Часть 3
Методом подстановки
Дверь снимали с петель и делали из неё столешницу, выкручивали лампочки на соседних этажах — это всё у меня в новостройке. Я первым из одноклассников заимел отдельную квартиру. Пусть однушку, и пусть на двести шестом проектируемом проезде — да, но отдельную. И первым, ага.
Пригласил весь класс на новоселье. Хотел похвалиться, а чё? Особенно перед двумя чокнутыми. Особо перед ими. Он всегда меня раздражал. Она всегда мозг выносила. Я терпеть не мог правильных. А эта парочка — как незапятнанные. Ему запросто всё лучшее — уважуха учителей, прикрытие от родительского комитета, поздороваться за руку с физруком, валентинки от девок. Такая неравнота справедливости мира сильно задевает, не так, чё ли? Меня поймут те, кто видел дома одни тычки и затрещины, кто не имел мелочи на мороженое и жвачку, кто не мог достать кроссовки Puma.
Пару раз я дрался с ним один на один. Сперва ничья, после — я победил. Ну, вру, вру. Он верх взял оба раза. И как-то после мы больше не сходились. Я его не боялся, зуб даю. Но что-то между нами встало, негласный уговор, чё ли. Он чудной, чокнутый. Кидался в кучу малу, даже когда один против шестерых. Я пацанам «ша». Пацаны кипели, но слушали. А я думал, чего в нём таково есть, какого мне не дадено? Как-то при нём гадость гадостью острее пахнет. Говно не спутаешь, не замажешь. Ну, шутим мы с девками, а ему не нравится. Зажимаем девок в углу на переменах. Девки визжат, ноют, подолы задравшиеся хватают — приятно так делается: смущение ихнее видеть. А мы с братвой обратно переворачиваем их вверх ногами: тут из фартуков мелочишка и валится. Собираешь быстренько по полу, упаришься, монетки к ладоням приклеиваются. Ну, настрелял на завтрак, и на мороженое, и на жвачку. Девок потом за косы дёрнешь, звиняйте, мол, и дело с концом. Ревут. А он, когда видел мои ладони пыльные в медяках, девчонок хныкающих спиной закрывал. Ребята рвались ему вломить, а я останавливал — интересно мне было: чё в нём за придурь. Ну не будет же нормальный человек под тумаки подставляться, ну, когда явный перевес в силе противника. Короче, отгонял я шестёрок и «переворачивал» себе на завтрак в другом месте, где чокнутый не видит.
Когда в конце седьмого класса новенькая к нам пришла, она мне ни фига не понравилась. Я баб любил пофигуристей, с формами. А эта что — плоскодонка. Но глаза… вот взглянет, будто сразу знает, что отчим вчера вечером меня самого переворачивал и ночью пьяненьким заявился, добрым, за вихор дёргал, целоваться к сестрёнке лез. Что мать скалкой его на кухне отдубасила, а утром — трезвый — он ей за ночные колотушки вломил. Я скалку в фортку выкинул, ещё поубивают друг друга до форменной смерти. А сестрёнку к бабке отвел, бабка хоть и зовёт нас ублюдками, да картохи в мундире даст.
Не зря одноклассницы про новенькую говорили: глаз прокурорский. Короче, не в моём вкусе, меня от правильных и прыщавых тошнит. Но меня задело, какими глазами он на неё смотрит. И тут я сам завёлся, отобью, моя будет. Не знал, что она тоже чокнутая. Короче, перевернуть её ни разу не смогли — не далась. Её в угол загонишь — она встаёт, молча скукоживается, зыркает глазищами, выбирает первого, в кого вцепиться. Тут чё-то охота связываться пропадает — эта визжать и нюниться не будет.
В восьмом классная наша проводила урок профориентации на меховой фабрике. Классная сама молоденькая, студентка недавняя, дочь профессора, юбка-мини, духи импортные. Она так нам и говорила: мне у вас год-два перекантоваться, чтобы потом за бугор укатить во французскую школу при посольстве. Ну, ей завуч, ветеран пенсионных войск, что ещё Комсомольск-на-Амуре строила, говорит, отведите своих учеников в учреждение микрорайона, чтобы, значит, принцип сохранить «где родился — там и пригодился», чтобы за границу даже не смотрели, с намёком так говорит.
Когда в конце «экскурсии» мы выходили на свежий воздух, все заметили дурноту классной, и её, на негнущихся ногах, я под руку вывел из меховых катакомб. Почти на себе вынес, руку её на плечо взвалил, а другой за штрипку на мини-юбке держался — когда б такой случай ещё представился: талию и бедро оценить? Классная — лучшая девочка нашего класса. Жаль только новенькую упустил из-за училки, ну, тут пришлось выбирать. А у чокнутых там тоже чё-то своё вышло. На его лице вижу ликование героя, как сказала бы литераторша, будто принцессу спас из векового заточения. У меня такое придурковатое выражение было, когда бабка нам с сестрёнкой вместо картошки в мундире по банке варёной сгущенки дала. И эта — с прокурорским взглядом — тоже какая-то чудная вышла. Не смущённая, нет. Наоборот, глядит так на всех: ну что, прыщавая, говорите?
