Остатки великой армии Наполеона Бонапарта ушли за Березину. Пределы России очистились от супостата. Первая отечественная война закончилась.
Через два дня после получения радостного известия, 25 декабря 1812 года, император Александр I выпустил манифест «О построении в Москве церкви во имя Христа Спасителя в ознаменование благодарности к промыслу Божию за спасение России от врагов».
В объявленном конкурсе проектов приняли участие несколько десятков человек. Среди них двадцатишестилетний Александр Лаврентьевич Витберг, русский подданный шведского происхождения, профессиональный архитектор, человек углублённо-напряжённого духовного склада.
Проект Витберга потряс императора. Он дал молодому человеку аудиенцию и после краткой беседы утвердил витберговский проект, оставив прочие без рассмотрения.
Проект Витберга выглядел так. нижний храм — крипта, погребальная камера в форме гроба — должен был располагаться под землёй; на его стенах на каменных досках-скрижалях высекались имена всех павших в Отечественную войну. Средний храм — в форме греческого равноконечного креста-ставроса — располагался над криптой и служил основным помещением для богослужений. Верхний храм — круглая ротонда с куполом, увенчанным восьмиконечным крестом, — завершал композицию.
Архитектурный стиль храма примерно соответствовал тому, что мы сейчас называем стилем ампир, но в его трёхчастной композиции читалась мистическая идея общего единения-воскрешения, через традиционные формы русской церковной архитектуры не выражавшаяся.
Храм был заложен в 1817 году на самом высоком месте Москвы, вернее Подмосковья, — на гребне склона Воробьёвых гор. Он должен был быть виден отовсюду, но не господствовать над городским ландшафтом, а возвышенно парить между небом и землёй.
Витберг взял на себя руководство решительно всем в ходе строительства. Это его и погубило. Он взвалил на себя чуждые и непосильные ему обязанности генерального подрядчика, был обсчитан, облапошен и обворован вчистую.
Когда Александр I в ноябре 1825 года неожиданно умер, строительство к тому времени остановилось. Указ о возобновлении строительства новый император Николай I издал только в 1832 году. Императору требовалось время, чтобы разобраться с наследством, доставшимся от старшего брата. В отношении Витберга Николай проявил несправедливость — поверил воровским наветам на честнягу архитектора, хотя полностью разорённый, оставшийся без гроша Витберг менее всего был похож на присвоителя казённых сумм. Императорским распоряжением он был сослан в Вятку.
Новая стройка началась в 1837-м, что по тем временам не было слишком длительной затяжкой, да и в наши времена не особо впечатляет. Памятуя о неудаче на Воробьёвых горах, высочайший заказчик лично подыскал строительную площадку в центре Москвы, неподалёку от Зачатьевского монастыря.
Новый проект храма уже ничем не напоминал витберговскую сбалансированную композицию. Константин Тон, любимый архитектор императора Николая, знал, чего от него хотят, — и выполнил образцовую стилизацию в почвенном вкусе.
Константин Андреевич Тон окончил Императорскую академию художеств, где учился у великого А. Н. Воронихина. Девять лет стажировался в Италии. Он не был гениальным архитектором, но крепким мастером-профессионалом, человеком с очень верным инженерным глазом и чувством пропорции, умел потрафить заказчику. Николай I верил ему безоговорочно.
Единственное, что объединяло проекты Витберга и Тона, — гигантизм. Витберговский храм должен был быть по объёму примерно в два раза больше, чем собор Святого Петра в Риме. Константин Тон числовые соотношения не задал, однако его храм изначально был (и оказался) больше любого из кремлёвских соборов и больше любого из когда-либо существовавших на Руси православных храмов.
Легенда о строительстве храма на народные пожертвования, вдовьи медяки и страннические грошики справедлива на те доли процента, каковые пришлись на народные пожертвования в общей сумме израсходованных на стройку денег. Львиную долю средств взяли из государственной казны. Тоновский проект вели финансовые ревизоры, уполномоченные императором. Без небольших растрат и прикарманиваний, естественно, не обошлось, но в целом храм стал одной из наименее «проворованных» строек XIX столетия — несмотря на то, что строился более полувека при трёх царях (его строительство завершилось в 1883 году).
Интересно, что строительству храма не помешало шедшее одновременно с ним в 1839–1849 годах дорогостоящее масштабное строительство Большого Кремлёвского дворца и Оружейной палаты по проекту всё того же Константина Тона. Московская резиденция российских императоров была не менее важным пусковым объектом, чем храм-памятник, хотя встречные планы и досрочные артельные обязательства в ту эпоху не практиковались.
