Ча­да че­ло­ве­чес­кие
Ста­рая сказ­ка на но­вый лад

Я не­боль­шой по­клон­ник про­зы Ва­си­лия Шук­ши­на. За­пал в па­мять толь­ко рас­сказ «Сре­зал» и его ге­рой Глеб Ка­пус­тин. По­то­му, на­вер­ное, что мно­го лет спус­тя пос­ле зна­ком­ст­ва с рас­ска­зом его ге­рой ма­те­ри­а­ли­зо­вал­ся в ре­аль­нос­ти и втя­нул ме­ня за со­бой в об­ра­зо­вав­ший­ся мик­ро­сю­жет.

Пе­ре­ехав на но­вую квар­ти­ру, дня два я рас­па­ко­вы­вал­ся и рас­став­лял­ся. Ме­ня сра­зил обыч­ный при пе­ре­ез­дах эф­фект: го­ры ба­рах­ла, не­нуж­ных и уста­рев­ших ве­щей, на­жи­тых и на­коп­лен­ных ро­ди­те­ля­ми, ти­хо пря­та­лись по за­ко­ул­кам ста­ро­го жилья — и вдруг ра­зом по­вы­лез­ли на­ру­жу, за­сло­нив бе­лый свет. Тол­ку ото все­го это­го старья бы­ло ма­ло, а вос­по­ми­на­ния о скуд­ной со­вет­ской жиз­ни, ког­да при­хо­ди­лось це­нить каж­дую тряп­ку, успе­ли за­ра­зить не­ле­пой бе­реж­ли­востью. Лишь по­няв, что раз­мес­тить­ся с на­ко­пив­шим­ся ка­ра­ван-са­ра­ем на но­вой пло­ща­ди не­воз­мож­но, я по­чувст­во­вал об­лег­че­ние — и на­чал сме­ло от­тас­ки­вать на по­мой­ку ме­шок за меш­ком.

Всё это вре­мя я чувст­во­вал на ко­же вни­ма­тель­ные ощу­пы­ва­ю­щие взгля­ды но­вых со­се­дей, под­ме­чал ше­ве­ле­ние за­на­ве­сок в ок­нах и ло­вил кра­ем уха от­го­лос­ки пред­ва­ри­тель­ных ком­мен­та­ри­ев на своё по­яв­ле­ние. Ин­те­рес люд­ской был по­ня­тен. Кто он, но­вый жи­лец? Не бу­дет ли пьянст­во­вать и бу­я­нить, не бу­дет ли во­дить друж­ков, слу­шать по но­чам му­зы­ку си­лой в двес­ти де­ци­бел и вы­ва­ли­вать из ок­на по­мой­ное вед­ро?

Ког­да вы­яс­ни­лось, что пе­ре­чис­лен­ные по­ро­ки мне не свойст­вен­ны, об­щест­вен­ность успо­ко­и­лась. А че­рез не­де­лю в мою дверь ос­то­рож­но по­зво­ни­ли.

Гость пред­ста­вил­ся Во­ло­дей. То был ху­до­ща­вый му­жик сред­них лет, пло­хо­ва­то вы­бри­тый и стри­же­ный под оду­ван­чик. К мо­мен­ту ви­зи­та он был со­вер­шен­но трезв, но я ин­ту­и­тив­но пред­по­ло­жил, что в его жиз­ни ал­ко­го­лю отве­де­на очень важ­ная, если не глав­ная роль. А по­то­му сра­зу же на­ка­тил не­зва­но­му гос­тю гра­нё­ный ста­кан мер­зей­шей вод­ки «При­вет», остав­шей­ся от пот­че­ва­ния груз­чи­ков. Рас­суж­дал я при этом до­воль­но ци­нич­но: пить эту га­дость са­мо­му не сто­ит, а Во­ло­де всё рав­но, что пить — вряд ли он раз­би­ра­ет­ся в пред­ме­те.

Оце­нив моё гос­теп­ри­им­ст­во до дна, не за­ку­сив и не ска­зав спа­си­бо, Во­ло­дя дви­нул­ся на осмотр квар­ти­ры, хо­тя я его не при­гла­шал.

Прост он был до чрез­вы­чай­нос­ти. Прост той прос­то­тою, ко­то­рая ху­же во­ровст­ва, но лю­дей с бо­лее утон­чён­ной на­ту­рой за­став­ля­ет усты­дить­ся собст­вен­ной це­ре­мон­нос­ти.
— А ба­ба где?
— Не­ту ба­бы.
— По­мер­ла?
— Жи­ва.
— Что ж тог­да?
— До­га­дай­ся с трёх раз.

Во­ло­дя по­смот­рел на ме­ня уко­риз­нен­но. Пред­ло­же­ния по­ду­мать, со­об­ра­зить, до­га­дать­ся — его яв­но оби­жа­ли. Во­прос о ба­бе остал­ся от­кры­тым.

По квар­ти­ре он бро­дил въед­ли­во. Ни до че­го не до­тра­ги­вал­ся. Ин­те­ре­су­ю­щие пред­ме­ты раз­гля­ды­вал в упор, чуть не ты­ка­ясь в них но­сом. Осо­бен­но вни­ма­тель­но рас­смот­рел ком­пью­тер, те­ле­ви­зор Samsung, элек­три­чес­кий чай­ник, маг­ни­то­фон Sony. Книж­ные шка­фы его уди­ви­ли:
— Книг-то сколь­ко! За­чем они те­бе?
— Я их чи­таю.
— Все про­честь — жиз­ни не хва­тит.
— Да я уж их все про­чёл. Как ви­дишь, хва­ти­ло и ещё оста­лось.

Да­же ког­да Во­ло­дя, не спро­сясь, от­крыл двер­цу пла­тя­но­го шка­фа, я его не оста­но­вил. Лёг­кое раз­дра­же­ние сме­ни­лось лю­бо­пыт­ст­вом: че­го в кон­це кон­цов ему на­до? Если хо­тел по­про­сить взай­мы на опо­хмел — так по­лу­чил на­ту­рой. Если по­про­сит взай­мы прос­то так, впрок, чтоб не уй­ти с пу­с­ты­ми ру­ка­ми — шиш ему, на всех не на­по­да­ёшь­ся. А мо­жет, ни­че­го ему и не на­до? Прос­то лю­бо­пыт­ная Вар­ва­ра муж­ско­го по­ла.

Во­ло­дя ус­та­ло по­про­сил, как не­что са­мо со­бой ра­зу­ме­ю­ще­е­ся:
— Дай ещё во­доч­ки.

