Чушь.

Как можно задаваться вопросом, кем приходятся друг другу наши дети?

Дело не в воспоминаниях, какой в них толк; воспоминаний не изменить, это след в скале времён палеолита.

От одной писательницы слышал: воспоминания меняют нас.

По мне, так подобная сентенция если не банальна, то бездоказательна. Впрочем, писатели — народ безответственный; аргументировать не приучены, тогда как отпускать казуистические тропы или парадоксальные афоризмы считается у них — признаком профпригодности.

Оставим писателей.

Меня волнует это её признание.

Не то чтобы я не знал о её странном отношении, нет.

Родство, какого не бывает, — так она определяет то чувство.

Кажется, я знал о нём всегда.

Но меня неожиданно взволновало, в каком свете я выставлен.

Она сделала из меня карикатуру. Причём не смешную.

Терпеть не могу объясняться.

Не хотелось бы впадать в патетику, показаться чересчур «застёгнутым», выглядеть снобом. Но…

Правда в том, что я не так открыт людям, как они зачастую ожидают.

Меня раздражает чужая бесцеремонность в требовании духовной обнажённости. Чего ради?!

И ведь она знает, знает, как меня самого мучает необходимость выказывать ответную холодность этим безносым Варварам, этим археологам душ.

Я — не злобный.

Я — спортсмен и не привык проигрывать.

Я часто бывал угловым, линейным, полусредним.

Но предпочитаю роль разыгрывающего, центрального.

Я привык видеть поле.

А когда меня с моего поля теснят, чувствую себя неуютно и огрызаюсь. Между тем мой отпор — в рамках приличия; многие принимают его за холодность, но это всего лишь защитная реакция.

Так и в отношениях с ней.

Я слишком близко подпустил её, слишком расположился.

Ею трудно пренебречь: все эти штучки — ах, лужа, ах, каблук, ах, кажется, ногу подвернула — напускная беспомощность, но ты, под локоток поддержав или взяв её на руки, ощущаешь себя в рыцарских доспехах.

Правда, доспехи быстро начинают тебе жать или, быть может, это женское тело несколько тяжеловесно для твоей весовой категории.

У неё приятное дыхание; пахнет мятой и фиалками.

Не выношу сентиментальности. Не назову деталей, но помню, как в солнечном сплетении затягивался узел.

Я чувствовал, что именно ей мог бы открыться и с ней мог быть близок. Но не хватало чего-то чуть-чуть. Какого-то чуть-чуть. Непреодолимого чуть-чуть.

Или, напротив, мешало нечто лишнее. Не люблю, когда роются в моих мозгах, как в дамской сумочке. Я и сам не любопытен, и удовлетворять чужое любопытство не тороплюсь.

Она же никак не возьмёт в толк: мы взрослые люди, каждый со своей «дорожной картой». Давно пройдена плоскость совместного отрезка, дальше мы на семиречье, и тут уж каждому свой рафтинг.

Не скрою, нас прежде многое сближало.

Мы одинаково не понимали тех, кто сразу после выпускного перестал встречаться с одноклассниками.

Вычеркнули школьные годы, будто память прошлого токсична.

Но таких — единицы; наш класс можно назвать дружным.

Только поняли мы это гораздо позже, когда схоронили одного, второго, когда неслись помогать по первому зову, разбуженные ночью, не выяснив причин напасти. Даже ещё раньше поняли — когда отмечали первую годовщину окончания в новостройке на краю ойкумены. И праздновали новоселье.

Странно жить на улице без названия: проектируемый проезд двести шестой.

Туда пришлось добираться по деревянным настилам строительного плато, которые можно замкнуть в борта футбольного поля в сто ярдов.

Она говорит, будто мы воровали лампочки на других этажах, потому что на нашем лампочки пока не развесили. Будто мы снимали дверь с петель для импровизированного стола, сидели на ящиках, поставленных на попа. Не помню деталей. Я обычно сосредотачиваюсь на важном.

Когда собирались втайне от наших девочек, непостижимым образом всякий раз она появлялась в мужской компании.

