Ме­ня при­вле­ка­ло вот это ма­лень­кое прост­ранст­во — че­ло­век… один че­ло­век.
На са­мом де­ле там всё и про­ис­хо­дит.

С. Алек­си­е­вич

Ро­ман Юрия Три­фо­но­ва «Ста­рик» чи­тать со­вре­мен­но­му мо­ло­до­му че­ло­ве­ку, ско­рее все­го, скуч­но, как впус­тую вре­мя тра­тить. Но есть ведь и тот чи­та­тель, что уже из­ба­вил­ся от не­до­стат­ка под на­зва­ни­ем мо­ло­дость. И вот тот са­мый-то ис­то­ри­ей три­фо­нов­ско­го Ста­ри­ка не­пре­мен­но про­ник­нет­ся, он-то зна­ет, что у ста­ри­ков мож­но под­слу­шать глав­ное, веч­ное.

По су­ти, в ро­ма­не за­клю­че­но не­сколь­ко бы­лей, вза­и­моп­ро­ни­ка­ю­щих плас­тов с ед­ва за­мет­ны­ми пе­ре­хо­да­ми. Плав­ность спа­ек это ведь при­знак мас­тер­ст­ва, по­бе­див­ше­го ре­мес­ло. Три­фо­нов мог бы толь­ко огра­ни­чить­ся на­сто­я­щим: пе­ре­ска­зать дач­ную жизнь ста­ри­ка Пав­ла Ев­гра­фо­ви­ча Ле­ту­но­ва, со все­ми жи­тей­ски­ми дряз­га­ми, бы­то­вым пе­ре­ру­ги­ва­ни­ем, не­до­по­ни­ма­ни­ем по­ко­ле­ний от­цы-де­ти, же­ла­ни­ем и со­про­тив­ле­ни­ем же­ла­нию за­по­лу­чить осво­бо­див­ший­ся ко­опе­ра­тив­ный до­миш­ко по со­седст­ву. Мог не да­вать вос­по­ми­на­ний.

Три­фо­нов мог не по­ка­зы­вать ны­неш­не­го ста­ри­ков­ско­го ле­та, то есть, был впра­ве по­гру­зить нас в вос­по­ми­на­ния о про­ис­хо­див­ших пять­де­сят лет на­зад со­бы­ти­ях, пе­ре­ход­ном вре­ме­ни из рус­ско­го в со­вет­ское, ко­то­рое ста­ло не толь­ко тек­то­ни­чес­ким сдви­гом стра­ны, а прос­то бы­ло мо­ло­достью Паш­ки Ле­ту­но­ва.

Но ав­тор, рас­тво­рив в на­сто­я­щем вос­по­ми­на­ния про­ш­ло­го, уме­ло вплел в сю­жет са­мос­то­я­тель­ную ис­то­рию, ко­то­рая вро­де бы и не о глав­ном ге­рое, но ка­са­ет­ся его впря­мую, и дру­гих ге­ро­ев ка­са­ет­ся, и да­же нас с ва­ми — чи­та­те­лей. От­дель­ная ли­ния есть ис­то­рия од­но­го имя­ре­ка, де­ла­ми и де­я­ни­я­ми пре­вра­тив­ше­го­ся в ти­паж дель­ца-ну­во­ри­ша с лич­ным жиз­нен­ным де­ви­зом «до­жать до упо­ра» — ис­то­рия о со­се­де Ле­ту­но­вых по да­че, так же пре­тен­ду­ю­щем на бес­хоз­ный дом не­по­да­ле­ку от сво­е­го собст­вен­но­го.

За­чем ав­то­ру по­на­до­би­лась по­боч­ная ветвь? Мне ка­жет­ся, про­за­ик предо­сте­ре­га­ет: еще не­мно­гим ожес­то­чен­нее по­бо­ре­тесь, еще глу­ше бу­де­те, еще бес­па­мят­нее к за­по­ве­ди «не же­лай до­ма ближ­не­го сво­е­го» от­не­се­тесь, и вы са­ми не­за­мет­но для се­бя об­ра­ти­тесь в пер­со­наж, в не­кое ти­пич­ное яв­ле­ние эпо­хи по­треб­ле­ния.

