Ав­тор чи­та­те­лю:

Я про­тив ру­га­тель­ных слов в ли­те­ра­ту­ре. Но мы жи­вём в но­вом вре­ме­ни, где ру­гань час­то уже не оскор­бле­ние, а фольк­лор. Если убрать гру­бые сло­ва из уст опи­сы­ва­е­мо­го че­ло­ве­ка, то вый­дет не точ­но, не прав­ди­во; его об­раз ты при­ук­ра­ши­ва­ешь, но жи­во­го че­ло­ве­ка этим уби­ва­ешь. Мно­го лет то­му на­зад мы спо­ри­ли с пи­са­те­лем Юзом Алеш­ков­ским. Он утверж­дал, что ма­тер­щи­на плав­но вой­дёт в язык со­вре­мен­ной ли­те­ра­ту­ры. Я не со­гла­шал­ся. Прав ока­зал­ся он. При­ук­ра­шен­ный пи­са­те­лем че­ло­век не от­ра­зит своё вре­мя. По­это­му ког­да я пи­сал эту за­ри­сов­ку, то по­нял, что без не­ко­то­рых фи­ло­соф­ски креп­ких слов Жо­ра Ро­ма­нов бу­дет вы­гля­деть не тем че­ло­ве­ком. И я, скре­пя серд­це, за­пи­сал так, как это бы­ло в на­шей не­лёг­кой жиз­ни, как бы­ло на са­мом де­ле.

Мой друг со свёр­ну­тым но­сом, быв­ший чем­пи­он го­ро­да по бок­су, Жо­ра Ро­ма­нов, осмот­рел тус­клые ли­ца про­хо­жих и груст­но про­из­нёс:
— Всё гов­но!.. Кро­ме мо­чи.

Жо­ра с про­ш­ло­го ме­ся­ца на­чал час­тич­но по­ни­мать смысл жиз­ни. В про­ш­лом ме­ся­це от не­го ушла же­на, и он пос­ле этой скорб­ной ак­ции стал раз­мыш­лять над раз­лич­ны­ми эпи­зо­да­ми про­ис­хо­дя­щих во­круг не­го со­бы­тий. Ста­ли так­же из не­го сы­пать­ся не­при­лич­ные афо­риз­мы, ти­па: «Ти­ше едешь — хрен до­едешь!», «Всё хо­ро­шо, что хо­ро­шо вы­клю­ча­ет­ся», и не­ожи­дан­но: «Су­ки, не ло­май­те ру­ки!»

Жо­ра смот­рел на бес­цвет­ное не­бо и чувст­во­ва­лось, что оно его не устра­ива­ет. Пос­ле оче­ред­но­го вздо­ха Жо­ра за­явил:
— В люб­ви и в биз­не­се не­льзя быть са­мо­уве­рен­ным. Ина­че пред­сто­ят по­те­ри.

Од­наж­ды Жо­ра от­ра­вил­ся.

У не­го был не­удер­жи­мый по­нос, я при­вёз его в пункт ско­рой по­мо­щи, и Жо­ра, пот­ный от не­ве­ро­ят­но­го на­пря­же­ния, за­быв, где он на­хо­дит­ся, на во­прос вра­ча от­ве­тил так:
— Клю­чи от жо­пы по­те­рял!

Раз­дра­жа­ли Жо­ру не гло­баль­ные со­бы­тия, а жиз­нен­но-бы­то­вые. Вот они-то пе­ча­ли­ли и раз­дра­жа­ли его. Ну, к при­ме­ру, та­кой слу­чай.

Сто­ит Жо­ра как-то ут­ром в оче­ре­ди за пи­рож­ка­ми с по­тро­ха­ми. А на­стро­е­ние, на­до ска­зать, пре­сквер­ное. На по­хмелье тру­бы го­рят внут­ри, буд­то га­зом за­ря­жён­ные. И вспом­нить, что бы­ло вче­ра, очень труд­но.