Ей обязательно кто-то сдавал адрес; в неё вечно один из нас был влюблён. При ней разговор не тот: мы не могли выражаться, извинялись за obscene, сменяли на ходу темы, подвергаясь самоцензуре.

Но, чёрт побери, как обжигающе здорово, что она бывала с нами.

В её присутствии разговор становился опасней, острее, наши глаза — наглее и свободнее.

Всем непременно хотелось усадить двоих рядом, как будто бы что-то сакральное подразумевалось, как и то, что провожать её пойду именно я.

Забавно, в компании помноголюдней нас усаживали в разных концах стола.

После третьего-четвёртого тоста, когда церемонность и зажатость уходят вместе с вилками из левой руки в правую, мы всякий раз оказывались рядом, как будто только и ждали того самого четвёртого тоста.

Я заранее загадывал её наряд; небезынтересным казалось, как она выглядит, в чём придёт, не раздалась ли с годами. Скажу — раздалась. И это её портит.

Меня дразнили её внимательные глаза, её долгие взгляды, когда кто-то из девочек, изрядно отплясавших на танцполе, вольно обнимал меня и тащил на белый танец, объявляя его без перерыва.

Она прекрасно знала, я мало пью, и терпеть не могу захмелевших женщин, в них теряется невинность и свежесть.

Хмельная женщина пахнет перебродившей брагой, местной пьянчужкой Раймондой, сидящей в голубых с начёсом панталонах на цементном основании прожекторной вышки стадиона.

Раймонда из чистоплотности стелет под задницу газетку «Аргументы и факты», но тут же заплёвывает рыбной чешуёй и телогрейку, и панталоны, вылезающие из-под юбки.

Пьяные разъезжаются, распадаются на члены: они не могут свести колен, их улыбка сползает с лица, кособочится, а глаза смещаются в противоположную сторону: ну что-то вроде «лоскутов кубизма».

Вы думаете, я не пробовал выпивать в компании наравне со всеми, чтобы не морализаторствовать и не препарировать друзей трезвым взглядом?

Пробовал. Но не берёт.

Рядом с большим полем стадиона каждую зиму заливали «коробочку». Девочки с белыми «фигурками» на связанных шнурках через плечо, накатавшись на большом катке, шли болеть за нас на «коробочке».

С их приходом по-другому шёл хоккей: без ленцы, с отдачей яростной, до слёз, ушибов, травм и драк в переодевалке.

Я мечтал играть клюшкой легендарного нападающего Михайлова, загнутой под левую сторону, ну, прямо как моя «детмировская».

Но она только показывала мне ту всамделишную, настоящую, с автографами, давала подержать, а на поле выносить не разрешалось — подарок от капитана сборной её отцу.

Потом, когда у нас сложилась крепкая команда «старичков» — отдых от нервотрёпки бизнеса, семейных передряг, ненасытных любовниц, незакрытых гештальтов и от мыслей об уходящей мужской форме, я несколько раз звал её на стадион, прийти «болеть».

Она обещала. Но так и не пришла.

Дальше, дальше наши разошедшиеся жизни, как круги на воде.

После игры, с массивной сумкой снаряжения на плече, мне почему-то не хотелось задирать голову на её окна, не хотелось представлять, как там чаёвничают за разговорами — её окна светились слишком уютно, слишком говоряще сами за себя: здесь хорошо.

Её окна зазывали. Я отворачивался. И видел наш класс.

Заметил новенькую, когда она пришла в середине седьмого.

Заметил на антитезе, раздражающем противопоставлении.

Мы тогда отмечали очередной зимний «де рэ».

Всегда завидовал ребятам с днями рождения во время учебного года, у меня самого — в июне, во время каникул. Она говорит, по знаку зодиака я — близнецы, самый противоречивый, двойственный знак. Как могут люди верить в гороскопы?

Так вот, в тот раз разыгралась трагикомедия.

Два парня поспорили по поводу одной девочки — банальнейшая ситуация.