Успеш­ный де­ля­га, бру­таль­ный са­мец, «до­жи­ма­ю­щий» зна­ко­мую вра­чи­ху до не­мед­лен­ной вы­да­чи справ­ки о пол­ном сво­ем здо­ровье, «до­жи­ма­ю­щий» прав­ле­ние дач­но­го то­ва­ри­щест­ва до ито­га в свою поль­зу, «до­жи­ма­ю­щий» на­чальст­во, обе­щав­шее за­гран­по­езд­ку — это, на наш взгляд, при всей ти­пич­нос­ти са­мый ма­ло­зна­чи­тель­ный об­раз ро­ма­на. Да­же сце­на про­ща­ния в ду­ше с мо­ло­день­кой лю­бов­ни­цей не за­креп­ля­ет про­бу­див­ший­ся бы­ло, ин­те­рес, ка­жет­ся не­рас­кры­той, на­ду­ман­ной.

И это впол­не объ­яс­ни­мо, ав­тор тут сдер­жан прин­ци­па­ми тог­даш­не­го тра­ди­ци­он­но­го соц­ре­а­лиз­ма. «Ког­да солн­це ушло, день смерк, он до­бил­ся то­го, че­го хо­тел, ибо, как всег­да, на­ста­ивал до упо­ра, и бы­ла от­ча­ян­ная, дол­гая, гор­чай­шая сла­дость, ка­кая мо­жет быть лишь на­ка­ну­не веч­ной раз­лу­ки. По­том, ког­да ста­ло тем­но, как ночью, по­шли в ван­ную, под душ, он мыл губ­кой лю­би­мое те­ло, с ко­то­рым рас­ста­вал­ся на­ве­ки, го­во­рил: Ponte el pie aqui, — брал ее но­гу за ко­ле­но и ста­вил ступ­нею на борт, она под­чи­ня­лась, об­ни­мал ее, це­ло­вал мок­рое ли­цо, не ощу­щая гу­ба­ми слез, ли­лась во­да, они сто­я­ли до из­не­мо­же­ния под ду­шем, ли­лась и ли­лась, сто­я­ли, ли­лась, сто­я­ли, ли­лась, ли­лась, ли­лась из по­след­них сил».

Ис­то­рия, как, в кон­це кон­цов, судь­ба «до­жа­ла» дель­ца, сде­ла­ла из ну­во­ри­ша — ли­шен­ца, хоть и по­учи­тель­ная, но все же про­ход­ная. Две дру­гих, из рас­ска­зан­ных нам бы­лей, го­раз­до су­щест­вен­ней. При­слу­ша­ем­ся к ав­то­ру: что сам Три­фо­нов на­шел в сво­ем Ста­ри­ке?

Уди­ви­тель­но, но Три­фо­нов тог­да, в 1978-м, на­зы­вал Ве­ли­кую Ок­тябрьс­кую — пе­ре­во­ро­том. Или он ни­че­го осо­бо­го и не вкла­ды­вал в сло­во — пе­ре­во­рот? Или ре­шил, что уже мож­но? Или тут все слож­нее: три­фо­нов­ский Ста­рик, с юнос­ти пре­бы­ва­ю­щий внут­ри ре­во­лю­ци­он­ной лом­ки, в ста­рос­ти с осо­бой неж­ностью вспо­ми­на­ет то, что его ре­во­лю­ци­ей в ито­ге и слом­ле­но. Пе­ре­кру­тил­ся? Нет, та­кое вро­де бы не про на­ше­го Ста­ри­ка. Тог­да что же?

«В до­ме Игум­но­вых — в до­ме ми­лом, ку­да я лю­бил хо­дить, где бы­ло су­ма­тош­ли­во, тол­кот­но, шум­но, уют­но, до­бро­же­ла­тель­но, где под­тру­ни­ва­ли друг над дру­гом, где при­ду­мы­ва­ли для собст­вен­но­го услаж­де­ния раз­ные ве­се­лые за­ня­тия, иг­ры „в мо­нет­ку“ или „в сло­ва“ или вдруг от ма­ла до ве­ли­ка увле­ка­лись леп­кой, хо­ди­ли с пе­ре­пач­кан­ны­ми ру­ка­ми, по­лы в ком­на­тах за­ля­пы­ва­лись, пах­ло сы­рым гип­сом, все друг с дру­гом страст­но со­рев­но­ва­лись, устра­ивал­ся до­маш­ний кон­курс, и Кон­стан­тин Ива­но­вич при­гла­шал судь­ей зна­ме­ни­то­го скульп­то­ра, ко­то­рый луч­шей ра­бо­той при­зна­вал ка­кую-ни­будь че­пу­ху, слеп­лен­ную при­слу­гой Мил­дой — в до­ме, где все бы­ло поч­ти род­ное, поч­ти собст­вен­ное. Я столь­ко раз бы­вал у них до­ма в Пи­те­ре, пил чай в гос­ти­ной, где чу­гун­ный ры­царь дер­жал лам­пу на брон­зо­вых под­вес­ках, ел са­мо­дель­ное мо­ро­же­ное, пах­ну­щее мо­ло­ком, и Еле­на Фе­до­ров­на го­во­ри­ла мне: Пав­лик».