Вы­це­див вто­рой ста­кан, он ос­то­рож­но при­сел на крае­шек ди­ва­на. Ка­дык его за­дви­гал­ся, пред­ве­щая длин­ную речь.
— Бо­га­то жи­вёшь.
— Ку­да уж бо­га­че.
— Ко­неч­но, есть и бо­га­че. А вот я. Пять­де­сят лет мне. С пят­над­ца­ти лет ра­бо­таю. И ни­че­го. Ни это­го… как его… ком­пу­те­ра, ни те­ле­ви­зе­ра хо­ро­ше­го, ни па­те­фо­на. Вон у те­бя в шка­фу од­них шта­нов шесть штук.
— Со­счи­тал?
— А у ме­ня — од­ни. По­ни­ма­ешь, од­ни!
— Ку­пи дру­гие. Шта­ны не зо­ло­то, из де­нег не вы­ста­вят.
— Ку­пи… Мо­жет, я ком­пу­тер хо­чу.
— Да на хре­на он те­бе сдал­ся?
— Вот все так го­во­рят: на хре­на? Мо­жет, я всю жизнь про не­го меч­тал.
— Не по­хо­же.
— Не по­хо­же… У те­бя есть — у ме­ня нет. По­че­му? Как же: у те­бя пап­ка — про­фес­сор, мам­ка ма­га­зи­ном за­ве­ду­ет, джин­сы-крос­сов­ки вся­кие, до­ма — ешь-пей-не-хо­чу, ин­сти­ту­ты по­кон­ча­ли, об­ра­зо­ван­ные. Вам вез­де до­ро­га от­кры­та. А нам — толь­ко иша­чить. До прос­то­го на­ро­да вам де­ла ни­ка­ко­го. Ты где ра­бо­та­ешь-то?

Вы­ше мам­ки-зав­ма­га Во­ло­ди­но во­об­ра­же­ние си­га­нуть, ви­ди­мо, не мог­ло — для не­го это озна­ча­ло мыс­ли­мый пре­дел бла­го­по­лу­чия.

— Зна­чит, так, Во­ло­дя. Мо­их мам­ки и пап­ки на све­те не­ту уже дав­но, и не бы­ли они ни про­фес­со­ра­ми, ни ма­га­зин­щи­ка­ми. Ра­бо­таю я в уч­реж­де­нии, и ещё пи­шу статьи для га­зет. Все ве­щи ку­пил на свои, за­ра­бо­тан­ные. А ты чем кор­мишь­ся? Уж не груз­чик ли в со­сед­нем уни­вер­са­ме?
— От­ку­да зна­ешь?
— У те­бя на лбу на­пи­са­но. Ещё во­про­сы есть? Если нет, то дуй до­мой, те­бя там же­на и де­ти за­жда­лись. А то у ме­ня де­ла.

Уже встав с ди­ва­на и на­прав­ля­ясь к две­ри, Во­ло­дя разо­ча­ро­ван­но ска­зал:
— Все вы та­кие… об­ра­зо­ван­ные. Пре­зи­ра­е­те ра­бо­че­го че­ло­ве­ка. В гос­ти и то не при­гла­ша­е­те.
— Да ты сам при­пёр­ся. Я те­бя, меж­ду про­чим, не вы­ста­вил, хоть и не звал. Два ста­ка­на под­нёс. Ма­ло, что ли? Из­ви­ни — боль­ше нет.
— Не в вод­ке де­ло.
— А в чём?
— В ува­же­нии.
— За что мне те­бя, чу­дак-че­ло­век, ува­жать, ког­да я те­бя пер­вый раз ви­жу?

В две­рях Во­ло­дя на­ко­нец вы­дал ко­рон­ный но­мер:
— Сот­ня­гу не дашь взай­мы?
— Не дам.
— Жал­ко?
— Не жал­ко, прос­то не­охо­та. Да­вай бы­вай. Как зай­дёшь — ме­ня нет.

Ког­да я за­пи­рал дверь, с лест­ни­цы до­нёс­ся по­след­ний во­прос:
— Ты го­во­рил — статьи в га­зе­ты пи­шешь?
— Пи­шу.
— То­же мне ра­бо­та.

Сре­зал. Чис­то сре­зал — как Глеб Ка­пус­тин в од­но­и­мён­ном рас­ска­зе.

С этим шук­шин­ским чу­ди­ком мы и сей­час жи­вём ря­дом. При встре­чах ки­ва­ем, но не раз­го­ва­ри­ва­ем. Да и дру­гих при­яте­лей у не­го, по­хо­же, нет. В сво­бод­ное вре­мя он ча­са­ми ке­ма­рит на ла­воч­ке у подъ­ез­да или шля­ет­ся по дво­ру. Во­пре­ки то­му, что я ду­мал, пьёт не мно­го и не час­то — семья дер­жит его под стро­гим до­пинг-кон­тро­лем. В гос­ти ко мне его при­ве­ло бес­смыс­лен­ное зе­ва­чес­кое лю­бо­пыт­ст­во ста­ро­жи­ла к но­вич­ку, смут­ная за­висть к ка­кой-то дру­гой жиз­ни сре­ди дру­гих ве­щей, ис­то­ки и смысл ко­то­рой он по­нять ни­как не мо­жет. Мы од­ной ра­сы, од­ной кро­ви, од­ной на­ции и од­но­го язы­ка, вы­рос­ли в оди­на­ко­вых усло­ви­ях — но об­ща­ем­ся так, буд­то при­ле­те­ли с раз­ных пла­нет.

Иног­да мне ка­жет­ся, что и я в этой жиз­ни ни­че­го не смыс­лю. Осо­бен­но при встре­чах с та­ки­ми вот во­ло­дя­ми, на­хра­пис­то тре­бу­ю­щи­ми ува­же­ния — не­по­нят­но за что.

Про­фес­сор из про­ра­бов

Зва­ли его Сер­гей Ва­силь­е­вич. Был он на­руж­ностью та­ков, ка­ким в пло­хих со­вет­ских ро­ма­нах и ки­но­ш­ках изо­бра­жа­ли энер­гич­но­го на­чаль­ни­ка це­ха или де­ло­во­го пред­се­да­те­ля кол­хо­за. Сред­не­го рос­та, плот­ный как жёлудь, ко­ре­на­с­тый, ко­рот­ко­ру­кий, с гла­за­ми не­мно­го на­вы­ка­те, с за­мет­ным брюш­ком и веч­но пот­ной плешью, по­пе­рёк ко­то­рой не­из­мен­но ле­жа­ла при­лип­шая прядь ред­ких во­лос.

Крас­но­ва­тые про­жил­ки на ли­це, жел­то­ва­тые бел­ки глаз и лёг­кая си­не­ва­тость но­са вы­да­ва­ли в Сер­гее Ва­силь­е­ви­че че­ло­ве­ка, ко­то­рый во вне­с­лу­жеб­ное вре­мя счи­та­ет пре­ступ­ле­ни­ем оста­вить по­ча­тую бу­тыл­ку не­до­пи­той. Но на служ­бе он не­из­мен­но со­от­вет­ст­во­вал — был трезв, бди­те­лен, упа­ко­ван в се­рый кос­тюм. Не ку­рил, чем ужас­но гор­дил­ся. Нас, ку­ря­щих сту­ден­тов, то и де­ло шу­гал и го­нял, но ру­ко­водст­во­вал­ся не со­о­бра­же­ни­я­ми вре­да для здо­ровья, а мо­ти­ва­ми чис­то по­ли­ти­чес­ки­ми:

— Не ку­ры­те у ко­ры­до­ре! Иды­те у туа­лет! Хни­лая ин­тел­ли­хен­ция!

