождем.

Я плакала от боли и счастья открытия себя, осознания своей неразрывной родовой связи с Россией. Я русская. Мне хотелось упасть в эту благоуханную, благословенную, родную, корнями моими вековыми проросшую землю. Обнять её и остаться здесь навсегда. Но загудел паровоз, услышала звуки маминого тревожного, ищущего голоса и медленно возвратилась к обычной жизни. Медленно ещё и потому, что здорово хромала.

Так я постигла, что являюсь неотрывной частичкой России на уровне чувственном.

А вот на Даманском по-другому. Кто помнит. А кто не знает эту трагическую страницу нашу, скажу. Был там конфликт с китайцами. Они спровоцировали, перешли внезапно границу. Погибло много наших пограничников и командир отряда полковник Леонов.

Я в составе делегации от Москвы. Поддержать ребят, ошеломлённых, необстрелянных.

Кстати, однокурсники в это время трудоустраивали себя по театрам Москвы. Каждый день на счету. А я на две недели отбыла на Дальний Восток. И ни секунды не сомневалась, что так надо. Время своё я упустила. И ни в один театр не показалась.

Мне чуть за двадцать. На каждой заставе, где мы с концертом, свежие могилы.

Сердце разрывается от боли. Расстрелянный бэтээр полковника Леонова так и стоит среди мелких деревьев. Снимок — рядом дочь его Лена. Что она чувствует, если мне уже слёз не хватает.

Нас ведут на берег Уссури показать, где мы, где китайцы. Рукой подать. Спрашиваю, видят ли они нас. Говорят, конечно. Все постоянно под прицелом. И мы, и они.

Ощущение Родины. Это не слова. Это осознанное чувство сопричастности вполне конкретное. Вот граница, вот могилы юных красивых ребят, вот глаза только что призванных. Они ещё совсем птенцы растерянные. А тех? Так безнаказанно, жестоко на нашей земле. Сердце уже не вмещает боли и ненависти. И вот наступил момент истины. Я поняла на себе, как совершаются нерядовые поступки. Точно знаю, что тогда смогла бы. До конца. А пока всё, что могу. Вбежала на откос над Уссури. Раскинула руки и прокричала.

— Это моя земля, слышите вы там! За каждого мальчика ответите!

С нами был военный корреспондент из Владивостока. Он запечатлел это момент. Но я испытала себя, страх совсем улетучился. А ведь могли бы и выстрелить. Обстановка тогда была ещё очень напряжённая. Командиры на сторожевых судах, на заставах перед разводом караула говорили о возможных провокациях и боевых действиях.

Моя земля, моя страна, моя Родина.

Во Франции много лет спустя мне приснился самый страшный сон. Как-будто все наши уехали, а меня там забыли. Я проснулась в холодном поту. Никогда, ни разу даже мысль не мелькнула остаться в этом сытом чужом раю.

И сейчас, когда столько зла творится вокруг и несправедливости, когда мою страну разворовывают и при этом хают с хорошей отговоркой, а что она мне дала?

Поройтесь в закромах своих биографий и душ. Найдёте, что вам дала Родина. А может, не требовать и не ждать от Родины материальных благ. Раздают блага и отнимают люди. Они — не Родина.

А если любить её, как любят отца с матерью — не за квартиру, машину, яхту, самолёт. А просто за счастье родиться здесь, в этой семье великого когда-то народа, знать, что Пушкин и Лермонтов — мои соотечественники, надеяться, что Лев Толстой и Гоголь поняли бы меня.

Как я Сочувствием исполнена, когда читаю строки Бунина с признанием любви к своей родной земле.

И цветы, и шмели, и трава, и колосья,

И лазурь, и полуденный зной…

Надеюсь на такое Сочувствие, одинаковое, однотемпературное чувство любви к нашей многострадальной Родине.

О, синьор Помидор!

Если бы мне поручили сочинить гимн еде, то у меня получилось бы только восторженное мычание: ммм, — вдох, — ммммммм, — причмок, — ПОМИДОРЫ!

Папины. Горячие от солнца, от него же немного шершавые и колючие. Как написала давно моя университетская подруга: «Солнце занозилось в кожу лучиками». То сказано было про нашу молодую загорелую и обгорелую. А я переношу на помидорную кожицу эти стихи с полным основанием. Оторвёшь такой помидор от веточки с трудом. Чтоб такую, в ладонь не умещающуюся горячую бычью, так сорт называется, плоть нарастить, пуповина должна быть крепчайшая, не хлипкая. Упадёт такой синьор Помидор на землю и пропадать начнёт. А этого нельзя, никак нельзя. Ибо нет на свете никаких фруктов вкуснее папиных помидорок.

Вот, значит, отделила я этот шедевр в грамм эдак семьсот от материнского его помидорного лона. Но есть его сразу ни в коем случае нельзя. Просто не получится.

Им надо налюбоваться. На всю зиму, а оказалось, и на всю жизнь.

Огладить его рельефную глянцевую бугристую, красную, уже негорячую округлость. Отереть лёгкую золотистую пыль огородную. И рассмотреть плод чудесный. Вот эти бороздки у пупка его помидорного. Они так совершенно дополняют его рельеф, что сразу понятно, где надо разламывать. И ни в коем случае пусть не придёт вам в голову резать ножом такой помидор. Всё! Сразу прервется восторг вкушения этого царского плода. Вот я подношу его к щеке. Он тёплый, нежный, живительный! И тут включается и мой нос в насладительный процесс.

Ибо только что сорванный помидор сорта бычье сердце так остро пахнет. Так благоухает зеленью материнской, его взрастившей, что забываешь, зачем ты его сорвала. И долго насыщаешься ароматом солнца, жаркого южного, дождя, что сочностью помидор напитал, и руки папины с плохо гнущимися пальцами, и мамины ласковые руки. Они, как за дитёнком, приглядывали за кустом этим плодовитым. На Украине лето, ох, какое жаркое. Сколько здесь их труда. И почему парфюмеры ароматы такие не создают. Хоть для вдыхания радости под названием «Аромат солнца в помидоре».

А ритуал тем временем достигает своего пика. Ибо уже море желудочного сока просит требует… И ты надламываешь его по бороздке, где уже треснула слегка от спелости кожица, и сухой жилкой прикрылась.

А чудо чудное помидорное открывает тебе свои недра сахарные, с перламутрово-влажным отливом, а там внутри просвечиваются золотые россыпи зёрнышек в прозрачной нежнейшей оболочке. Ни одной капли сока не пролилось. И ты наконец вгрызаешься в мякоть вкуснющую, сладкую, ароматную, ни с чем не сравнимую, закрываешь глаза от наслаждения и наедаешься одним помидором без соли и хлеба!

Ну, скажите, зачем мне было из Запорожья в Москву виноград везти? Папа обижался. А мама потихоньку подкладывала в коробки всего понемножку.

Как я люблю и помню вас, Украина, мои Родители и помидоры бычье сердце!