Стран­но, но в юнос­ти три­фо­нов­ский ге­рой — мо­ло­дой че­ло­век, весь еще из тех — ста­ро­ре­жим­ных — вдруг без осо­бых внут­рен­них му­че­ний и ме­та­ний при­ни­ма­ет сто­ро­ну но­вой влас­ти, на­саж­да­ю­щей иные по­ряд­ки, иную сво­бо­ду, иные за­ко­ны. Пе­ре­ме­ны на­столь­ко за­ман­чи­вы? Те са­мые но­вые за­ко­ны се­мейст­ву Игум­но­вых, близ­ко­му Паш­ке Ле­ту­но­ву, не­сут ра­зо­ре­ние и пе­чаль. «Ав­то­мо­биль Кон­стан­ти­на Ива­но­ви­ча, в ко­то­ром тот гор­до вы­ез­жал по ут­рам, кон­фис­ко­ван для во­ен­ных нужд. Ста­рую да­чу в Си­вер­ской кто-то под­жег, сго­ре­ла до­тла со всей ме­белью, кни­га­ми. Кон­стан­тин Ива­но­вич пы­та­ет­ся по­дать в суд, по­лу­чить стра­хов­ку, но где там! Ни­ко­му ни до че­го… Как теп­ло и уют­но на этой да­че, пах­нет си­га­рою Кон­стан­ти­на Ива­но­ви­ча, го­ря­щи­ми све­ча­ми, гу­дят пе­чи, по­трес­ки­ва­ет де­ре­во…»

Не­дав­ний гим­на­зист Пав­лик с лег­кой ру­ки дя­ди ка­тор­жа­ни­на-ре­во­лю­ци­о­не­ра ста­но­вит­ся сек­ре­та­рем су­да, три­бу­на­ла, вро­де бы про­с­тым пи­са­рем, но каж­дый вы­не­сен­ный при­го­вор остав­ля­ет за­руб­ку, за­сеч­ку на серд­це. И юно­ша сам се­бе го­во­рит, это вранье, что ко­ли­чест­во ог­руб­ля­ет чувст­ва. Он пом­нит и седь­мо­го, и вось­мо­го и де­вя­то­го при­го­во­рен­но­го. От не­го тре­бу­ют бес­чувст­вия во имя ре­во­лю­ции. Но что же тог­да де­лать с Паш­ки­ным пыл­ким серд­цем? «Бы­ли дни омерт­ве­ния чувств. Слиш­ком мно­го смер­тей, на­си­лий, со­кру­ша­ю­ще­го на­пря­же­ния, изо дня в день. Сви­реп год, сви­реп час над Рос­си­ей… Вул­ка­ни­чес­кой ла­вой те­чет, за­топ­ляя, по­гре­бая ог­нем, сви­ре­пое вре­мя… Ког­да те­чешь в ла­ве, не за­ме­ча­ешь жа­ра. И как уви­деть вре­мя, если ты в нем?»

Му­че­ния и ви­но­ва­тость так и не ис­че­за­ют со вре­ме­нем, а с воз­рас­том толь­ко уси­ли­ва­ют­ся. Утек­ла мо­ло­дость, и Ста­ри­ка гло­жут по­те­ри. Он не мо­жет по­де­лить­ся му­кой с деть­ми: ка­жет­ся, де­ти его не лю­бят, не по­ни­ма­ют; он не мо­жет рас­ска­зать окру­жа­ю­щим о ре­во­лю­ци­он­ной эпо­пее: ка­жет­ся, дав­нее, па­мят­ное ни­ко­му не нуж­но, не­ин­те­рес­но; он не зна­ет, ко­му по­жа­ло­вать­ся на не­лю­бовь близ­ких и рав­но­ду­шие даль­них: боль­ше нет единст­вен­ной жен­щи­ны, ищу­щей и жду­щей его сло­ва. «Про­шли го­ды, про­шла жизнь, на­чи­на­ешь раз­би­рать­ся: как да что, по­че­му бы­ло то и это… ни­ко­го не оста­лось от тех вре­мен».

