Деревья

1

Вдали, под кровом синевы,
в густой толпе себе подобных
они просты и неподробны,
как воды тусклые Невы.

И корабельной рощи вид,
и крон пылающие свечи
уж, кажется, знакомы вечность
тебе. И взгляд по ним скользит.

Но листья сброшены. И там,
у неба на измятой жести,
что означают эти жесты
стволов, подставленных ветрам?

Что значат взмахи сучьев тех —
то влево бросит их, то вправо,
то перегнет их. Но упрямо —
всё время вверх, всё время вверх.

Какие муки вмяты в них —
изломы, выбоины, метки…
А если все они — лишь слепки
невидимых судéб своих?

2

Неверен слух, когда — вполуха.
Плотней прижмись
к стволу сухому, слышишь, глухо
гудит в нём высь?

Ревут быки, скрипят подводы,
трубят рога…
Идёт орда — хрипят народы
в ярме врага.

Паденья, подвиги, измены —
всё тверже гуд.
Другие — павшим на подмену —
полки идут.

Мольба и хруст, и окрик ярый
в одно сошлись
и от корней по капиллярам
уходят ввысь.

И ствол дрожит от напряженья:
не удержать
уже в подкорке гул сраженья,
безумцев рать.

Весь этот блеск, весь этот ужас
а ты бы мог —
через себя — и в зной, и в стужу,
как будто Бог?

3
Диалог падающих сосен

— Цепляться сучьями за твердь
и вбок валиться…
Но разве это грех, ответь,
быть там, где птицы?

Как это больно: ясным днём,
под небом синим…
Скажи, мы просто упадём
и просто сгинем?

— Мы упадём, а всё ж держись!
Совсем не просто —
по-птичьи рассекая высь
вершиной острой.

Мы сгинем, но осталось нам,
где насмерть бьются,
ещё сломаться пополам,
но не согнуться.

— Скажи, но, боль стерпев свою,
над миром светлым
мы станем птицами в раю?
— Мы станем пеплом.

4

Сталь обогнув, насквозь проткнув бетон,
в бою разбив скрипящих тварей толпы,
древесный корень день и ночь, как помпа,
качает влагу… Сна не знает он.

Там, от небытия на волосок,
где спит песок и неподвижна глина,
в кромешной тьме, где ночь и день едины,
живёт он. И оттуда тянет сок.

Не понимая, что такое свет,
ослепшему подобен рудокопу,
он знает только чёрную работу
и вечность, ибо времени там нет.

Раздвинув камни, в глубь своей тюрьмы
уходит он всё дальше, твёрдо зная,
что наверху кипит листва сквозная,
пожизненной не знающая тьмы.

5

Со стоном натянулись жилы,
потом суставы заскрипели.
И все, кто под землёю живы,
сначала тихо, еле-еле,
потом всёгромче, слева, справа
шипели: «Не имеешь права!
Мы все в поруке круговой.
Уйдёшь, а мы, жуки и гады?!
Держись! Нам — смерть дожди и грады,
и солнца шар над головой!»

И в корни первыми, немые,
вплетались черви дождевые
и вбок тянули, чтобы там
переплестись с корнями ели…
Звенели тонко, на пределе,
и разрывались пополам.

Потом, густая, под корнями
зашевелилась тьма огнями,
когда жильцы сырых темниц
сошлись, перед концом едины…
И бронзой отливали спины,
и ртутью — прорези глазниц.

Сошлись и, лапами, хвостами
сцепившись, неделимы стали.
Дрожали, смерти не боясь,
как будто сделаны из стали…
И, мёртвые уже, держали
с землёй ещё живую связь.

6

Когда, вцепившись намертво в карниз,
почти переступив за край оврага,
стоят деревья и не смотрят вниз,
я знаю: это — жизнь, а не отвага.

Жить на краю и не бежать судьбы,
ждать, что — вот-вот… и обрастать листвою.
Кто научил их? Верою какою
исполненные, корни их тверды?

Здесь их земля и небо их. И тут,
на смертный бой с ветрами поднимаясь,
они живут, скрипя, но не сдаваясь.
Скрипя стволами, яростно живут!

7

Я стану деревом, когда
душе моей не будет мало
услышать жесть и провода
в седьмой симфонии квартала.

И людям будут невдомёк
мои метания и скрипы,
когда я стану одинок,
как эти тополя и липы.

Когда как должное приму
я и метель в лицо, и стужу,
не важен больше никому
и больше никому не нужен.

Но всё же всем необходим —
на дне души хранимый вами —
как часть единого, как дым
на том втором, туманном плане.


Провинциал

1

А звёзд-то, звёзд! Нет, не смотреть, а то
наутро — бац! — и на губах простуда.
А вдруг сейчас я виден им оттуда,
промёрзший насмерть, как пломбир в пальто?