А пе­ред ним в оче­ре­ди верт­ля­вый та­кой, из­ги­ба­ет­ся, то­же, вид­но, вче­ра пе­ре­пил. На­ко­нец, верт­ля­вый за­брал свой пи­ро­жок и отва­ли­ва­ет. А Жо­ра за­ка­зы­ва­ет та­кой же пи­ро­жок и ста­кан­чик то­мат­но­го со­ка. А в это вре­мя верт­ля­во­му при­спи­чи­ло вер­нуть­ся и про­пи­щать кра­ше­ной про­дав­щи­це, дай, мол, ещё один пи­ро­жок, же­лу­док тре­бу­ет. И во вре­мя этой кля­уз­ной си­ту­а­ции верт­ля­вый за­дел Жо­ру, и у то­го вы­пал пи­ро­жок, ещё тёп­лый, поч­ти от­ку­сан­ный, а са­мое пе­чаль­ное — со зво­ном раз­бил­ся ста­кан и стал рас­те­кать­ся по ас­фаль­ту то­мат­ный сок. И тут Жо­ри­на нер­в­ная сис­те­ма не вы­дер­жа­ла, и он креп­ко са­да­нул верт­ля­во­го в ухо.

Оче­редь слег­ка на это сре­а­ги­ро­ва­ла, кто-то ска­зал:
— Так ему и на­до.

А дру­гой го­лос про­ши­пел:
— Пр­р­ре­кра­тить не­мед­лен­но. Мне что, ми­ли­цию вы­звать?

В об­щем, как на вы­бо­рах: ак­тив­ность ма­лая, го­ло­са раз­де­ли­лись.

Ах, Жо­ра, мой лю­без­ный Жо­ра!

Од­наж­ды к нам в го­род при­еха­ли две сест­ры, гре­чан­ки из Су­ху­ми. Кра­си­вые, с зе­лё­ны­ми гла­за­ми. До­ма в Су­ху­ми они хо­ди­ли в длин­ных чёр­ных плать­ях, а здесь враз на­де­ли ко­рот­кие юб­чон­ки и зыр­ка­ли гла­зи­ща­ми. Раз­де­ли­ли мы их так: Жо­ре до­ста­лась Ве­ле­на, а мне Фа­тинья.

И за­гу­ля­ли мы, как рань­ше го­во­ри­ли, на всю ка­туш­ку. Все за­гаш­ни­ки на­ши мы опус­то­ши­ли, всё, что от­кла­ды­ва­ли на чёр­ный день, — а день-то по­лу­чил­ся свет­лый. Бла­го, что у Жо­ры бы­ли остав­лен­ные ро­ди­те­ля­ми две ком­на­туш­ки в ком­му­нал­ке. Ут­ром мы вска­ки­ва­ли по­мя­тые, но счаст­ли­вые, и жизнь ка­за­лась бес­ко­неч­ной.

Но вско­ре дев­чон­ки упорх­ну­ли в свои юж­ные края.

А мы, упо­ён­ные счаст­ли­вым мо­мен­том жиз­ни, же­лая его про­длить, ре­ши­ли на­нес­ти от­вет­ный ви­зит.
Ну, а там — там всё вы­гля­де­ло ина­че.

Родст­вен­ни­кам нас пред­ста­ви­ли как по­ря­доч­ных же­ни­хов из по­ря­доч­ных се­мей. Дев­чон­ки со­блю­да­ли кон­сер­ва­тив­ную дис­тан­цию и, ког­да пи­ли чай, са­ди­лись на та­ком же рас­сто­я­нии от нас, как не­дав­но при ко­ро­на­ви­ру­се. Ут­ром они втихую при­но­си­ли нам го­ря­чие ха­ча­пу­ри с тво­ро­гом и мо­ло­дое ви­но.

Ну что ж, в ре­зуль­та­те их ро­ди­те­ли нас отверг­ли, и мы, опух­шие, но час­тич­но счаст­ли­вые тем, что нам от­ка­за­ли в же­нить­бе, воз­вра­ща­лись до­мой. В по­ез­де мы пе­ли пес­ню со сло­ва­ми «Ми­лень­кий ты мой, возь­ми ме­ня с со­бой»…

Од­наж­ды я за­ме­тил, ка­кая звуч­ная у Жо­ры фа­ми­лия: Ро­ма­нов. На что он стран­но от­ве­тил:
— Ро­ма­но­вых уби­ва­ют, осо­бен­но ца­рей, а если бы я ро­дил­ся в семье са­пож­ни­ка, то бы­ло бы луч­ше, у них всег­да есть что вы­пить и по­есть.