Крупнейшему и величественнейшему, хотя далеко не самому любимому и намоленному храму империи суждено было простоять 48 лет. Гораздо больше самого храма московский народ любил окружавшее его обширное высокое гульбище, засаженное липами и цветниками, со ступеней которого открывались приятные виды на Москву-реку, Кремль и Замоскворечье.
Большевики, у которых при попытках разглядеть крест на куполе храма то и дело сваливались с голов будёновки, долгое время, даже в ходе яростных антицерковных кампаний середины 1920-х годов, не решались поднять руку на святыню. Лишь когда в головах ленинцев созрела идея собственной Вавилонской башни, сиречь Дворца Советов, а поместившийся неподалёку от храма в старинном особнячке архитектор Борис Иофан начал делать проект — судьбу храма решили бесповоротно. Тем более что он мозолил глаза новым обитателям Кремля и попугивал предполагаемых знатных жильцов серо-бетонного куба, спешно достраивавшегося по другую сторону реки — иметь перед взором опиум народа новые вельможи явно не желали.
Сереньким морозным утром 5 декабря 1931 года несколько десятков зарядов аммонала и динамита, заложенных в узловые точки конструкции храма, сработали одновременно. Звук взрыва был негромкий, трескучий. Здание вздрогнуло и начало оседать. На несколько минут всё скрылось в густой непроницаемой туче пыли.
Когда пыль рассеялась, очевидцам предстала неожиданная картина. Храм в целом устоял. Дробящее действие зарядов, вопреки расчётам, оказалось недостаточным. Рухнули отдельные проёмы стен, боковые главы, главный купол.
После нескольких спешных дополнительных взрывов разрушилось практически всё, что не рухнуло сразу, но северо-восточный угол основного объёма упрямо держался. Руины образовали несколько огромных, в 15–20 метров высоты, конусообразных завалов из очень крупных обломков. Уцелевший угол был засыпан ими почти наполовину. Подступиться к завалам и начать их немедленно разбирать и вывозить оказалось невозможным — крупные обломки могли сдвинуться и покалечить работников.
Обескураженные власти тем не менее взялись за дело. Через несколько дней тысячи людей с ломами и кувалдами в руках облепили развалины, словно муравьи муравейник. В основном это были временно нанятые подмосковные крестьяне, бежавшие от раскулачивания крестьяне других областей — их тогда по Москве бродило великое множество, — безработные, красноармейцы и студенты. Они вручную дробили обломки, на носилках и в корзинах стаскивали мелочь вниз. Часть рабочих с риском для жизни разбирала верх устоявшего угла. Для вывоза мусора был мобилизован гужевой транспорт — ломовые фуры и обычные крестьянские телеги, борта которых надставляли досками. Грузовых автомобилей тогда было ещё мало.
Когда к лету 1932 года расчистку завалов в основном завершили, встала новая проблема — фундамент. Сделанный на совесть, он не поддавался ни киркам, ни ломам. Дабы скрыть постыдную возню, вокруг стройки возвели огромный трёхметровый глухой забор. В дело вновь пошла взрывчатка, вновь потянулись по улицам Москвы вереницы телег и грузовики с битым кирпичом и обломками камня.
Когда, наконец, к весне 1933 года справились с фундаментом и вывозом мусора, в образовавшийся котлован хлынула вода протекавшего неподалёку подземного ручья Черторыя. Десятки помп, чмокая и хлюпая, качали в Москву-реку жёлтую глинистую жижу.
Осушив котлован и перехватив его откосы шпунтовыми стенками, зодчие ударно принялись за сооружение фундамента будущего Дворца Советов. И тут выяснилось, что для фундамента требуется невообразимо большое количество длинных буронабивных свай из высокопрочного напряжённого железобетона, арматура, арматурная сетка, балки-швеллеры из закалённой стали, высокомарочный цемент для заливки монолитных конструкций. Все эти материалы были сверхдефицитными. Отбирать их с других ударных строек означало затормозить стройки, а то и вообще остановить; резко увеличить выпуск дефицита слабая советская промышленность стройматериалов не могла. Было принято волевое решение — строить фундамент из того, что есть. Этот этап стройки оказался самым длительным и непродуктивным. Выполненный из низкокачественных материалов фундамент не выдержал внутреннего напряжения — треснул, распался на два полукольца. Почти всех инженеров и прорабов стройки оперативно посадили по обвинению во вредительстве.
