Вместо предисловия

Я познакомился с Юрием Дмитриевичем Черниченко в гостеприимном доме Давида Самойлова на Астраханском переулке.

Казалось бы, что могло связывать известного поэта и не менее известного журналиста?

Тем не менее Самойлов, всегда живо следивший за всем, что происходит в обществе, всегда с интересом — я бы сказал особым интересом — читал все его публицистические работы, появлявшиеся в «Новом мире» со времён Твардовского.

В свою очередь Черниченко любил — я бы сказал с несвойственной ему нежностью — стихи поэта.

Они не были близкими друзьями, но Юрий Дмитриевич бывал в доме Давида Самойлова, и тогда начинались откровенные разговоры «за жизнь» — о той абсурдной советской действительности, в которой все проживали, о литературе, к которой оба были причастны, в общем, обо всём на свете — особенно тогда, когда разговор ведут два блестящих писателя, завоевавших своё место — один на поэтическом, а другой на публицистическом Олимпе.

Юрий Черниченко был необычным советским журналистом, работал в самой что ни на есть партийной газете «Правда» и публиковался в самом что ни на есть либеральном журнале «Новый мир». В этом не было никакого противоречия — он, по известному выражению известного политического деятеля поздних времён, «хотел как лучше» — и делал это — и в органе ЦК КПСС газете «Правда», и в журнале хрущёвско-брежневских времён «Новом мире», которым руководил А. Т. Твардовский. Ну а то, что «получалось, как всегда», зависело не от Ю. Д. Черниченко, а от системы. Но он всё равно делал всё что мог, делал честно и искренне хотел изменить ситуацию, которая существовала на тот момент в деревне. И если что-то получалось, был этому несказанно рад.

Журнальные книжки «Нового мира», где публиковались его очерки: «Про картошку», «Комбайн косит и молотит», «Наука и земледелец», — передавались из рук в руки, зачитывались до дыр. Многие читатели (знаю по себе) открывали журнал именно с публикаций Черниченко — там была настоящая правда, прорывавшаяся сквозь цензуру, там было то, о чём предпочитали не говорить ни в высоких кабинетах, ни на страницах партийной печати. И поэтому он был неудобен начальству. Раздражал своей неуёмной страстью докапываться до истинных причин вечного отставания страны в сельском хозяйстве, некогда кормившей хлебом чуть ли полмира.

Да и в годы перестройки, обращаясь к «болевым точкам» нашей общественной жизни, он писал о самом главном — шла ли речь о хлебе насущном или о гласности; его очерки отличали точный экономический расчёт и чутьё художника, что и создавало эффект повышенного интереса читателей к его публицистическим работам.

Чуть ли не после каждого ухода гостя Самойлов не уставал повторять, что он один из лучших публицистов страны, человек с неукротимой энергией, острым умом и чистой совестью. (В скобках замечу — это на фоне таких активно работавших в то время писателей-журналистов, как А. Стреляный, В. Селюнин, О. Лацис и др.)

К превеликому сожалению, он сейчас, как и другие талантливые публицисты того времени, забыт — другие времена, другие проблемы.

И всё-таки я считаю, что нужно (хотя бы время от времени) вспоминать об этой замечательной плеяде журналистов, доносивших, несмотря на все цензурные препоны, правду о том, что делается в стране.

Поэтому и хочу познакомить читателей журнала с некоторыми рассуждениями Юрия Дмитриевича, из моего дневника 1986 года.

Мне кажется, что его мысли не устарели и в наше, совсем другое, время.

И особенно будут полезны для молодых людей, мечтающих стать журналистами.

Геннадий Евграфов

Размышления о жанре

Моё дело не теоретизировать, а делать дело, писать о том, что волнует меня, общество. Можно ли себе представить, что Салтыков-Щедрин спрашивает у Энгельгардта, как он пишет свои очерки «Из деревни». Наверно, реакция ссыльного химика была бы однозначной — недоумение. Существенно что, ради чего и зачем, но не как. Теорией жанра должна заниматься кафедра критики в МГУ. Там поймут, как развивается очерк, что с ним происходит и т. п. Наше дело — писать историю современности. Это не моё определение, но могу добавить: понимать — по мере скромных сил, — что ты пишешь, и стараться писать так, чтобы тебя читали и через несколько десятков лет.