А по­том он стал вспо­ми­нать же­ну, де­вичья фа­ми­лия ко­то­рой бы­ла Ба­ра­но­ва, пе­ред тем как стать Ро­ма­но­вой. Жо­ра мор­щил по­ло­ман­ный нос и вспо­ми­нал, как же­на, ещё не бу­ду­чи же­ной, лю­бо­ва­лась его иг­рой в во­лей­бол и уме­ни­ем мно­го вы­пить и быть скром­ным. Но по­том, при­зна­вал­ся Жо­ра, скром­нос­ти у не­го ста­но­ви­лось мень­ше, а вы­пи­вать стал го­раз­до боль­ше.

Со­се­ди по ком­му­нал­ке бы­ли все раз­ные, все­го там бы­ло три семьи.

При­ехав­шая не­дав­но из де­рев­ни с тре­мя деть­ми врач Све­та Пет­ро­ва, лю­би­тель­ни­ца со­сто­я­тель­ных муж­чин, и две ста­ру­хи-сест­ры, быв­шие гра­фи­ни, ко­то­рым ког­да-то при­над­ле­жа­ла вся эта ог­ром­ная квар­ти­ра и ко­то­рые те­перь ка­за­лись слу­чай­но по­пав­ши­ми сю­да оскол­ка­ми ушед­ше­го ве­ка. Если вы вы­хо­ди­ли на кух­ню, они ни­ког­да не ста­но­ви­лись к вам спи­ной. Ели они ово­щи и хлеб пор­ци­я­ми для груд­ных де­тей.

Ког­да я уез­жал в Аме­ри­ку, они по­да­ри­ли мне чу­дом со­хра­нив­шу­ю­ся ста­рин­ную се­реб­ря­ную лож­ку с вы­гра­ви­ро­ван­ны­ми на ней их ини­ци­а­ла­ми. И ска­за­ли, пе­ре­крес­тив:
— Это для ва­ше­го ре­бён­ка; за­щи­той бу­дет.

Жо­ра, бу­ду­чи в под­пи­тии, всег­да им не­лов­ко кла­нял­ся, ува­жал, по­мо­гал за­нес­ти с ули­цы кар­тош­ку-ка­пус­ту и смот­рел на гра­финь бла­го­го­вей­но.

Как-то си­де­ли мы у не­го в этой ка­мо­роч­ной квар­ти­ре с Се­рёжей Ку­цен­ко, убив­шим в се­бе вод­кой та­лант за­ме­ча­тель­но­го пев­ца. Се­рёжа иг­рал на ги­та­ре, гро­мы­хал го­ло­сом, пел цы­ган­щи­ну, и в го­ло­се слы­ша­лась та­кая за­пла­кан­ная тос­ка, что мы за­ми­ра­ли и на­кло­ня­ли го­ло­вы.

А с на­ми си­дел мой друг, за­ме­ча­тель­ный джаз­мен и ги­та­рист, то­же за­му­чен­ный ал­ко­го­лем, Во­ло­дя Ду­на­ев. И ум­ни­ца, и юмо­рист. Му­зы­кан­ты его ува­жа­ли, лю­би­ли, со­чи­ни­ли про не­го строч­ки: «Где сто­ит Ду­на­ев Во­ва? Воз­ле пи­ва боч­ко­во­го!» (Я тог­да по­ду­мы­вал: за­чем хо­ро­шей риф­ме про­па­дать, на­до бу­дет этим строч­кам най­ти мес­то в ка­ком-ни­будь рас­ска­зе. И в своё вре­мя, ко­неч­но, на­шёл.)

И ког­да на­сту­пи­ла па­у­за, Во­ло­дя, по­смот­рев на ме­ня, гул­ким го­ло­сом про­ро­ка ска­зал:
— Ско­ро Ми­хей уедет от нас. По­че­му же жизнь раз­лу­ча­ет хо­ро­ших, а вмес­те со­би­ра­ет пло­хих? Да­вай­те на­всег­да не раз­лу­чать­ся, где б мы ни бы­ли. А не бу­дет нас на зем­ле — встре­тим­ся на не­бе­сах.

И встал мой друг Жо­ра Ро­ма­нов, по-рус­ски рва­нул на се­бе ру­ба­ху, от­ле­те­ли все пу­го­ви­цы, и страш­но за­кри­чал:
— Да­вай­те лю­бить, да­вай­те на­ко­нец не трын­деть, а лю­бить, да сколь­ко ж мож­но жить без люб­ви этой грёба­ной!

И пом­ню хо­ро­шо, что скло­ни­лись мы над сто­лом как над гро­бом, ибо зна­ли, что рас­ста­ём­ся на­всег­да.