И даже то, что один хотел доказать другому, будто одноклассница довольно доступна, даже то — обычно: ведь парни школьную дружбу ставят выше любви.

Среди шума и перекрикиваний через мелодии «Аббы» и «Бони М» периодически кто-то из парней ходил за шкаф, разделяющий помещение надвое.

Там в тёмном углу, освещённом светом бра, можно потискаться с девочкой, о какой зашёл спор. Ходил и я, было интересно и волнующе.

Кому-то, говорят, удавалось поцеловать в губы, а кому-то даже нащупать её бюстгальтер и крепкую грудь второго размера. Уверенно называю размер потому, что тогда же шёл петушиный спор и на этот счёт: знатоки утверждали — второй, дилетанты — третий.

Дело кончилось дракой на лестничной площадке, стрельбой из стартового пистолета, криками соседей — ярых нелюбителей зарубежного диско — и вызовом милиции.

И вот тут меня странно задело насмешливое лицо новенькой, весь вечер просидевшей на стуле у буфета, внимательными глазами следившей за драмой нового времени.

Кто-то из девочек даже сказал: не надо милиции, у нас тут свой прокурор. Какие глупости, однако, хранит память.

В ней начисто отсутствовала доступность, простота, умение быть как все.

А заносчивость и выпячивание своей «чистоты» и неотмирности поначалу не раздражало, нет, просто оставляло равнодушным.

По мне, скучная женщина хуже пьющей.

Потом новенькую всё-таки как-то растормошили. Или разглядели?

Но и тут мы сходились. В чём? Я и сам далёк распущенности.

Мне ничего не стоило вести себя сдержанно, управлять эмоциями, вежливо общаться, уважать чьи-то привычки и право на ошибки.

Почему я должен отвечать за чужую глупость? Или останавливать кого-то от падений?

Ум, характер, внешность даются вам априори, и нет в том вашей заслуги.

Но меня самого всюду превозносили за то, что получено безо всякого моего труда. Меня подспудно раздражали чужие похвалы: родителей, воспитателей, учителей, сверстников, потом коллег, наставников и подчинённых.

Как надоело слышать слова «такой хороший», «лучший», «самый-самый». Хотелось отыскать в себе червоточину и показывать как справку: убедитесь, я один из вас, прекратите смотреть на меня снизу вверх.

Но в то же время опошляться, опускаться до чьего-то уровня я не намерен, скорее, ожидал от других — подъёма до своего.

Она знала о моей непереносимости захваливания.

Никогда не обводила меня обожающими глазами, никогда не смотрела снизу вверх.

Она меня удивляла.

Она хотела быть равной.

Она пыталась доказать мне, что сумеет добиться чего-то сама.

Она словно упрекала, что я напрасно ею пренебрёг.

Она лелеяла несостоявшееся и мучившее её.

Додумывала за меня, за нас, за будущее.

Но тут приостановитесь: всерьёз нельзя принимать то её странное, долгое, детское чувство. Оно не проверено. Реальностью. Бытом. Ничем не проверено.

Посмотрим трезво, откликнись я хоть однажды, и её порыв мог распасться, иссякнуть.

Тогда бы непроходящее чувство, о каком она так красиво заявляет, разочаровало бы её. Вся конструкция её вознесения на печали рухнула бы.

Я не представлял с ней близости. Зато легко представил бы её на подиуме или в музее, как Афродиту Книдскую. Но что делать со сложной женщиной в обыденной жизни?

К тому же учтите несколько существенных подробностей. Аналитика — это моё.

Даже теперь природную шатенку, думаю, сложно выкрасить в рыжий.

Тем более, она не ходила рыжей в школьные годы, как рассказывает.

Наш чертёжник — грузный возрастной человек, примирившийся с жизнью заштатного учителя и вечно собирающий за школьным двором пустые бутылки, — не был тогда молодым аспирантом.

Таскал нас на выставки импрессионистов, мучаясь отдышкой и астенией — тут чистая правда; но как раз она обычно от тех походов увиливала. Думаю, до сих пор не отличает техники Мане от Моне.