Конечно, проблемы или остроту, как сейчас принято говорить, может снять сама жизнь, но если вести речь о нашем времени, то оно, к сожалению, сейчас такое, что можно издавать вещи двадцатилетней давности, и они будут восприниматься как современные. Мы со студентами в Литинституте недавно штудировали «Районные будни» Валентина Овечкина. И, увы, многие из них потом написали, что произведение это очень современное. Абсолютно острое и современное. Потому что в характере Борзова (один из главных героев — секретарь райкома, образец тогдашнего партийного руководителя) кроются буквально все завязи наших срывов, бед и огорчений.

Три кита бюрократизма

Борзов может меняться наружно, длинную кожанку сменить на модную дублёнку, любить песни Аллы Пугачёвой, танцевать самый современный танец и говорить на иностранных языках. Трудно, правда, представить нашего родоначальника, танцующего брейк, но суть осталась прежней, потому что это есть бюрократический образ руководства и мышления, а в основе бюрократического образа лежат — по молодому Марксу — три вещи: чудо, тайна и авторитет. Тайна, значит ему простится всё земное, кроме разглашения тайны внутреннего круга. Чудо может предстать в кукурузном половодье или в надежде на неисчерпаемость тюменской нефти — проявления его могут быть самые разные, но обязательно оно будет соединено с авторитетом, то есть любое открытие, любое деяние будет работать на того, кто якобы является его автором. Может быть, в какой-то степени и справедливо, но всё же это бюрократический закон в том смысле, что авторитет всегда прав. Всегда считается очень просто: ты начальник — я дурак, я начальник — ты дурак. Чуть-чуть опрощено, но всегда так. И получается, что чем выше лицо находится в административной пирамиде, тем несомненнее его монополия на истину в конечной инстанции.

Что может публицистика

Публицистика не механизм, приводящий в действие определённые рычаги, и не парикмахер в том смысле, что сел в кресло — и сразу преобразился. Это образ мышления, это живое, зримое мышление народа — в книге, телевидении или кино. Но мышление само по себе не изменяет облик, как меняет его мастер в салоне красоты. Ожидать от мышления плодов само по себе так же нелепо, как забивать микроскопом гвозди или кандидатам наук дёргать морковку.

Говорить следует о плюсах и минусах этого мышления. Я имею в виду постфактумную публицистику. Вот произойдёт что-то, тогда публицистика очень здорово анализирует, в чём тут дело. Анализирует уже случившееся. Поэтому автор выступает не врачом, а прозектором, патологоанатомом. Вскрытие всё показывает — у патологоанатома ошибок практически не бывает.

Этим отличается наша детально сведущая публицистика. Допустим, Селюнин страстно написал про железные дороги, а Александр Нежный про «Бумажное дело», я — «Про картошку». Но это всё уже, как ни прискорбно, состоявшиеся факты, которые потом приходится расхлёбывать. Ошибки здесь нет, но нет здесь и вовремя принятых мер врачебного свойства.

Правда, с другой стороны и без патологоанатомии не обойтись, а поскольку проблемы эти типовые, то обязательно бывает отзыв. На того же Селюнина или на «Комбайн косит и молотит». Большой своей заслуги я в этом не вижу, я не специалист по всем болезням, просто об этом знают все, и только что воробьи на деревьях не чирикают. Но здесь и своеобразная диалектика: говорить о том, что знают все — неважно, про картошку или железную дорогу, — и вместе с тем говорить и какие-то новости этого толка.

Вот в чём сложность: новое — о хорошо известном.

А как это получается, я не знаю…

Всегда надо начинать до беды

Публицистам всегда надо начинать до беды, до того момента, как приходить уже поздно. Иначе окажешься в положении анекдотического лекаря, спрашивающего родственников у одра умершего: «Больной-то потел?» — «Да, потел». — «Ну, это хорошо». И так далее.

Страшно, конечно, будет ошибиться, как страшно было мне ошибиться, когда перегораживали Кара-Богаз, и спросить: «Что вы делаете? Кара-Богаз нельзя перекрывать. Паустовский говорил — нельзя. Учёные говорят — нельзя. Местные жители говорят — нельзя перекрывать, а вы перекрываете». Я мог бы ошибиться, но беды от того, что ошибся бы я, не было никакой. А теперь, когда его перекрыли и он высох, то беда оказалась огромной и материально ощутимой. Мера авантюрная, крайне отрицательно сказавшаяся на всей экологии Закаспия.

Нам необходимо через разногласия и споры искать путь к единственно правильному решению, без оглядок на «принятое мнение». Вред от ошибочного, пусть и моего суждения (если таковое случится), высказанного «до того», несопоставим с убытками и ущербом от «работы над ошибками», которой можно было бы избежать.

О современных проблемах

Проблем перед сегодняшним обществом много, вот некоторые из них.