Зачем я здесь? Какой творят здесь суд?
Вот смех стекает с губ кроваво-алых,
и свет дрожит, и кровь несут в бокалах,
и мясо с кровью стынущей несут.

Увозят стыд, завёрнутый в парчу,
уводят смех распахнутый… Громада
глухого мира стынет. Я молчу.
Всё кончено… Вдруг хлопнут по плечу:
«Так надо, друг!» Но почему так надо?

Зачем я здесь? Мучительно мала
душа в ночной пустыне без ответа.
Лишь в небе шевелится звёзд зола…
А если это мир сгорел дотла?!
И я — один?! И больше нет рассвета?!

2

Покуда плебс на травлю тратил пыл,
а сноб, умыв ладони, чистил перья,
я, верою спасаемый, безверья
и лжи потоп всемирный переплыл.

Но, истину храня, зачем я жил?
Не обрела космическая эра
ни крыльев, ни опоры. Как химера,
стою пред этим веком, шестикрыл.

«Быть иль не быть…» Нет, не одно из двух.
Быть, но не быть! Вот суть! Но, а не или…
Мне камень мыслью скорбной не осилить
и не вложить в надменный разум дух.

Здесь, где горит железная звезда,
где время ураганное с размаху
бьёт, вышибая птицу из гнезда,
кому отдать себя? Руинам?! Праху?!

3

Боже мой, я не верю, что Ты вдруг оставил меня!
Что в беспамятстве жизнь моя с неба сорвётся, как птица.
Разве мир этот, полный кипенья, круженья, огня,
может вдруг замереть и в бездонную пропасть скатиться?!

Тошно жить и — не жить, так, без смысла, собой дорожа.
Но — не жить?! Вот рука, вот щетина над верхней губою…
Отпусти меня, стражник! Возьми под охрану стрижа,
или ветер возьми, или небо — оно голубое.

Отпусти меня, стражник. Не надо ни есть мне, ни пить.
Я приму хоть сейчас океан мне отпущенной боли!
И забуду себя, и не буду дышать — лишь бы жить,
лишь бы только внимать этой настежь распахнутой воле!

4

Век поднебесной шири миновал.
Глядит в провал кусок небес сиротский.
Младенцу в душу лезет коновал,
и учит жить, и складно врёт, как Троцкий.

И крутится в ногах, как мелкий бес,
и правдой жизни агнца в сердце жалит…
А тот, немея, просит у небес
иллюзий, а не огненных скрижалей.

Он ждёт, на сердце руку положа.
Он жаждет: ну же!.. Вымазанный в алом,
сползает мир по лезвию ножа,
толкаемый к развязке коновалом.

Не надо агнцу правды, но чудес.
Теряя вес, он рвётся в небо, истов,
туда, где мир без времени и без
мольбы и мук, как сон алкоголистов.

Он ждёт. Он, как покойник без пяти,
цепляется за небо как за милость…
Пойдёшь налево — некуда идти.
Пойдёшь направо — всё уже случилось.

5

Где это я? Внутри или вовне?
Букашка лезет в нос, шуршит природа…
Когда-нибудь проснёшься на Луне
вот так — без корабля и кислорода,
без паспорта и прав — как тля в вине!

А вот и местных, с крыльями, наряд:
узрели, что клиент лежит в печали.
Такие — не жалеют! Волчий взгляд!
Спасибо, по-людски не говорят,
а то б давно в ментовку настучали.

Извёлся я. Смешалось всё в мозгах:
величье муравья и право птичье…
Лишь мысль: к обрыву мчишь на всех парах,
ещё чуть-чуть… Но в том-то весь и страх,
что страха нет! — Тупое безразличье.

Да кто ж я? Лётчик? Может быть — моряк?
А если я один уже на свете,
сверкая фонарём здесь, как маяк?
Я эту жизнь отдал бы за трояк,
особенно с похмелья на рассвете,

когда всем напряженьем жил никак
в себе уже не пересилить мрак
и за стакан любить готов любого
или убить… что, в общем-то, пустяк,
лишь прикажи, начальник, и — готово.

6.

Слову, как битве, себя без остатка отдав,
выйду в тираж с покаянной улыбкой придурка.
Смотрит квартал, как пускающий кровь волкодав.
Ветер свистит, словно шапку срывающий урка.

Страшно? Нисколько. Привычный почти антураж…
Средь вавилонских повсюду натыканных башен
страшен народ, равнодушно идущий в тираж.
Вот уж воистину взором мутнеющим страшен.

Век этот страшен. Ушанку надвинув до глаз,
так и пойду мимо Пскова, Тамбова, Таити…
Дщи Вавилонская, радуйся! — выйду от вас
и отряхну со ступней своих прах ваш. Возьмите!