Колоритным баритоном чертёжник громогласил: «Корифеи и мастодонты, единственная прививка, которая нужна вашему хилому организму это прививка мировым искусством».

И всё же спасибо ему.

Знаете, вопреки расхожему мнению, математики и спортсмены не чужды искусству. Мне лично Ренуар ближе Мане и Тулуз-Лотрека.

Импонирует его сентиментальность.

Все четыре портрета актрисы Жанны Самари зачаровывали меня со времени первых показов в Пушкинском.

Актриса Самари чем-то похожа на неё или она сама хотела походить на ту ренуаровскую рыжую.

Жанна изысканная, одновременно безмятежная и волнующая женщина, какую хочется провожать длинным путём, подавать пальто, целовать руки.

А вот обнажённые Ренуара, по мне, так слишком небрежны и простоваты. Простота женщины непростительнее скучности.

Кстати, я лгать не обучен. Не понимаю, зачем лгут другие. Правда — выгодней.

Вы вот-вот поймёте, о чём я.

Ей прекрасно известно имя моей жены — Алина.

Для чего же те уловки, упоминания двух других женских имён?

Не нахожу объяснения. Собственно, как и тому, что она называет себя художником.

Насколько мне известно, она работала техничкой на молочной кухне, администратором при клубе рыболовов, учётчицей на книжной базе, библиотекарем; никогда не выезжала не только за границу, но, вероятно, даже за границу нашей области. Если что, территория нашей области это две Франции за вычетом Лионской митрополии.

К тому же она ни в коей мере не портретист.

Мне представился случай в том убедиться, ну, когда она составляла фоторобот предполагаемого убийцы, существовавшего вместе с убитым, кажется, только в её воображении.

Набросок походил на худшие работы Хуана Миро.

Знаете его «Женщину со светлыми подмышками» и подобное? Вот-вот.

И тут я не нахожу объяснений её измышлениям.

Единственно, чему рад, возможности наконец объясниться и быть понятым в столь запутанных отношениях и своём праве на отступление, на отстояние в стороне от чужого чудачества.

Рад возможности наконец избавиться от воспоминаний, наваждения и мистифицирующих личностей.

Есть женщины, которые безумно привлекают умом, сумасшедшей энергией, внутренней сутью, изяществом, искусством рассказчика, стрекозьими глазами, линией скулы, но при том не вызывают желания — они остаются статуями в ваших глазах. Спать со статуей, холодной и тяжеловесной не каждому по нраву. И с тем поделать ничего нельзя.

Моя жена никогда не любила спортивных мероприятий, картинных галерей, командировок и коллег-математиков, она к ним ревновала, как к недостижимому.

Её саму в большей степени, помимо детей, интересовали презенты, привозимые из поездок, модные sale и сериалы.

Я всё время ждал перерождения, изменений, роста. Моя жена не умела удивлять. Но и тут дальше, дальше наши разошедшиеся жизни, как круги на воде. И несмотря ни на что, хотел жену.

Мучился, но справился. Спорт научил преодолению.

Хотел бы их соединить: деловитую жену и её — романтичную, эстетствующую, мифическую. Но женщины не матрёшки.

Мы снова встречались классом, теперь реже и жаднее. Считали ушедших.

Больше вспоминали. Меньше спорили. И уже совсем не завидовали.

Но ещё танцевали.

Мне приятным казалось чувствовать предугадывающие движения её тела.

Мятное дыхание не ушло, и волосы по-прежнему пахли фиалкой.

Она приятно глазу взрослела: простая внешность в юности иногда вдруг в зрелом возрасте становится изысканной и портретно-точёной. Когда она улавливала восхищение в моих глазах, мне тут же хотелось сказать ей какую-то гадость.

Сознание достоинства не превратилось с годами в заносчивость, но всё же присутствие загадки предавало её внешности особый флёр и отличало от остальных. Только одна она из нас могла читать книгу со столь странным названием «Мой фиолетовый надушенный роман».

Я никогда не ревновал её. Но иногда я не мог дышать при ней.