Рас­ка­тис­тое «г», твёр­дое «и» и очень мяг­кое «ц» в окон­ча­ни­ях ти­па «-ция» вы­да­ва­ли в Сер­гее Ва­силь­е­ви­че уро­жен­ца тех юго-за­пад­ных тер­ри­то­рий быв­ше­го СССР, ко­то­рые ны­не ста­ли не­за­ви­си­мой дер­жа­вой.

В рас­пи­са­нии за­ня­тий про­тив фа­ми­лии Сер­гея Ва­силь­е­ви­ча зна­чи­лось «до­цент». То есть — штат­ный пре­по­да­ва­тель выс­ше­го учеб­но­го за­ве­де­ния, име­ю­щий учё­ную сте­пень и со­лид­ный стаж на­уч­ной ра­бо­ты, чи­та­ю­щий собст­вен­ный лек­ци­он­ный курс, ве­ду­щий ас­пи­ран­тов и со­ис­ка­те­лей.

Собст­вен­ный лек­ци­он­ный курс Сер­гей Ва­силь­е­вич дейст­ви­тель­но чи­тал. На­зы­вал­ся он «Ос­но­вы тех­но­ло­гии» и пред­став­лял со­бою по­пу­ляр­ные рас­ска­зы о том, из че­го, что и как де­ла­ют на раз­ных за­во­дах. Из же­ле­за — ав­то­мо­би­ли, из стек­ла — бу­тыл­ки, из му­ки — хлеб. Оче­вид­ная де­биль­ность та­ко­го про­све­ти­тель­ско­го уров­ня ис­хо­ди­ла из де­ся­ти­ле­ти­я­ми не ме­няв­шей­ся учеб­ной про­грам­мы, унас­ле­до­ван­ной от тех вре­мён, ког­да в наш вуз по­сту­па­ли по раз­на­ряд­ке клас­со­во про­ве­рен­ные, но ма­лог­ра­мот­ные лю­ди, не об­ре­ме­нён­ные ни­ка­ки­ми по­зна­ни­я­ми и нуж­дав­ши­е­ся в эле­мен­тар­ной на­тас­ке.

Все про­чие ре­га­лии в по­служ­ном спис­ке Сер­гея Ва­силь­е­ви­ча бли­ста­тель­но от­сут­ст­во­ва­ли. Он не имел выс­ше­го об­ра­зо­ва­ния (что для ву­зов­ско­го пре­по­да­ва­те­ля — нон­сенс), тем бо­лее не имел учё­ной сте­пе­ни (ко­то­рую ли­цам без выс­ше­го об­ра­зо­ва­ния, как пра­ви­ло, не при­суж­да­ют), со­от­вет­ст­вен­но не мог обу­чать и ку­ри­ро­вать ас­пи­ран­тов, ед­ва ли что-ни­будь про­фес­си­о­наль­но со­о­бра­жал в тех ве­щах, о ко­то­рых по­вест­во­вал с па­фо­сом все­знай­ки. Но чин до­цен­та но­сил с до­сто­инст­вом, как за­слу­жен­ную на­гра­ду.

И ещё он был мно­го­лет­ним бес­смен­ным чле­ном парт­ко­ма и пред­се­да­те­лем проф­ко­ма на­ше­го ин­сти­ту­та. Эти де­та­ли мог­ли бы сра­зу объ­яс­нить всё, но я, тог­да со­всем зе­лё­ный юнец, не по­ни­мал эти­кет­ных и по­ли­тес­ных тон­кос­тей со­вет­ской карь­е­ры.

Сем­над­ца­ти­лет­ним маль­чиш­кой сра­зу пос­ле вой­ны Сер­гей Ва­силь­е­вич с бе­ре­гов Днеп­ра при­ехал в под­мос­ков­ный го­ро­док ра­бо­тать на строй­ке. Из про­с­тых ра­бо­чих уже к на­ча­лу 1950-х вы­бил­ся в не­боль­шие на­чаль­ни­ки — ви­ди­мо, умел ко­мис­са­рить и нра­вить­ся на­чальст­ву. Тог­да же по­нял, что упёр­ся го­ло­вой в карь­ер­но-клас­со­вый по­то­лок, и что на­до ме­нять со­ци­аль­ный ста­тус, из ра­бо­чих пе­ре­хо­дить в слу­жа­щие. Пе­ре­шёл — с по­те­рей в зар­пла­те, под ехид­ные реп­ли­ки быв­ших то­ва­ри­щей по ра­бо­те, — на долж­ность зав­хо­за выс­ше­го учеб­но­го за­ве­де­ния. Ина­че го­во­ря, сме­нил кеп­ку на шля­пу, а авось­ку — на порт­фель. Двад­цать лет при­леж­но рыл карь­ер­ную зем­лю, го­во­рил в нуж­ных мес­тах нуж­ные сло­ва, про­си­дел на со­бра­ни­ях де­ся­ток шта­нов. За су­е­та­ми и хло­по­та­ми так и не на­шёл вре­ме­ни про­грызть гра­нит на­уки и об­за­вес­тись дип­ло­мом о выс­шем об­ра­зо­ва­нии, хо­тя, со­стоя на хо­ро­шем сче­ту, мог бы по­лу­чить за­вет­ную ко­роч­ку в лю­бом из тог­даш­них «за­уш­ных» ву­зов — не хо­дя на за­ня­тия и не уни­жа­ясь до пи­са­ния кон­троль­ных ра­бот, прос­то по пар­тий­ной ли­нии.

Так на­зы­ва­е­мая осво­бож­дён­ная пар­тий­ная ра­бо­та и проф­со­юз­ная де­я­тель­ность в рам­ках выс­ше­го учеб­но­го за­ве­де­ния в те вре­ме­на бы­ли обык­но­вен­ней­шей бу­маж­ной ме­телью, пус­той го­во­риль­ней и со­тря­се­ни­ем воз­ду­ха. Но в этих ам­плуа Сер­гей Ва­силь­е­вич до­стиг вир­ту­оз­нос­ти, а сле­до­ва­тель­но, дол­жен был быть аде­кват­но воз­на­граж­дён. По­че­му аде­кват­но? По­то­му что воз­раст, от­сут­ст­вие выс­ше­го об­ра­зо­ва­ния и внят­но фор­му­ли­ру­е­мой про­фес­сии де­ла­ли его даль­ней­шую пар­тий­но-проф­со­юз­ную карь­е­ру не­воз­мож­ной, не по­зво­ля­ли за­чис­лить в кад­ро­вый ре­зерв и дви­нуть по но­мен­кла­тур­ной лест­ни­це. Вре­ме­на пе­ре­ме­ни­лись, вож­ди-са­мо­род­ки с дву­мя клас­са­ми цер­ков­ноп­ри­ход­ской шко­лы уже не мог­ли рас­счи­ты­вать на вер­ти­каль­ный взлёт. В сте­нах ву­за до­стиг Сер­гей Ва­силь­е­вич оче­ред­но­го, на сей раз окон­ча­тель­но­го по­тол­ка.