Твёрже гранита с шершавыми гранями стих.
Тянет к земле неподъёмная тяжесть глагола…
Дщи Вавилона, о камень младенцев твоих
я разбивал, словно волны о мужество мола.


На Смоленском кладбище

1

Где, выпустив пар в небеса,
земля отдыхала в исподнем,
сегодня на четверть часа
открылась мне Слава Господня.

Как воин окрепший в боях,
твердыней средь зелени кроткой,
стояла она в соловьях
за чёрной чугунной решеткой.

А рядом всёпрятал свой взгляд,
как — помнишь? — под взглядом Марии
глаза отводящий Пилат,
угрюмый гигант индустрии.

Чернела трубы рукоять,
и мутно-казённые стёкла,
не в силах хотя бы понять,
смотрели невидяще-блёкло.

Но что ей решётка была?!
Что был ей гигант сей, вслепую
ловящий за оба крыла
бессмертную высь голубую?!

Вставал до небес соловей,
и было небес ему мало,
и трель его кровью своей
за грань бытия выпирала!

Так, чуду ступив на порог,
я шёл, порывая с толпою,
как к славе посмертной пророк —
тропы не касаясь стопою.

Так шёл я, и солнца струя
клубила прохладные кущи…
И стоила Слава сия
Голгофы, навстречу плывущей.

2

Зелень хлынула разом всемирным потопом ветвей —
вдоль тенистых аллей тополиная буря оваций.
И елеем весна льёт на землю, и как-то светлей
на Смоленском у Ксении в келье посмертной спасаться.

Слёзы горло сдавили! Кладбищенский лес — в соловьях,
как с германской вернувшийся маменькин сын — весь в медалях.
С возвращением, братья! Легко ль в поднебесных краях?
С возвращением, сёстры! Светло ль в голубеющих далях?

Как поправшие смерть мертвецы — тополя, тополя…
В день последний по Слову я тоже восстану из праха?
Перед ужасом смерти жизнь глуше и ниже ноля,
сердце твёрже гранита… и всё же тревожно, как птаха.

Сохрани и помилуй, и пусть будет воля Твоя!
Чтобы с губ не слетело иного глагола отныне,
чтоб от паха до горла внезапная трель соловья
зачеркнула как бритвой холодное тело гордыни.

От меня не убудет. Я сгинуть готов. Где-нибудь
с безымянной травой наравне мне не больно пылиться,
лишь бы влажно ладонь Твоя, Боже, в открытую грудь
вместо камня вложила мне всеми забытую птицу.

3

Открыта к Богу высь.
Мне б, белого налива
хрустя снежком, пройтись
до Финского залива.

Чтоб в шапке фонаря
охапки пчёл мохнатых.
И, честно говоря,
чтоб жить в семидесятых,

где Витя-эмбрион
от счастья рвёт тальянку,
где денег миллион
в кармане на гулянку.

Где всё ещё — с ноля
и все ещё — святые…
И свет — из хрусталя
и души — золотые.

И право — в ересь впасть
и выйти из шинели…
Где мы такую власть
над пропастью имели!

Простая пара крыл —
не бог весть что…
И всё же
я тоже с вами плыл
средь вечности, о Боже!


Кавказский хребет

1

Как взгляд эфиопа — в пернатой листве виноград.
Скорей бы уже — от безделья томится давильня.
Из всех орденов, всех туманящих разум наград
я выбрал бы солнце, текущее в глотку обильно!

Скорей бы уже, отвергая прогресс на корню,
шершавой пятою гранаты поправ и рубины,
топтать эти гроздья… Как бег доверяют коню,
доверив блаженству бездонного сердца глубины.

А правда, устроить бы в этих ущельях рубеж
и ждать, обжигаясь терпеньем: когда же, когда же
в дубовых застенках кровавый созреет мятеж?
О, это призванье — стоять у истоков на страже!

Нет, это судьба — добровольно и в здравом уме! —
быть трезвым до боли, желая вкушать до отрыжки,
пока эфиопы бурлят и лютуют во тьме,
вращая зрачками, толкая ладонями крышки!

2

За городом в сумерках горы вповалку лежат,
как хмурые горцы, намаявшись, в бурках саженных.
Опустим подробности: воздух разряжен, разжат,
отпущен с горячей земли… И долины блаженны.

На тысячу лет растянуть бы текущий момент
и шумно на отдых в нем сто разместить поколений.
обиду отменим как чуждый любви элемент
и блудного сына всем миром подымем с коленей!

Пусть парами ходят и врозь среди башен и птах,
неся с алычой и малиной бидоны и кружки,
столетия в шляпах, эпохи на длинных шестах
навстречу событиям, важно кивая друг дружке!

В овчинах тумана чуть дышат луга… Посему
не будем спешить с облаков разбегаться по норам,
покуда вон там, в Вавилоне, монтажники СМУ
ещё лишь грозят небесам кирпичом и раствором.