Борьба с непокорным фундаментом завершилась только в 1938-м. Почти сразу же строители приступили к монтажу сварного металлического каркаса, но и эта стадия возведения тянулась ни шатко ни валко.
Немалую роль сыграло то обстоятельство, что идеологический энтузиазм заказчиков грандиозного объекта к тому времени начал заметно выдыхаться. Стройку продолжали по инерции, хотя восторженной болтовни и предвкушений грядущего архитектурного триумфа хватало с избытком. К тому же западная пресса не преминула сопоставить советские замыслы с опубликованными тогда же аналогичными замыслами германских нацистов — и громогласно ехидничала над открывшимися параллелями. Будущий супергород Германия, спроектированный в голове главного нацистского архитектора Альберта Шпеера, включал в свою планировку нечто многоэтажное, подозрительно схожее с Дворцом Советов.
К июню 1941 года балочный скелет первых этажей дворца поднялся из-за забора примерно на высоту семиэтажного дома. Для десятилетней эпопеи такой результат был более чем скромен. Даже начавшаяся война не остановила стройку. Однако в июле 1941-го решением Государственного комитета обороны её законсервировали. Утверждали, что временно, а оказалось — навсегда. Стальной каркас порезали автогеном и употребили на изготовление противотанковых ежей.
Кончилась война, наступил мир, началась холодная война, отгремела кампания борьбы с безродными космополитами, помер отец народов, целинные земли дали первый урожай. А строительство дворца не возобновлялось. Официального решения о прекращении стройки не было — её просто игнорировали.
Котлован на Кропоткинской набережной заполнился водой, в нём завёлся полный набор пресноводной фауны и флоры, вплоть до жирных золотых карасей. По краям котлован густо зарос кустарником и молодыми деревцами. Майскими ночами на всю округу разносились лягушачьи концерты, летними вечерами со стройки века тучами вылетали и терзали москвичей голодные комары. Незыблемо стоял лишь забор. За четверть века его неоднократно обновляли. По Москве гуляла анонимная эпиграмма, основанная на игре слов-перевертней:
Не устоял рабочий герб
На осквернённом месте голом.
Покуда правит молот-серп,
Но всё окончится престолом.
Политико-идеологическая аура дворцового недостроя сталинской эпохи была столь сильна и мрачна, что для принятия решения о его судьбе требовалась высочайшая воля. И в 1958 году Хрущёв требуемую волю явил — после того как пришлось краснеть, отвечая на вопросы гостей Фестиваля молодёжи и студентов 1957 года «А тут у вас что?». Вместо 480-метровой вавилонской башни в углублении её кольцевого фундамента диаметром в 129,5 метра появилась в 1958–1960 годах курящаяся банным паром чаша общедоступного бассейна «Москва». И просуществовала тридцать четыре года.
Дальнейшие события, протекавшие на глазах у ныне здравствующих москвичей, известны. Правда, восстановленный храм Христа Спасителя стоит чуть дальше от Москвы-реки, чем прежний, и на чуть меньшей высоте от её уровня.
Перемены велики и неизгладимы. Новый храм уже никогда не будет занимать в городе то место, которое он занимал в былые времена. По другую сторону Москвы-реки он имеет тяжкий противовес в виде мрачной серой глыбы двенадцатиэтажного Дома на набережной — а до 1931 года в Замоскворечье высотными акцентами были только колокольни. С нынешнего Большого Каменного моста — который расположен не там, где старый мост, — зрители видят храм на фоне театрального задника, составленного мидовской высоткой на Смоленской площади, маячащим слева вдалеке зданием МГУ, стеклянными небоскрёбами Москва-Сити, издали похожими на обгорелые пни, и параллелепипедами остоженской «Золотой мили». Справа в поле зрения настойчиво лезет серая девятнадцатиэтажная пластина книгохранилища Российской государственной библиотеки, а совсем рядом с силуэтом храма выпирают жёлто-кирпичные партноменклатурные башни арбатских переулков и Сивцева Вражка. Новый пешеходный мост, переброшенный к храму из Замоскворечья чуть ниже того места, где до 1937 года располагалась Бабьегородская плотина, — хорош, красив и лёгок, но он перекрывает речную перспективу и окончательно меняет пространственно-видовое положение храма. И уж совсем в область преданий отошло время, когда сияющий купол храма Христа Спасителя виден был подъезжающим к городу людям практически со всех направлений за 25–30 вёрст.
Рядом с храмом в переулке стоит, словно бы для контраста, маленькая церковка Илии Пророка Обыденного. Её деревянная предшественница в своё время была построена обыденкой — за один день.