Но поч­таль­он до­став­ля­ет пись­мо от той, ко­го лю­бил с гим­на­зи­чес­кой семьи — от Аси Игум­но­вой — ко­му про­щал не­вни­ма­ние, че­ре­ду­ю­щи­е­ся за­му­жест­ва, ме­та­ния от бе­лых зна­мен к крас­ным фла­гам. «Асю Игум­но­ву вспом­нил сра­зу. И Пят­над­ца­тую ли­нию, дом с гра­не­ным вы­сту­пом, во­ро­та из же­лез­ных пруть­ев. Вдруг об­ра­до­вал­ся — пой­ти рас­ска­зать де­тям! Ведь ин­те­рес­но — че­рез пять­де­сят пять лет. Но тот­час со­об­ра­зил, что рас­ска­зы­вать не­льзя, по­то­му что по­ру­га­лись. Вче­ра тя­же­ло и обид­но ру­га­лись, опять на­толк­нул­ся на не­по­ни­ма­ние, нет, не то — все по­ни­ма­ют, но де­ла­ют во­пре­ки по­ни­ма­нию. То­го ху­же, не­до­мыс­лие. Не­до­чувст­вие. Как буд­то дру­гих кро­вей».

Пос­ле по­лу­че­ния пись­ма в жиз­ни Ста­ри­ка по­яв­ля­ют­ся но­вые смыс­лы и на­деж­да, нет, не на теп­ло в од­ной по­сте­ли, а на раз­го­вор. Зна­е­те, иног­да так важ­но прос­то вы­го­во­рить­ся, прос­то по­го­во­рить. А ста­ри­ков ведь ред­ко слу­ша­ют вни­ма­тель­но, ча­ще от­ма­хи­ва­ют­ся: не­ког­да. И на­ше­му Пав­лу Ев­гра­фо­ви­чу хо­чет­ся разо­брать­ся в том, что не осмыс­ле­но юностью, а в ста­рос­ти ста­ло до­ро­го на вес зо­ло­та, на вес еще од­но­го про­жи­то­го дня в ухо­дя­щей от Ста­ри­ка жиз­ни. Ста­рость че­рез му­ку-па­мять под­бра­сы­ва­ет ка­кие-то де­та­ли, эпи­зо­ды, не­зна­ча­щие, бес­смыс­лен­ные, от­ры­воч­ные, из дав­не­го-дав­не­го, вдруг вы­зы­ва­ю­щие про­нзи­тель­ную боль-тос­ку и до­гад­ку: по­ту­ха­ние близ­ко.

Ны­неш­ние ста­ри­ков­ские «скуч­ные» мыс­ли, одо­ле­ва­ю­щие глав­но­го ге­роя за чаем на ве­ран­де, в еже­днев­ных по­хо­дах с пу­с­ты­ми су­доч­ка­ми вдоль ре­ки за обе­да­ми в ко­опе­ра­тив­ную сто­ло­вую, в упря­мой ра­бо­те над «ни­ко­му не­нуж­ной» хро­ни­кой ре­во­лю­ци­он­ных со­бы­тий, ку­да эмо­ци­о­наль­ней и про­ник­но­вен­ней опи­са­ны ав­то­ром, чем бур­ля­щие, при­клю­чен­чес­кие буд­ни борь­бы, ли­хо­летья за­во­е­ва­ний и отво­е­ва­ний.

