С вечера и всю ночь над садом летала ворона и оглашала ночь хриплыми трагическими выкриками.
— Наверно, детей своих ищет… — сказала задумчиво жена, — иначе бы так не кричала.
Все промолчали. На душе стало скверно, как бывает, когда кричит непонятным голосом зверь или птица и мы за этим вдруг остро чувствуем опасность, смерть, ловушку, спрятавшуюся угрозу.
Наша овчарка Герда вначале металась по саду и, задрав голову со светящимися в темноте зелёным цветом глазами, звучно лаяла на каждый вороний крик, поворачиваясь к тем деревьям, откуда летели хрипло отчаянные вороньи жалобы. Потом она что-то поняла, подошла к нам и улеглась на веранде. Теперь на каждый новый всплеск вороньей боли она только молча поднимала крупную, почти волчью голову.
Мы сидели на скамейке и на стульях вокруг белого стола. В тот момент, наверное, не одному мне показалось, что мы попали в Россию, куда-то близко к временам Чехова. И разговоры появились созвучные.
— Да, боль всегда ранит… То ли криком, то ли молчаливым стоном… Вон Иисус — когда молчал, сколько боли претерпевал… Мы и сейчас её слышим…
Сказавший это священник сам вздохнул с болью и вернулся в созерцание дивной ночи.
— А я вот от этого крика её — детей своих вспоминаю, когда они были маленькие… а не такие, как сейчас.
Это высказалась «женщина в кринолине», всегда живущая в себе, смотрящая только в пол, пьющая только чай и только из своей чашки, принося её с собой, когда идёт в гости. На дне чашки написано: «Мама, люблю тебя!» — и каждый раз, допивая чай, она это признание читает.
Еле заметно мы придвинулись друг к другу. Горели фонарики над верандой, в них были нежность и чародейство.
Вдруг всё испортилось, всё опошлилось, даже предночной страх. Это дочь хозяина, не понимая ещё, что такое «величие настроения», поставила в доме диск с певцом, в жизни похожим на туземного вождя какого-то племени из джунглей, прыгающего и гнусаво поющего о прибоях, курортах, совращённых мальчишках, называемых им в песнях женскими именами. Даже от голоса певца пахло потом.
Потом кто-то оборвал его, и хриплый шёпот с грязными тайнами пропал.
Человек, просматривавший газету, усмехнулся и проговорил священнику:
— Мало кто на земле находит горнее. Все мы уводим друг друга от небес. Князь тьмы сделал нас рабами… Мы друг во друге изгоняем Святого Духа…
Священник задержал руку на бороде, удивлённо смотрел на читавшего газету человека.
— Вы, простите, богослов?
— Извините, не представился, новый сосед по даче, попал к вам случайно, хозяйка пригласила ради приличия, а я вот нахально взял, да и зашёл. И не чувствую себя среди вас одиноко, даже печально-радостно… Нет, не богослов, а врач. Точнее — медик, патологоанатом. Как шутят наши санитары, трупоразрезатель.
За столом стало тихо, только звякнула чья-то неосторожная чайная ложка.
Жена слегка дёрнула головой и зябко втянула плечи.
— Друзья, соседи, мы все разные, но надеюсь, все приносим пользу нашему несовершенному обществу. И я убеждена, что любые профессии в мире необходимы людям…
Человек с газетой посмотрел на неё (она заметила, что глаза его как будто ранены) и тихо произнёс:
— А палачи тоже нужны…
При этих словах все застыли, ибо никогда за этим столом не произносились такие обнажённые уродливые слова.
Тогда спросил и я:
— Вот вы — из своей патологической практики что уяснили? Что вам дало общение с мёртвыми людьми?
Человек приподнял голову повыше и стал смотреть в небо, как будто там искал ответ.
— Я не с людьми имею дело, а с их оболочкой. А сами люди уходят вместе с душой, туда, в небесные дали… Простите за патетику… Я это твёрдо уяснил, и не проявляю к оболочкам никаких эмоций… хотя посетители, бывает, падают в обморок. Меня интересует душа человека, которая при жизни живёт в человеке, а после смерти человек уже живёт в душе.
Священник привстал и, взмахнув рукавом рясы, горячо произнёс:
— Ваши слова не соответствуют каноническому учению церкви, они, простите, пахнут еретическим духом. Да, душа, увы, уходит из человека и по милости Бога улетает в небесные обители. Но при чём тут человек, якобы находящийся в ней?
Человек с газетой громко вздохнул:
— В том-то и дело, что душа человека — это и есть человек, невидимый человек… Другое дело, что во времена Моисея и времена Христа душа человеческая была маленькой, хотя и разум был ненамного больше. А сейчас, в век летающих в космос ракет, искусственного разума, всезнающих компьютеров, высочайшей технологии, душа наша какая? Она не изменилась, осталась такой же маленькой, как и в прошлые времена. А мозг человека необыкновенно вырос. И вывод: в битве души и разума побеждает более сильный и гордый соперник — разум!
Женщина в кринолине вскрикнула:
— Хотя ваши слова звучат неприятно, но объясните, как улучшить душу свою!
Человек с газетой помолчал, потом тихо, почти шёпотом произнёс:
— Во-первых, простите, что я порчу вам вечер. А на ваш вопрос отвечу так: сами мы её просто так не улучшим. Её что-то должно наполнить. Ну, к примеру, «возлюби ближнего своего» или «вера, надежда, любовь» — все слова важны, но любовь важнее всего. И условия здесь твёрдые: все эти выражения должны не красивыми словами оставаться, а стать красивыми делами. От красивых слов душа наша лучше не становится.
Священник рассеянно сказал:
— Но вы повторили слова Библии!
— Да, отец, многие знают эти слова, но мало людей с ними живут. А чтобы мы меньше плакали, а больше радовались, в этих словах надо жить!
Жена спросила:
— А вы — всех любите?
— Стараюсь, но часто плохо получается. Да, знаю, любить надо всех, но любить можно по-разному.
— А вот сидящих за этим столом — вы любите?
Человек с газетой вздохнул несколько раз:
— Да, надо любить всех вас, и я стараюсь…
— И собаку нашу любите?
— Да, люблю, и печальную ворону люблю, ведь все вы, ворона, и всё остальное в мире — это подарок. А за подарок надо благодарить и любить.
Мне показалось, что собака Герда посмотрела на него благодарно, да и ворона, каркнув напоследок без печали, скрылась по своим делам.
Мы все молчали, очарование вечера снова пришло и, по-моему, оно коснулось каждого из нас. Такое было впечатление…