В си­лу вы­ше­наз­ван­ных при­чин не мог Сер­гей Ва­силь­е­вич за­ве­до­вать ка­фед­рой, не мог пре­тен­до­вать на по­ст де­ка­на или про­рек­то­ра, хо­тя бы по хоз­час­ти — сии долж­нос­ти тог­да бы­ли от­не­се­ны к ве­де­нию пра­вя­щих сфер, на них на­зна­ча­ли сверху. И во­пре­ки су­щест­во­вав­шим пра­ви­лам и по­ряд­кам учёно­го со­об­щест­ва, но с бла­го­во­ле­ния пар­тий­но­го на­чальст­ва был он воз­не­сён в ан­гель­ский чин до­цен­та не­ве­до­мой на­уки, от ка­ко­во­го три­ум­фа вос­си­ял и за­лу­чил­ся. Обык­но­вен­ней­ший не­до­ты­ком­ка, му­жи­чок-хо­зяйст­вен­ник, тре­пач-до­клад­чик на все­воз­мож­ных за­се­да­ни­ях, ма­лог­ра­мот­ный пар­тий­но-проф­со­юз­ный функ­ци­о­не­риш­ка мел­ко­го по­ши­ба в од­но­часье стал за­мет­ным на­уч­ным ра­бот­ни­ком.

Поз­же я узнал, что та­кие и им по­доб­ные ис­то­рии про­ис­хо­ди­ли по­всю­ду во мно­жест­ве. Вот по­че­му я с за­ра­нее под­го­тов­лен­ным не­до­ве­ри­ем при­слу­ши­ва­юсь к раз­го­во­рам о за­губ­лен­ной со­вет­ской на­уке и бес­слав­но за­про­пав­ших цен­ней­ших на­уч­ных кад­рах — если эти кад­ры то­го же про­ис­хож­де­ния и уров­ня, что Сер­гей Ва­силь­е­вич. Как лю­дей, их жаль. Но не как учё­ных.

Са­мо­ро­док

В на­шем ву­зе для сту­ден­тов треть­е­го кур­са днев­но­го от­де­ле­ния бы­ла пре­ду­смот­ре­на обя­за­тель­ная вы­езд­ная прак­ти­ка. Всем, в том чис­ле и моск­ви­чам, пред­пи­сы­ва­лось от­ра­бо­тать пол­то­ра ме­ся­ца в од­ном из об­ласт­ных го­ро­дов Ев­ро­пей­ской Рос­сии.

За­чем это де­ла­лось — труд­но ска­зать. Обя­за­тель­ное рас­пре­де­ле­ние по окон­ча­нии ву­за в глу­бин­ку в от­но­ше­нии моск­ви­чей бы­ло от­ме­не­но ещё в хру­щёв­ские вре­ме­на. От­ме­ны до­би­лись мос­ков­ские на­чаль­ни­ки, не же­лав­шие от­сы­лать сво­их об­ра­зо­ван­ных чад в про­вин­цию на вер­ную, как они счи­та­ли, по­ги­бель. Ви­ди­мо, вы­езд­ная обя­за­лов­ка бы­ла со­став­ной частью про­грам­мы вос­пи­та­ния. На­по­ми­на­ла сту­ден­там, что они — собст­вен­ность го­су­дар­ст­ва, ко­то­рое их ку­да за­хо­чет, ту­да в слу­чае на­доб­нос­ти и по­шлёт.

На мою до­лю вы­пал го­род С.

За­пря­тав по­глуб­же сто­лич­ный сно­бизм, я ста­ра­тель­но обо­шёл все кон­цы древ­не­го го­ро­да, не­смот­ря на до­воль­но лю­тую тог­даш­нюю зи­му (де­ло бы­ло в фев­ра­ле). Осмот­рел кремль, сто­ял над кру­тым скло­ном хол­ма, под ко­то­рым ды­мил­ся по­че­му-то не за­мёрз­ший, узень­кий и ма­ло­вод­ный Днепр, со­зер­цал бал­кон, с ко­то­ро­го вы­сту­пал Гит­лер во вре­мя од­но­го из при­ез­дов на Вос­точ­ный фронт. Но го­раз­до силь­нее ис­то­ри­чес­ких впе­чат­ле­ний бы­ли впе­чат­ле­ния от зна­ком­ст­ва с бы­том оби­та­те­лей весь­ма круп­но­го (бо­лее 400 ты­сяч жи­те­лей) про­мыш­лен­но­го об­ласт­но­го го­ро­да. С бы­том, о ко­то­ром я, сту­дент про­хлад­ной жиз­ни и конь­ко­бе­жец мос­ков­ских пар­ке­тов, пред­став­ле­ния не имел.

В се­ре­ди­не 1970-х С. жил с рын­ка — в по­лу­пу­с­тых ма­га­зи­нах не пе­ре­во­ди­лись толь­ко хлеб и вод­ка. За­то на рын­ке мож­но бы­ло срав­ни­тель­но не­до­ро­го ку­пить очень вкус­ную кар­тош­ку из со­сед­ней рес­пуб­ли­ки, от­ту­да же при­во­зи­мую сме­та­ну, в ко­то­рой не то что лож­ка, но и двор­ниц­кий лом сто­ял бы торч­ком, и не­от­ра­зи­мое до­маш­нее са­ло, ко­то­рое да­же я, не­боль­шой до не­го охот­ник, упле­тал с ап­пе­ти­том — осо­бен­но под вод­ку.

Мест­ные ра­бот­ни­ки нас встре­ти­ли при­вет­ли­во и ра­бо­той осо­бен­но не за­гру­жа­ли, а мы в от­вет ве­ли се­бя при­лич­но и по­чти­тель­но. Всё скла­ды­ва­лось к обо­юд­но­му удо­вольст­вию.

На вто­рой день прак­ти­ки, за­ско­чив во вре­мя обе­да в ку­рил­ку (со­вме­щён­ную, как по­всю­ду в Рос­сии, с сор­ти­ром) я за­ме­тил, во-пер­вых, что отоп­ле­ние там из эко­но­мии от­клю­че­но, а во-вто­рых, столк­нул­ся с лю­бо­пыт­ней­шим че­ло­ве­чес­ким эк­зем­пля­ром.

По­сре­ди­не ку­рил­ки сто­ял хлип­кий пласт­мас­со­вый сто­лик на ме­тал­ли­чес­ких нож­ках — из тех сто­ли­ков, что при по­пыт­ке пе­ре­дви­нуть их по ка­фель­но­му по­лу из­да­ют ду­ше­раз­ди­ра­ю­щий звук. По­сре­ди­не сто­ли­ка по­ме­ща­лась пе­пель­ни­ца — вер­нее, крыш­ка от ко­роб­ки, в ко­то­рой хра­нят ки­но­лен­ты, — до­вер­ху за­сы­пан­ная окур­ка­ми. А за сто­ли­ком в об­ла­ках та­бач­но­го ды­ма си­дел эк­зем­пляр и лис­тал кни­гу из ле­жав­шей ря­дом стоп­ки дру­гих книг.