В ро­ма­не Ле­ту­но­ву чуть за семь­де­сят, Три­фо­но­ву в мо­мент на­пи­са­ния — под шесть­де­сят. Воз­мож­но, и его собст­вен­ный воз­раст, по­мог так прав­до­по­доб­но, под­роб­но и без­жа­лост­но по­ка­зать чи­та­те­лю нут­ря­ную ли­хо­рад­ку ге­роя. Ста­рик мно­го го­во­рит сам с со­бой. Ста­рик го­рю­ет по ра­но ушед­шей же­не, жа­ло­бит­ся ей. Его при­ни­ма­ют за по­ме­шан­но­го. Ста­рик ви­дит всю не­пра­виль­ность жиз­ни де­тей сво­их, их сла­бость, апа­тию, от­чуж­ден­ность. Это бес­по­мощ­ное на­блю­де­ние его раз­ру­ша­ет. Он злит­ся, лю­бит, брез­гу­ет, воз­му­ща­ет­ся, жа­ле­ет. И вот те его не­вы­п­ла­кан­ные мыс­ли, та внут­рен­няя до­сто­ев­щи­на, раз­ди­ра­ю­щие од­нов­ре­мен­но пре­зре­ние и неж­ность, при­тя­же­ние к не­до­ся­га­е­мой лю­би­мой и сму­ще­ние ее ста­ри­ков­ской не­кра­си­востью не­обы­чай­но лю­бо­пыт­ны и тро­га­тель­ны: «Мне бы не­мед­лен­но уй­ти, са­мое вре­мя, прос­то не­об­хо­ди­мо, но я, как глу­пая со­ба­ка, при­вя­зан­ная к мес­ту, не рас­по­ря­жа­юсь со­бой. Нет ни­че­го дол­го­веч­ней и об­ман­ней дет­ских Лю­бо­вей. Ну, что в ней бы­ло? Что оста­лось от де­воч­ки, ког­да-то по­ра­зив­шей на­смерть».

Кон­цов­ка ро­ма­на Три­фо­но­ва не про стар­чес­кую безыс­ход­ность.

Ста­ри­ку вдруг да­рят­ся две ра­дос­ти: встре­ча с Асеч­кой Игум­но­вой не в пись­мах, а на­яву и по­ни­ма­ние, что де­ти, его взрос­лые, не­су­раз­ные, не так счаст­ли­вые, как же­лал бы, де­ти лю­бят его. Прав­да, им всем для яс­нос­ти по­ни­ма­ния нуж­но пе­ре­жить под­мос­ков­ное, душ­ное тос­кой и ды­ма­ми ле­то, нуж­но по­стра­дать сы­ну в борь­бе с лес­ны­ми по­жа­ра­ми на тор­фя­ни­ках. За­час­тую слу­ча­ет­ся, что-то внеш­нее бе­ре­дит твое нут­ро, сле­по­ту раз­ру­ша­ет и на­сту­пив­ше­му про­зре­нию со­пут­ст­ву­ет от­ча­я­ние. Но тут си­ту­а­ция раз­ре­ши­лась про­зре­ни­ем, уняв­шим от­ча­я­ние. Иног­да бы­ва­ет позд­но: не по­ми­рить­ся, не оправ­дать­ся не успе­ва­ем. Три­фо­нов ща­дит сво­е­го Ста­ри­ка и то­му с при­вку­сом го­ре­чи га­ри да­ру­ет по­ни­ма­ние, осо­зна­ние, при­ми­ре­ние. И тог­да за ды­ма­ми вдруг яс­но вста­ют лю­бовь и не­ру­ши­мость родст­ва.

Что же есть па­мять, бла­го или му­ка?

Вре­мя сме­ня­ет­ся так быст­ро, что ты не от­ли­ча­ешь всам­де­лиш­ную и при­зрач­ные жиз­ни. Вот толь­ко еще в ян­ва­ре—фев­ра­ле: «все во­круг ме­ня — шум­ный, об­во­ла­ки­ва­ю­щий, за­тя­ги­ва­ю­щий ку­да-то сон. А в мар­те ни­че­го, кро­ме бес­ко­неч­но­го бе­га, тол­пы, пе­ре­ст­ре­лок, но­вос­тей ужа­са и вос­тор­га. Все ор­лы на ре­шет­ках двор­ца об­мо­та­ны крас­ной ма­те­ри­ей».

В стро­ках, взя­тых эпи­гра­фом, го­во­рит­ся о ма­лень­ком прост­ранст­ве — ду­ше че­ло­ве­ка — «там все и про­ис­хо­дит» — прав­да ведь? Толь­ко то и ин­те­рес­но, что у че­ло­ве­ка внут­ри: ну, вот то, ста­ри­ков­ское внеш­не, на са­мом де­ле, еще юно­шес­кое, не из­жи­тое, не истра­чен­ное, не за­тя­нув­ше­е­ся, до скон­ча­ния ве­ка не за­жи­ва­ю­щее, не упо­ко­ен­ное, по­то­му что Суд­ный день бли­зок.

И сам Три­фо­нов прав: «Ни­че­го сде­лать не­льзя. Мож­но убить мил­ли­он че­ло­век, сверг­нуть ца­ря, устро­ить ве­ли­кую ре­во­лю­цию, взо­рвать ди­на­ми­том пол­све­та, но не­льзя спас­ти од­но­го че­ло­ве­ка».