Старался не упускать разговоров одноклассников о её муже, бухгалтере с завода резиновых изделий.

Бухгалтер не любил хоккея, и говорят, гандбол путал с баскетболом; хотя полагаю, тут на него наговаривают. Слыл сугубо штатским, по уверениям моего друга — военкома, — увильнул в своё время от службы в армии. Не воевал, не привлекался.

Так же как и она, не умел рисовать и не разбирался в современных течениях постмодерна в живописи.

Их брак, и вот тут не отнять, слыл самым крепким из пар нашего класса: с тех пор как поженились сразу после выпускного, так и не расставались до сих пор.

Правда и в том, что она оставалась роднее остальных.

Но и я не определю степени родства, какого не бывает.

Вероятно, то лишнее чувство необходимо ей для полноты жизни и она не собиралась от него избавляться. Быть может, нарочно лелеяла придуманный образ славного мальчика-рыцаря с кленовым мечом в руках, защитника и трубадура.

Почему я должен отвечать за чужие чудачества? Но поздно заметил: вдруг стала нужна эта гордячка, эта чудачка, эта женщина в сольферино. Эти выдумки её — глупость, горячка; только долго их помнишь потом.

Тут не мне решать, не мне упрекать и выбирать объяснение, я — необъективен.

В пику её дару и предписываемым талантам, а может, из-за свободного времени, ты хватаешься за несвойственное тебе. Знаете, наступает такой период, когда ты многого добился и всего достиг и вдруг наблюдаешь в себе странное желание, ломающее стереотипы — сняться в кино или опуститься на дно океана; так вот, я решил испытать неподдающееся прежде. Я решил попробовать себя в живописи.

Брал частные уроки у одного неудачника-гения. Недёшево. Друзья посмеивались и называли мой стиль мазнёй. Но коуч предложил выпускную работу — портрет-ню женщины в красных маках, рыжей, вроде ренуаровской Жанны — выставить на аукционе.

«Маки» долго не имели успеха, со временем стали интерьером галереи, как войлочные тапочки или столбики с канатами ограждения, и всё же, представьте себе, картина продалась. Теперь я посмеивался над друзьями.

Правда недолго, а после и вовсе к живописи охладел. И причиной тому — престранный случай. Когда наши общие знакомые увидели «Маки» на стене её гостиной, где прекрасно выбран свет, ракурс, то всем сразу бросалось в глаза сходство модели-ню с хозяйкой дома. Всем, ну, разве что кроме бухгалтера.

По-моему, это уже слишком, прокручивать такие гешефты за моим затылком.

Я никогда не оборачивался назад, но тот случай с картиной заставил.

За спиной я нашёл воспоминания.

Мы шли рядом по тополиной аллее, я хотел взять её за руку. Не взял. Насторожила самоуверенность девочки, на миг мелькнувшая зрелая женская хищность. Спугнула чужая решительность. Возможно, тогда я что-то упустил из разряда чувств, что не даются во второй раз.

Однажды в долгом полёте за океан после рассказа её истории моим попутчикам по бизнес-классу — таким же командировочным — я получил в ответ массу скепсиса. Попутчики предположили две версии: она свихнутая, или она и есть — моя жена, и я их дурачу.

Но оба промахнулись.

Всё проще, она — писательница, и вся эта история — глава из её романа. А я всего лишь персонаж.

Скажу сразу, я романа не читал, предполагаю — он фиолетовый и надушенный. Но друзья утверждают, что вышел бестселлер, был распродан, допечатан, снова распродан. Теперь все ждут продолжения; во второй книге её герои — он и она — наконец объяснятся напрямую, и кто знает…

Но пока одно я мог ответить им — фантазёрам, «знатокам женской психологии» и её поклонникам: я — сухарь, математик, я — испытатель летающих машин, я — раздающий, и не привык проигрывать. Но, кажется, эта женщина, строительница бесчисленных нелепиц и вдохновительница моих воспоминаний, переиграла меня. Причём трижды.

Продолжение следует