Это был не­вы­со­ко­го рос­та му­жи­чок лет со­ро­ка, глад­ко вы­бри­тый, но с гус­тей­шей, за­пу­щен­ной, дав­но не стри­жен­ной ше­ве­лю­рой. Не­смот­ря на ца­рив­ший в по­ме­ще­нии лю­тый хо­лод, он был одет в то­нень­кую сит­це­вую лет­нюю ру­баш­ку с ко­рот­ки­ми ру­ка­ва­ми и по­тёр­тые брю­ки, обут в тя­жёлые кир­зо­вые са­по­ги. Ку­рил он по­пу­ляр­ные тог­да па­пи­ро­сы «При­бой» (12 ко­пе­ек пач­ка) — та­бач­ное из­де­лие, от ды­ма ко­то­ро­го чи­ха­ли да­же ко все­му при­выч­ные бро­дя­чие со­ба­ки.

Стрель­нув гла­за­ми по ко­реш­кам, я ото­ро­пел. То бы­ли сплошь сти­хи: Над­сон, Апух­тин, Слу­чев­ский, Мир­ра Лох­виц­кая, Мин­ский, Со­ло­губ… Си­ние то­ми­ки со­вет­ской «Биб­лио­те­ки по­эта», шаф­ран­но-жёл­тые до­ре­во­лю­ци­он­ные из­да­ния, ма­ло­фор­мат­ная по­э­ти­чес­кая се­рия из­да­тельст­ва «Со­вет­ская Рос­сия».

Сам греш­ник по сти­хотвор­ной час­ти, я тут же за­хо­тел по­об­щать­ся с му­жич­ком. При­зна­юсь чест­но — уда­лось не сра­зу.

Оби­та­те­ля ку­рил­ки зва­ли Ни­ко­ла­ем. На кон­такт он по­шёл не­охот­но, как бы свы­со­ка. Мо­е­го име­ни не спро­сил ни ра­зу, кто я и от­ку­да — то­же не по­ин­те­ре­со­вал­ся.

Он не чи­тал ни­че­го, кро­ме сти­хов не­сколь­ких осо­бо лю­би­мых им ав­то­ров.

— Над­сон, — го­во­рил он, при­ку­ри­вая но­вую па­пи­ро­су от быч­ка ста­рой и вы­ду­вая клуб не­про­зрач­но-си­не­го ядо­ви­то­го ды­ма пря­мо в мою сто­ро­ну, — по­эт ге­ни­аль­ный. Со­ло­губ — то­же. Апух­тин по­сла­бее бу­дет, но у не­го пе­сен­ность силь­ная. Мир­ра Лох­виц­кая — чест­ная жен­щи­на. Слу­чев­ский им всем вро­де как за­ви­ду­ет, сти­хи у не­го с хит­ре­цой, а на­сто­я­щей жиз­нен­нос­ти нет.

Ав­то­ри­те­тов на­ча­ла ве­ка он не при­зна­вал.

— Блок? Ну и что Блок? Сти­хи о кра­си­вой ба­бе… Брю­сов — шиб­ко учё­ный, чи­та­ешь — го­ло­ву раз­ла­мы­ва­ет от книж­ных кра­си­вос­тей. Ан­дрея Бе­ло­го не люб­лю — че­пу­ха ка­кая-то, а не сти­хи. Есе­нин ту­да-сю­да. Ма­я­ков­ский — же­ле­зом гре­мит, гор­ло­пан. Ну их всех.

О Ман­дельш­та­ме, Пас­тер­на­ке, Ах­ма­то­вой, Цве­та­е­вой он да­же не слы­шал — или при­тво­рял­ся, что не слы­шал. Глав­ны­ми кри­те­ри­я­ми суж­де­ния о по­э­зии для не­го бы­ли пе­сен­ность и жиз­нен­ность, не­до­ся­га­е­мым об­раз­цом — Над­сон.

Я по­рас­спро­сил о стран­ном че­ло­ве­ке. О нём зна­ли не слиш­ком мно­го. Оди­но­кий, жи­вёт где-то на окра­и­не го­ро­да в из­буш­ке, тру­дит­ся раз­но­ра­бо­чим на од­ном из ма­ши­ност­ро­и­тель­ных за­во­дов, не пьёт. Всё сво­бод­ное вре­мя про­во­дит за чте­ни­ем лю­би­мых по­этов. Веж­лив, тих, ак­ку­ра­тен. Су­дя по одеж­де, ху­до­бе и блес­ку глаз — жи­вёт впро­го­лодь. Стран­но­ват, ко­неч­но, но ре­пу­та­ция го­род­ско­го ду­рач­ка к не­му не лип­нет — слиш­ком на­чи­тан и по-сво­е­му умён, хо­тя и не­об­ра­зо­ван, даль­ше на­чаль­ной шко­лы не по­шёл.

Не­сколь­ко раз я бе­се­до­вал с Ни­ко­ла­ем, кля­ня се­бя за по­ве­де­ние до­куч­ной му­хи, но раз­вер­теть его так и не смог, лишь слег­ка раз­го­во­рил.

На мой во­прос, пи­шет ли он сам сти­хи, Ни­ко­лай от­ре­а­ги­ро­вал стран­но — за­мол­чал, поч­ти за­мкнул­ся, по­том не­охот­но от­ве­тил: да. По­ка­зать собст­вен­ные сти­хи сна­ча­ла от­ка­зал­ся ка­те­го­ри­чес­ки: «Ни к че­му. Вы сме­ять­ся бу­де­те».

Лишь ког­да я по­клял­ся са­мы­ми страш­ны­ми си­ци­лий­ски­ми клят­ва­ми, что не ста­ну сме­ять­ся, он че­рез не­сколь­ко дней при­нёс и мол­ча су­нул мне в ру­ки школь­ную тет­ра­доч­ку.

На­до от­дать Ни­ко­лаю долж­ное. Мно­го­лет­ние по­э­ти­чес­кие шту­дии и ма­лень­кий, но не­со­мнен­ный та­лан­тиш­ко сде­ла­ли своё де­ло. Его сти­хи не бы­ли дре­му­чей риф­мо­ван­ной гра­фо­ма­ни­ей. Из не­го по­лу­чил­ся по­эт от­дель­ных кат­ре­нов и стро­чек, то ори­ги­наль­ный, то пе­ре­кли­ка­ю­щий­ся сра­зу со мно­ги­ми.

Не­во­ору­жён­ным гла­зом про­смат­ри­вал­ся Фёдор Со­ло­губ:

По­ги­баю. По­мо­ги­те ж!
Ве­рю свет­ло­му лу­чу.
Если этот го­род — Ки­теж,
С ним то­нуть я не хо­чу.

В длин­ном сти­хотво­ре­нии «Мас­тер це­ха» вдруг за­зву­ча­ли «Ка­пи­та­ны» Гу­ми­лёва:

Не­по­ря­док в це­ху об­на­ру­жив,
Он под­хо­дит и смот­рит в гла­за.
Не сбе­жать от уко­ра на­ру­жу,
Но и мол­ча ви­нить­ся не­льзя.

Дру­гое сти­хотво­ре­ние по­ра­зи­ло пе­ре­клич­кой с Руб­цо­вым (о ко­то­ром Ни­ко­лай то­же ни­че­го не слы­хал):

Вый­ду, при­не­су во­ды, печ­ку разо­жгу.
Но до ут­рен­ней звез­ды спать я не мо­гу.
Ут­ром — реч­ка, ло­доч­ка, по­пла­вок, крю­чок.
В це­лом ми­ре я один — мир­ный ры­ба­чок.