А тогда на меховой фабрике мы получили профурок на всю оставшуюся. Вы читали Диккенса? Я читал. Мне нельзя было тянуть, у нас книжки из дому вмиг исчезали. А в фабричных катакомбных клетушках, при убогом искусственном освещении, корпели над шкурками убитых или померших в болезни зверьков совершенно диккеенсовские персонажи — подслеповатые старушонки, тыкающие иголками в меховые изделия номер один и номер два. Все тетушки-кроты, вручную, без автоматизации поднимающие лёгкую промышленность на высокий уровень социалистического труда, казались похожими друг на друга, они из-под очков, с заклеенными изолентой дужками, молчаливо косились на резвое стадо школьников, и весь их вид отчётливо говорил будущему выпускнику: не приходи сюда на работу никогда, иначе ты станешь похож на нас, иначе ты будешь жить изо дня в день в кротовой норе.
Урок профориентации прошёл не без последствий. Классная разругалась с завучем и написала заявление об уходе, зато ласковее стала смотреть на меня и двойки переправлять на тройки. А чокнутые с того дня перестали замечать вокруг себя всех остальных.
Я ушёл после восьмого. И, сами понимаете, не на меховую фабрику.
Ещё когда учился, бегал в школьный кружок карате и кун-фу. Руководитель кружка — инструктор — всюду ходил с нунчаку и всякую свободную минуту, без передышки, отрабатывал удары: то, как зомби, бил кулаком в одну точку простенка, то тренировался на живых мишенях. А после окончания он предложил мне с местной пацанвой наказывать неудобных «под заказ». Ну, я немного с ними покантовался. Побегали: то от ментов, то от конкурентов. Поначалу весело было, потом всё вонюче. Как-то вовремя себя в другом нашёл: мне всегда интереснее было из денег делать деньги. Инструктор тогда предложил пацанам по дешёвке землю на кладбище купить; себе взял впрок на открытом месте, рядом с часовней — не пройти мимо, не запамятовать. Всю площадку белым мрамором выложил — красиво. Я чего-то со всеми не пошёл покупать, в другое вложился. А инструктор через полгода под ту площадку и лёг — у часовни, под белый мрамор, не пройти, не запамятовать. Отпели. И тут пришлось из столицы на время съехать. Отчим давно на нарах угас. А мать с сеструхой я с собой забрал. И поселились мы в Ялте.
Маманя с сестрой быстро мой мотив поняли: из времянки можно дворец сделать. В первое лето у нас три семьи отдыхало. Мы сами в шалаше спали, рядом с козами. Удобства на дворе, понятное дело. А домишко отдыхающим на месяц сдавали. И так три заезда. В следующее лето уже дом поставил на четыре комнаты. Мать с сестрой свою комнату заимели. Я в шалаше жил, свет туда провёл, Высоцкого слушал, Джека Лондона читал и Сабатини — вывез, чего отчим снести не успел. А в доме, в трёх комнатах, кухне, мансарде, и терраске жил приезжий народ. Весело было: очередь в клозет, очередь в летний душ. Бельё на верёвке, как транспарант, через весь двор. Я разрастался вширь и в высоту с каждым сезоном. Я прочно пустил корни у моря, не выкорчевать.
У меня давно свой серьёзный бизнес. Я — отельер. Гостиницы имею в Керчи, и в Каче, и в Ялте, и ещё в одном городе далеко-далеко от Чёрного, но вам о том зачем. Дом с колоннами и лепниной, номера люксовые. Я перестал завидовать чистеньким и правильным, со слабыми корнями и крыльями. И сам не грязнее других. Догнал. Дотянулся. Сравнялся. И перегнал. Правильным заделался. В церковь хожу по праздникам. А всё больше поп местный ко мне ходит. У меня же виноградник свой.
Одноклассники ко мне ездить начали ещё со второго ялтинского лета. Все как-то забыли и про пыльные ладони и про переворачивания. Кто только тут не перебывал: то техничка с молочной кухни со своим мужем бухгалтером проводила отпуск. То художники приезжали: он — портретист, она — пейзажистка, или наоборот. Я в искусстве не разбираюсь, но вот картину одну помог купить — больно красивая, мастера там кликали то ли Мане, то ли Моне — и зачем одинаково называются? А у художников денег как не водилось, так и не водится — интеллигенты, пропащая прослойка. Потом вот писательница с лётчиком-испытателем приехала. Живут. Вторую неделю. Разные номера взяли. Напротив. У неё люкс с джакузи, у него тоже люкс, но попроще. Мне горничная жалуется — они из неё почтальонку сделали, старичьё, мол, а туда же — всё отношения выясняют: то под дверь оду подбросят, мадригал, то велят незаметно валентинку подсунуть. Ну, психи. Поговорить нормально — так, мол, и так, хочу тебя, млею, дрожу — не могут. Политесы разводят. А горничной я замечание сделал — отшлёпал по филейной части. Это где она старичьё нашла, забыла, чё ли, как я её на вводный инструктаж в каптёрку вызывал? Придётся повторить, вроде довольна осталась. Старичьё. Одноклассники мои всё же. Одногодки. Ну разве что — психи. Да. Тут не отнимешь. До сих пор играются. Задачки задают с тремя неизвестными. Себе и окружающим. Я математику сугубо прогуливал, потому про способ подстановки плохо помню. Но зато получше некоторых отличников в практической жизни разбираюсь. Крепче стою на ногах. Не путаюсь в понятиях и задачках с неизвестными. Получаю, что хочу. Всё, что хочу. Ну, или почти всё. Потому что иным разом чувствую, что у этих нищебродов есть-таки кое-что мне неподдающееся, выскальзывающее из рук, неуживчивое, называющееся словом среднего рода. Обтекаемое такое, невзвешиваемое, без товарного ярлычка. Мне его всё время недостаёт. А с ними, чудиками, похоже, оно и уживается.