И что­бы про­длить име­ни­ны серд­ца, не­сколь­ко ци­тат из про­из­ве­де­ний Юрия Три­фо­но­ва:

…Ме­ня за­во­ро­жил за­пах вре­ме­ни, ко­то­рый со­хра­нил­ся в ста­рых те­ле­грам­мах, про­то­ко­лах, га­зе­тах, лис­тов­ках, пись­мах. Они все бы­ли окра­ше­ны крас­ным све­том, от­блес­ком то­го гро­мад­но­го гу­дя­ще­го кост­ра, в ог­не ко­то­ро­го сго­ре­ла вся преж­няя рос­сий­ская жизнь.

…По­ку­па­ю­щие кни­ги ве­се­лят­ся, про­да­ю­щие стра­да­ют
…за­пах от мо­ло­ка — те­лес­ной све­жес­ти
…нет су­ществ бо­лее за­пу­тан­ных, чем друзья
…все еще оста­вал­ся не про­фес­си­о­на­лом, а лю­би­те­лем, то есть умел пи­сать толь­ко то, что бы­ло ему ин­те­рес­но. Все про­чее тре­бо­ва­ло не­имо­вер­ных уси­лий
…лю­ди счи­та­ют, что толь­ко их стра­да­ния под­лин­ны
….в ли­те­ра­ту­ре каж­дый отве­ча­ет за се­бя. Ли­те­ра­ту­ра не за­го­вор рав­ных, не тай­ное об­щест­во и не плот­ниц­кая ар­тель. Кто-то ска­зал: ли­те­ра­ту­ра — то­вар штуч­ный.
…То, о чем пи­са­лось, что бы­ло пол­ней­шим вы­мыс­лом — под­ня­лось из тво­е­го мра­ка, из тво­их ила и во­до­рос­лей, — вне­зап­но во­пло­ща­ет­ся в яви и по­ра­жа­ет те­бя, иног­да смер­тель­но

…Ис­тин­ные гра­фо­ма­ны лю­ди одер­жи­мые, поч­ти су­мас­шед­шие. Ни­чем иным, кро­ме сво­е­го лю­би­мо­го " grafo «, они за­ни­мать­ся не мо­гут и не уме­ют. Я по­ни­маю, тут мно­го спор­но­го: где ис­тин­ные гра­фо­ма­ны, где не­ис­тин­ные? Как най­ти раз­де­ля­ю­щую чер­ту? Есть фа­на­ти­чес­кие лю­би­те­ли " grafo «, ко­то­рые на­пи­са­ли по­ра­зи­тель­но и удру­ча­ю­ще — для всех нас — ма­ло. На­при­мер, Оле­ша, Ба­бель. Лю­бовь этих пи­са­те­лей к сло­ву, к кра­со­те, к смыс­лам, скры­тым в сло­вах, бы­ла без­мер­ной, мо­жет быть, чрез­мер­ной: они не рас­ска­за­ли нам мно­го­го, что мог­ли бы рас­ска­зать. Они предъ­яв­ля­ли се­бе ги­гант­ский счет. Та­кую фра­зу, ну, ска­жем, как: «Его гла­за с добрым, лу­ка­вым при­щу­ром…» — они не мог­ли бы на­пи­сать да­же под угро­зой пис­то­ле­та, ибо им по­ка­за­лось бы, что та­кая фра­за — пре­да­тельст­во.

….Пом­ню ожес­то­чен­ные спо­ры во­круг та­ко­го во­про­са: чем от­ли­ча­ет­ся но­вел­ла от рас­ска­за? На­хо­ди­лись лю­ди, ко­то­рые очень опре­де­лен­но обо­зна­ча­ли раз­ли­чия. Ста­ло быть, очень опре­де­лен­но зна­ли, что та­кое рас­сказ и что та­кое но­вел­ла. Счаст­ли­вые лю­ди! Я, на­при­мер, не знаю, чем по су­щест­ву — а не по раз­ме­ру — от­ли­ча­ет­ся рас­сказ от ро­ма­на.

….Со­вре­мен­ная про­за, ко­то­рая иног­да ста­вит чи­та­те­ля в ту­пик, — ро­ман ли это, рас­сказ, ис­то­ри­чес­кий очерк, фи­ло­соф­ское со­чи­не­ние, на­бор слу­чай­ных оце­нок? — есть воз­вра­ще­ние к древ­не­му смыс­лу, к воль­нос­ти, к " prosus «…»