При всей сво­ей фор­маль­ной не­об­ра­зо­ван­нос­ти пи­сал Ни­ко­лай гра­мот­но и сти­хотвор­ны­ми раз­ме­ра­ми вла­дел впол­не уве­рен­но. Ни гру­бых оши­бок, ни мет­ри­чес­ких сбо­ев в его сти­хах я не на­шёл. Со­дер­жа­ние, как го­во­рит­ся, дру­гое де­ло.

А Ни­ко­лай тем вре­ме­нем ис­чез. Не при­хо­дил день, два, не­де­лю. Спер­ва я ду­мал, что он прос­то при­бо­лел. Да­ле­ко не сра­зу ме­ня осе­ни­ло, что сво­и­ми при­ста­ва­ни­я­ми и лю­бо­пыт­ст­вом я на­ру­шил по­кой его ма­лень­ко­го сти­хотвор­но­го мир­ка, и что он те­перь прос­то до­жи­да­ет­ся, ког­да я на­ко­нец ис­чез­ну. Ра­ди это­го он го­тов по­жерт­во­вать тет­рад­кой со сти­ха­ми.

Я ку­пил боль­шой кон­верт, вло­жил в не­го Ни­ко­ла­е­ву тет­радь, при­ба­вил из­ви­ни­тель­ную за­пис­ку, за­кле­ил кон­верт — и оста­вил с прось­бой вер­нуть вла­дель­цу.

Че­рез не­сколь­ко дней прак­ти­ка за­кон­чи­лась, и мы уеха­ли до­мой. С тех пор я боль­ше не бы­вал в С.

Не мо­гу за­кон­чить ба­наль­ной фра­зой «Ин­те­рес­но, как сло­жи­лась судь­ба…» Гля­дя на ны­неш­ние вре­ме­на, я уве­рен, что сло­жи­лась Ни­ко­ла­е­ва судь­ба до­ста­точ­но пе­чаль­но. Про­бить­ся, на­пе­ча­тать­ся он и не по­мыш­лял, а та­ких ти­хих всег­да за­тап­ты­ва­ют.

Не­до­тёпа

В кон­це ле­та То­лик со­би­рал­ся от­празд­но­вать пя­ти­де­ся­ти­ле­тие.

Слу­хи о празд­но­ва­нии уси­лен­но рас­прост­ра­ня­лись ещё с вес­ны. Ви­нов­ник гря­ду­ще­го тор­жест­ва прост­ран­но рас­суж­дал о про­грам­ме уве­се­ле­ний для мно­го­чис­лен­ной пуб­ли­ки, со сма­ком пред­по­ла­гал, кто что ска­жет в при­вет­ст­вен­ной ре­чи, тща­тель­но со­став­лял спис­ки при­гла­шён­ных, бо­ясь про­пус­тить и тем оби­деть до­стой­но­го че­ло­ве­ка, про­ду­мы­вал ре­пер­ту­ар му­зы­каль­но­го со­про­вож­де­ния дейст­ва. Осо­бен­но его за­ни­мал по­че­му-то час, на ко­то­рый сле­до­ва­ло на­зна­чить сбор при­гла­шён­ных, и по­ря­док, в ко­то­ром они бу­дут рас­са­же­ны за сто­лом. Единст­вен­ное, что его ни­ма­ло не за­бо­ти­ло — гаст­ро­но­ми­чес­кая сто­ро­на де­ла, ме­ню, сор­та вин, по­ря­док пе­ре­ме­ны блюд и лич­ность не­об­хо­ди­мо­го в та­ких слу­ча­ях та­ма­ды. Сло­вом, вы­гля­де­ло всё так, буд­то речь шла о под­го­тов­ке круг­ло­го юби­лея если не ми­ро­вой зна­ме­ни­тос­ти, то уж во вся­ком слу­чае круп­но­го го­су­дар­ст­вен­но­го де­я­те­ля или зна­ко­вой пер­со­ны из ми­ра ис­кус­ст­ва. В то вре­мя как ви­нов­ник тор­жест­ва был са­мый обык­но­вен­ный мел­кий го­су­дар­ст­вен­ный слу­жа­щий из чис­ла тех, ко­то­рых в со­вет­ские вре­ме­на вель­мож­ные на­чаль­ни­ки пре­зри­тель­но име­но­ва­ли сто­руб­лёвой ин­тел­ли­ген­ци­ей.

Все лю­ди, знав­шие То­ли­ка, от­но­си­лись к не­му с кис­ло­ва­той сни­схо­ди­тель­ностью, схо­ди­лись во мне­нии, что оби­жать То­ли­ка — боль­шой грех, с по­кро­ви­тельст­вен­ной улыб­кой ока­зы­ва­ли ему мел­кие услу­ги и де­ла­ли одол­же­ния. Так­же схо­ди­лись они в том, что иметь с То­ли­ком ка­кое-ли­бо серь­ёз­ное де­ло ни в ко­ем слу­чае не­льзя, что об­щать­ся с ним нуж­но по­ре­же и ни­ка­ких боль­ших по­бла­жек ему ни в ко­ем слу­чае не да­вать. И бы­ли пра­вы.

Всю свою уже до­ста­точ­но дол­гую жизнь То­лик по­свя­тил од­но­му ре­мес­лу, од­ной, но пла­мен­ной страс­ти, од­но­му за­ня­тию, от­ни­мав­ше­му все си­лы, вре­мя и день­ги — пол­но­му ни­че­го­не­де­ла­нию. Имея с рож­де­ния ред­ко ко­му до­ста­ю­щи­е­ся стар­то­вые воз­мож­нос­ти, он бли­ста­тель­но про­игно­ри­ро­вал их все — не­об­хо­ди­мость про­из­во­дить со­зи­да­тель­ные дейст­вия, хо­тя бы для обес­пе­че­ния собст­вен­но­го ком­фор­та, вго­ня­ла его в сту­пор.

Шко­лу То­лик, что на­зы­ва­ет­ся, про­полз на жи­во­те, с пре­ве­ли­ки­ми тру­да­ми и от­ста­ва­ни­я­ми, за­кон­чил её ис­клю­чи­тель­но бла­го­да­ря со­слов­но­му ран­гу семьи — пи­том­цу пат­ри­ци­ан­ско­го ро­да не по­до­ба­ло хо­дить во вто­ро­год­ни­ках и не­пол­ных сред­них об­ра­зо­ван­цах. Три по­сле­ду­ю­щих го­да он про­ле­жал на ди­ва­не. Это до­стой­ное ува­же­ния за­ня­тие на­зы­ва­лось вы­бо­ром жиз­нен­но­го пу­ти. Вы­бор мог длить­ся не­опре­де­лён­но дол­го, по­ка вли­я­тель­ный бли­жай­ший родст­вен­ник, вос­пы­лав гне­вом и не­удо­вольст­ви­ем, не при­стро­ил То­ли­ка в од­но из прес­тиж­ней­ших учеб­ных за­ве­де­ний стра­ны. По­ступ­ле­ние свер­ши­лось по­средст­вом те­ле­фон­ных звон­ков — пред­ста­вить се­бе То­ли­ка аби­ту­ри­ен­том, успеш­но сдав­шим всту­пи­тель­ные эк­за­ме­ны, не смог бы да­же че­ло­век с не­обуз­дан­ным во­об­ра­же­ни­ем. Пя­ти­лет­нюю ка­тор­гу обу­че­ния, борь­бу с хвос­та­ми и гор­ные пе­ре­ва­лы сес­сий То­лик пре­одо­лел со­еди­нён­ны­ми уси­ли­я­ми кла­на. Вкла­дыш с оцен­ка­ми в его дип­ло­ме имел уны­лый бак­ла­жан­ный цвет, но с этим до­бро­же­ла­те­ли вы­нуж­де­ны бы­ли сми­рить­ся, как с не­из­беж­ным злом.

