…Она лежала на дороге. Девчонка лет десяти в скомканном белом платьице — грязном и вымокшем от дорожной влаги после дождя. И пристально смотрела в одну точку своими большущими голубыми глазами.
И вдруг моргнула!
Из-за этого пружина внутри меня взбрыкнула, и я заорал на всю мощь своих лёгких:
— А ну встань, дурёха! — бросил пакет с продуктами и к ней бегом.
А на повороте уже грузовик видно, затормозить с горки вряд ли успеет. Девчонка засмеялась звонко и ну бежать, только сандалии сверкают. Ну что за глупые дети!
Уже на газоне, за обочиной, вдруг споткнулась и в лужу со всего маху! Сидит в грязной жиже, смеётся…
Грузовик протянуло мимо, выдохнул. Уже не спеша подошёл, спрашиваю:
— Ну что за развлечение такое? Вот сейчас за ухо возьму и к родителям-то отведу…
— Нету, — говорит, — родителей, дяденька, умерли. Детдомовская я.
А сама на мой пакет рваный с едой смотрит, слюни глотает. Есть хочет.
Отломил ей полбуханки и колбасы дал крендель — на, ешь.
— Так на дороге-то чего делала?
— Шушала…— рот набила, не разберёшь.
— Чего?
— Землю слушала! Я в книжке прочитала, что если к земле прилечь, то можно даже тех услышать, кто в ней давно живёт… А на дороге звуков больше. Только не разобрать ничего…
Так и познакомился с Алёнкой. По дороге в детский дом, который в нашем районе, рассказала, что живёт там три года. Самой восемь «стукнуло» — взрослая, говорит, уже. Родители в аварии как раз три года назад погибли. На дороге… Бабка воспитывала. Но год назад инсульт случился, самой уход нужен. Вот и забрали органы опеки.
Пока шли, ещё и молока пакет выпила. Идёт, зевает, путешественница. Только ко входу подошли, смотрю, навстречу женщина растрёпанная бежит:
— Ах ты, гадина, — приговаривает и ладонью себя по ляжке хлопает, — объявилась… Полдня ищем, все ходули по самую шею стёрли!
Алёнка к моей ноге прижалась, шепчет:
— Не отдавай меня, дяденька… бить будет… — и смотрит щенком снизу.
Не бойся, не позволю.
— Дитё, — говорю, — не пугайте, тон-то убавьте. И следить лучше надо.
— Да какой там, следить! Уследишь за ней, ягозой! Раз в неделю, как по часикам, дырочку находит. Глядь, и нет Алёнки, опять убежала. Самостоятельная…
Тётя Зина не злой оказалась — переживает сильно. Говорит, что их, работников в детдоме, осталось раз два и обчёлся. На любви к детям держатся. А бить? Только ладошкой по пятой точке не сильно, для острастки.
В общем, передал я Алёнку из рук в руки. Пакет с остатками еды вручил напоследок.
— Ну всё, дурёха, не убегай больше, послушной расти.
И пошёл к выходу.
На калитке оглянулся. И зря…
Алёнка с крыльца сорвалась, подбегает и в руки ко мне с разбега!
— Я спасибо сказать забыла…
Комочек в горле слезами тает, плачет… Понимает, наверное, уже, что чудес на свете не бывает…
…Ох, ну ведь знаю же, что — простите за сравнение — нельзя котёнка или щеночка в руки брать. Ведь не оторвёшь от сердца потом! И здесь — в секунду заноза в душе появилась, не вынуть!
…Так и вышло, стал я в детдом к Аленке ходить. Не часто, как получится. Гостинцев по мелочи приносил, пирожков от жены и суп в баночке, которым она меня на работу снабжала… А Алёнка меня всё батон с кренделем колбасы купить просила — уж больно вкусные первый раз тогда показались.
Тётя Зина за эти полгода мне всё про дурёху рассказала. Дважды ей семью подбирали. И вроде люди добрые, хорошие, но всё равно и от них бегала. Всё родителей забыть не может. Погибли они глупо — отец Алёнкин жене руль доверил, когда с дачи возвращались. В откос слетели. Насмерть. Малышка тогда между сидений упала, уцелела — царапинами отделалась. Но с тех пор по средам, в день, когда беда случилась, ходит родителей из земли слушать…
И ничего с этим не поделаешь. Пока не вырастет, пока не поймёт, что не бывает голосов оттуда.
Горе, это, конечно, для детской души. Как справляется, неизвестно. Может, говорит тётя Зина, и пусть ходит, к земле прикладывается, всё отдушина какая-то…
Вот так, незаметно, осень слетела, зима схлынула. Весна… К Алёнке я привык как к родной. И пусть не кровинушка, но в душе моей она свой уголочек заняла прочно. Уже и планы вместе строим — мол, вырастет, помогу поступить на учителя, а дальше — больше. Но — видно будет.
Не поверите, мы с женой стали всерьёз думать о том самом очень ответственном шаге… Но ведь у самих уже дети взрослые, внуки на подходе. Да и страшно, если честно.
Уехал в начале апреля в командировку на неделю. Думал, вернусь, точку поставим. Положительную. Этой радостью своего решения и жил в отъезде, время торопил. Впереди новая жизнь ждала, счастье новое в виде глаз голубых.
За день до возвращения, в среду, вдруг сердце зашлось без причины. От волнения, наверное. Не спал следующую ночь, места себе найти не мог, метался.
Утром домой позвонил…
Не могу рассказывать дальше, слёзы мешают.
Тётя Зина потом скажет, что Алёнка в этот раз сама отпросилась с родителями поговорить, мол, прощаться с ними пошла, о новой семье рассказать, порадовать… И ведь вроде недалеко, на соседнюю улицу. На дорогу.
Малютка несчастная.
Хоронили мы с женой и пара воспитателей из детдома. Тётя Зина громко в голос плакала. Простились…
Когда все отошли, я задержался у холмика.
— Прости, — говорю, — виноват я…
И приложился щекой к могилке, к земле мокрой, — может, ответит…
А слёзы, с весенним ручьем мешаясь, мою тоску на весь мир понесли. И тут поднял глаза и вижу Алёнкино платьишко белое рядом — оказалось, что это белый платок на кресте кто-то оставил. Трепещет на ветру, словно ладошкой машет.
…Простила, значит…