Мы должны избавиться от одеяния с чужого плеча. Страна, в сущности, одевается в импорт. Вернее, старается одеться в импорт. Это очень невыгодно, потому что лёгкая промышленность наша становится паразитарной. Выгодно покупать всегда технику новую в огромных масштабах типа КАМАЗа или ВАЗа, но невыгодно покупать то, что постоянно возобновляется. Мы в каких-то сложных видах продукции сумели доказать, что мы вполне конкурентоспособная страна, но в башмаках, штанах и галстуках, не говоря уже о других вещах, мы страна-импотент, страна халтурная, страна безвкусная, чудовищно прожирающая миллиарды рублей.

За последние годы произошёл очень удручающий меня факт антикультурной революции — инфляция диплома. Наш диплом перестал свидетельствовать миру — urbi et orbi, — что этот молодой человек выпущен с клеймом полной надёжности и пригодности как врач, литератор, техник, инженер. Ведь это тоже страшно, когда наши дипломы исключительно в редких случаях признаются за рубежом. Да и в самой внутренней экономике мало что значат. Инженер с большим желанием бросает свою бодягу, свои 140–170 и становится, хорошо если бригадиром, а то и просто сборщиком. И на сборке получает в два-три раза больше, чем инженер.

Причины явления

Я вижу здесь несколько причин. У нас перепроизводство инженеров, агрономов, зоотехников, а главное — произошла фальсификация названия, подмена понятий. Инженер в нашем понимании снабженец-доставала, комплектовщик. Агроном — делопроизводитель, составитель актов, исполнитель. Врач слишком часто оказывается лишь специалистом по заполнению истории болезни и выписке бюллетеней, и нет никакой гарантии, что он тебя вылечит, и взыскать тебе не с кого. Ведь нельзя же по-старинному, как у Чехова в «Хирургии». Там хоть дьячок выбранил незадачливого хирурга, а здесь и выбранить даже не можешь. Русский диплом или немецкий диплом — ещё лет семьдесят назад — было совершенно всё равно. Медик берлинский, петербуржский или калифорнийский лечил одинаково хорошо. Сейчас огромная разница.

Потом очень неверная политика оплаты, потому что тот же врач не может жить на свою ничтожную зарплату. Сумма экономических ценностей перемещена с ног на голову: чем выше у тебя образование, чем выше твой университетский статус, тем меньше ты получаешь. Обычная продавщица-зеленщица в своих жутких перчатках зарабатывает на уровне профессора, безусловно. Чёрные пальцы, перстни, шапочка из норки, ватник, а сверку грязный белый халат, который её кормит.

Но, может быть, самое существенное во всём этом, что здесь смыкается бюрократическое руководство, команда на производстве с чудовищной безответственностью того, кем командует. И тогда уже возникает инфляция должности. Инженер становится не мыслителем, изобретателем, а ответственным за то, чтобы хватило подшипников. Агроном становится мальчиком на побегушках и т. д. и т. п.

Считать это растранжириванием культуры, считать это уроном культурной революции, прошедшей в стране, абсолютно необходимо. И общество на переживаемом ныне этапе должно эти простые вещи великим трудом своим преодолевать.

«Я пишу для себя и для Барсукова»

В своём «Очерке про очерк» я вывел такую формулу — я пишу для себя и для Барсукова. «Барсуков» в очень пышном понимании — это русский читающий народ. Поэтому если я смогу достичь внимания «Барсукова», то уж всё остальное мы завоюем, слава богу. Может быть, формула несколько и сомнительна, но не писать я не могу. В этом моя физическая и духовная сущность, что ли. Я обязан жить, я обязан писать, в этом единственное моё назначение.

Знаете — но чтоб продлилась жизнь моя, я завтра должен быть уверен…

Вместо послесловия

А через три года — в 1989-м — Юрия Дмитриевича избрали народным депутатом СССР, он вошёл в Межрегиональную депутатскую группу. В 1990 году стал сопредседателем всесоюзной писательской организации в поддержку перестройки «Апрель», входил в секретариат Союза писателей Москвы.

В начале 1990 года Юрий Черниченко создал Крестьянскую партию России.

В 1993-м — подписал коллективное «Письмо сорока двух» — публичное обращение группы известных литераторов с требованием запретить все коммунистические и националистические организации, закрыть газеты «День», «Правда» и «Советская Россия».

Таким был его путь — от либерально настроенного коммуниста до человека, не принимающего с определённого момента этих утопических идей.

Ю. Д. Черниченко не стало 14 июля 2010 года.