Карь­ер­ные пер­спек­ти­вы, ко­то­рые мог­ли пред­ло­жить То­ли­ку ста­рей­ши­ны кла­на, ока­за­лись не­ис­пол­ни­мы­ми. Сам То­лик счи­тал, что при­нёс впол­не до­ста­точ­ные жерт­вы на ал­тарь ро­до­во­го прес­ти­жа, и утруж­дать се­бя даль­ней­ши­ми те­лод­ви­же­ни­я­ми не же­лал. По­те­ряв тер­пе­ние, со­вет кла­на вы­черк­нул То­ли­ка из чис­ла бла­гоп­ри­ят­ст­ву­е­мых, но про­кля­тие и от­лу­че­ние на не­го на­ло­же­ны не бы­ли — со­слов­ная мо­раль это­го не до­пус­ка­ла. Ког­да То­лик вы­ра­зил же­ла­ние по­сту­пить на служ­бу в при­лич­ное, но ма­лоп­рес­тиж­ное и низ­ко­оп­ла­чи­ва­е­мое го­су­дар­ст­вен­ное уч­реж­де­ние, ему да­ли добро.

Ушлые чле­ны сов­ко­во­го кол­лек­ти­ва мгно­вен­но рас­ку­си­ли То­ли­ка. Он пи­тал не­при­язнь к тем, кто был к не­му рас­по­ло­жен и хо­тел по­мочь, — но глу­бо­ко ува­жал и по­ба­ивал­ся тех, кто был с ним гру­бо­ват и ре­зок, да­же пре­зри­те­лен. Он тща­тель­но из­бе­гал лю­дей об­ра­зо­ван­ных — но на­хо­дил от­ра­ду и уте­ше­ние в кру­гу лиц, не об­ре­ме­нён­ных по­зна­ни­я­ми, склон­ных к упо­треб­ле­нию го­ря­чи­тель­ных на­пит­ков и ма­тер­ных вы­ра­же­ний. Он не справ­лял­ся ни с од­ним ви­дом ра­бо­ты, тре­бо­вав­шим ше­ве­ле­ния моз­га­ми и при­ня­тия ре­ше­ний, — но с охо­той ис­пол­нял ра­бо­ту ме­ха­ни­чес­кую и ру­тин­ную, до­сти­гая в ней свое­об­раз­ной вир­ту­оз­нос­ти. Под­во­ди­ло То­ли­ка то, что на лю­бой де­я­тель­нос­ти он мог сос­ре­до­то­чить­ся не бо­лее чем на де­сять ми­нут. По этой при­чи­не все его пра­вед­ные тру­ды со­сто­я­ли из це­поч­ки не­пре­рыв­ных, иног­да весь­ма дли­тель­ных пе­ре­ку­ров.

Его сти­хи­ей бы­ли те ми­ну­ты жиз­ни кол­лек­ти­ва, ког­да со­зи­да­тель­ная де­я­тель­ность от­хо­ди­ла в сто­ро­ну и на­чи­на­лись иг­ры и ве­селье. Ни­че­му То­лик не пре­да­вал­ся с та­кой страстью, как под­го­тов­ке вы­пи­вок и за­ку­сок, ри­со­ва­нию стен­га­зет, со­чи­не­нию юби­лей­ных стиш­ков (ко­то­рые он за­бот­ли­во со­хра­нял и от­да­вал пе­ре­пле­тать). Да­же ма­лоз­на­ко­мых в мно­го­чис­лен­ном кол­лек­ти­ве со­труд­ни­ков То­лик пунк­ту­аль­но поздрав­лял с юби­ле­ем, пос­ле че­го был не­из­беж­но уса­жи­ва­ем за стол, где сры­вал ап­ло­дис­мен­ты чте­ни­ем са­мо­паль­ных вир­шей — и скром­но крас­нел. Вы­пив ма­лую до­зу, он де­лал­ся не­вы­но­си­мо обид­чив и за­ну­ден. Под дейст­ви­ем вин­ных па­ров из не­го вы­пи­ра­ла на­ту­ра ве­ли­ко­воз­раст­но­го под­рост­ка, пом­ня­ще­го все дет­ские оби­ды, ко­сые взгля­ды, от­ня­тые мя­чи­ки и рас­топ­тан­ные пе­соч­ные ку­ли­чи­ки. Опыт­ные кол­ле­ги улав­ли­ва­ли мо­мент, ког­да То­ли­ка на­до бы­ло вы­во­дить из за­столья во из­бе­жа­ние не­кра­си­вых сцен, и чёт­ко вы­пол­ня­ли эту обя­зан­ность.

То­лик при­над­ле­жал к то­му ред­ко­му ти­пу лю­дей, ко­то­рые тер­петь не мо­гут свой дом, пред­по­чи­та­ют жить где угод­но, толь­ко не в род­ных сте­нах. Сна­ча­ла эту его страс­тиш­ку при­ня­ли за об­щи­тель­ность, но ког­да он не­сколь­ко раз по­ста­вил добро­хо­тов в не­лов­кое по­ло­же­ние не­при­кры­тым на­ме­ре­ни­ем на­ве­ки по­се­лить­ся в чу­жом до­ме, его ста­ли из­бе­гать.

Бы­ла у не­го и ещё од­на за­ме­ча­тель­ная чер­та: вся­кое вни­ма­ние к се­бе, да­же фор­маль­ное и ри­ту­аль­ное, он счи­тал про­яв­ле­ни­ем го­тов­нос­ти ему услу­жи­вать. Если ему не шли на­встре­чу, не де­ла­ли по­сто­ян­ных одол­же­ний, не бра­ли на се­бя его про­бле­мы и обя­зан­нос­ти — он жес­то­ко оби­жал­ся и по­ры­вал с тем, на ко­го рас­счи­ты­вал.

То­лик из­бе­гал об­щест­ва сверст­ни­ков — с ни­ми ему не о чем бы­ло го­во­рить. Его уны­лое трез­вое мол­ча­ние и пья­ная обид­чи­вость, ма­не­ра сво­дить лю­бую бе­се­ду на се­бя, ма­не­ра ви­деть в шут­ках и под­ко­лах не­при­лич­ные на­мёки в свой ад­рес быст­ро от­толк­ну­ли мно­гих быв­ших при­яте­лей. Во­лей-не­во­лей он ока­зал­ся в об­щест­ве лю­дей стар­ше­го воз­рас­та, сре­ди ко­то­рых в ро­ли мо­ло­до­го уче­ни­ка чувст­во­вал се­бя го­раз­до уют­нее — и стре­ми­тель­но одрях­лел ду­хом, пре­вра­тил­ся в осме­ян­но­го ещё Пуш­ки­ным юно­шу сте­пен­но­го, мо­ло­до­го че­ло­ве­ка с при­выч­ка­ми и вку­са­ми по­чтен­но­го стар­ца.

Он очень позд­но же­нил­ся на жен­щи­не мно­го стар­ше се­бя, ко­то­рую по­лю­бил глу­по­ва­той, не­мо­ти­ви­ро­ван­но рев­ни­вой мла­ден­чес­кой лю­бовью. Их брак был по­луп­ла­то­ни­чес­кий и го­раз­до бо­лее на­по­ми­нал от­но­ше­ния ма­те­ри и сы­на, чем му­жа и же­ны. Да так оно и бы­ло — То­ли­ку тре­бо­ва­лась ня­ня, а не мать его де­тей. Де­тей у них, к счастью, или к не­счастью, не бы­ло — ско­рее все­го по­то­му, что То­ли­ко­ва суп­ру­га ра­зум­но осте­ре­га­лась бе­ре­ме­неть и ро­жать в воз­рас­те, ког­да это уже не­без­опас­но для здо­ровья. Хо­тя, на­до от­дать спра­вед­ли­вость, жи­ли они хо­ро­шо, поч­ти иде­аль­но. Ни­ког­да не ссо­ри­лись, ибо до­пол­ня­ли друг дру­га. Всё вре­мя про­во­ди­ли вмес­те, ни­ког­да не раз­лу­ча­лись, пре­да­ва­лись то­му са­мо­му пол­но­му ни­че­го­не­де­ла­нию, о ко­то­ром речь уже шла — да и ка­кие де­ла у них мог­ли быть, кро­ме за­бот о са­мих се­бе.

То­лик не вла­дел ре­ши­тель­но ни­ка­ки­ми на­вы­ка­ми са­мо­об­слу­жи­ва­ния или мел­ки­ми хо­зяйст­вен­ны­ми умень­я­ми. Не мог за­ме­нить пе­ре­го­рев­шую лам­поч­ку. До смер­ти бо­ял­ся элек­три­чес­ко­го чай­ни­ка. Га­зо­вую пли­ту за­жи­гал с де­ся­той спич­ки. При по­пыт­ке от­ре­зать ку­сок хле­ба жес­то­ко ка­ле­чил­ся. Лю­бой взя­тый в ру­ки пред­мет ро­нял, раз­би­вал и пор­тил. Об­ла­дал фе­но­ме­наль­ной спо­соб­ностью спо­ты­кать­ся на ров­ных мес­тах, от­че­го всег­да хо­дил с раз­би­ты­ми ко­ле­ня­ми и сса­ди­на­ми на лбу. При этом он не об­ра­щал вни­ма­ния на раз­вив­ши­е­ся у не­го в се­мей­ной жиз­ни бар­ские при­выч­ки. Си­дел го­лод­ным, по­ка ему не на­кла­ды­ва­ли еду на та­рел­ку. Вер­тел в паль­цах си­га­ре­ту, по­ка ему не под­но­си­ли за­жи­гал­ку. Ни­ког­да не де­лал по­пы­ток по­мыть за со­бой по­су­ду или хо­тя бы опо­лос­нуть чаш­ку. Ни­ког­да не уби­рал собст­вен­ную одеж­ду, от­че­го по­том ни­как не мог най­ти нуж­ные пред­ме­ты туа­ле­та. На слу­чай­ных сви­де­те­лей все­го это­го он про­из­во­дил впе­чат­ле­ние од­нов­ре­мен­но ко­ми­чес­кое и жал­кое — эта­кий не­ук­лю­жий бог­ды­хан на слу­чай­но до­став­шем­ся тро­не.

Как-то раз у То­ли­ка до­ма слу­чи­лась бы­то­вая про­ру­ха — отвин­тил­ся и упал плас­ти­ко­вый на­бал­даш­ник руч­ки слив­но­го бач­ка в туа­ле­те. Все­го за пол­ча­са То­лик су­мел без по­сто­рон­ней по­мо­щи вер­нуть де­таль на мес­то. В дру­гой раз он, пре­бы­вая на да­че, от­пра­вил­ся, в ком­па­нии пре­ста­ре­ло­го родст­вен­ни­ка и са­до­вой тач­ки, в рейс за не­ко­то­рым ко­ли­чест­вом ор­га­ни­чес­ко­го удоб­ре­ния для гря­док. Рас­сто­я­ние, пре­одо­лён­ное ту­да и об­рат­но, со­ста­ви­ло не бо­лее по­лу­вер­сты; на­воз — не са­мая тя­жёлая суб­стан­ция на све­те; ём­кость са­до­вой тач­ки не­срав­ни­ма с вмес­ти­мостью са­мо­сва­ла. Од­на­ко обя­зан­нос­ти гу­же­вой си­лы и по­гру­зоч­но­го устройст­ва ис­пол­нил пре­ста­ре­лый родст­вен­ник. То­лик слу­жил лишь со­про­вож­да­ю­щим и лоц­ма­ном в про­вод­ке те­леж­ки по под­мос­ков­ным уха­бам. Впо­следст­вии оба эти со­бы­тия ста­ли те­мой рас­ска­зов, к ко­то­рым То­лик воз­вра­щал­ся не­од­но­крат­но, вся­кий раз рас­цве­чи­вая их но­вы­ми под­роб­нос­тя­ми и де­та­ля­ми. В кон­це кон­цов плас­ти­ко­вый ша­рик и те­леж­ка с на­во­зом сде­ла­лись в его ин­тер­п­ре­та­ции сим­во­ла­ми гран­ди­оз­ных тру­до­вых свер­ше­ний на уров­не по­дви­гов ми­фо­ло­ги­чес­ко­го куль­тур­но­го ге­роя.

На пя­ти­де­ся­ти­ле­тие То­ли­ка при­шли все­го семь че­ло­век, хо­тя за­яв­лен­ный спи­сок со­дер­жал че­ты­ре де­сят­ка фа­ми­лий. Боль­шинст­во при­гла­шён­ных укло­ни­лись под бла­го­вид­ны­ми пред­ло­га­ми. Юби­ляр был на­столь­ко сра­жён этим ост­ра­киз­мом, что на два ме­ся­ца от­клю­чил те­ле­фон и впал в чёр­ную ме­лан­хо­лию. Он так до­ве­рял этим лю­дям, у не­го бы­ло для них так мно­го по­ру­че­ний и дел, ко­то­ры­ми сам он за­ни­мать­ся не мог. А глав­ное — не хо­тел. Впро­чем, его по­шат­нув­ша­я­ся ве­ра в лю­дей мог­ла вос­ста­но­вить­ся.