Между небом и землёй

Я живу посередине,

между небом и землёй.

По ночам пишу картины,

по утрам спешу домой,

на ходу ищу для песни

подходящее словцо.

Жить на свете интересней,

когда ветер бьёт в лицо,

зябко дождик поливает,

жарко солнышко печёт,

если тело и страдает,

то душа внутри поёт.

Колокола

Дон-дон!.. Малиновый звон!

С амплитудой колебаний,

как привычный камертон.

Влево-вправо, влево-вправо,

словно маятник часов —

драгоценная оправа

из людских заветных снов.

Справа-слева, справа-слева

окружает нас обман.

И опять срывает Ева

тот змеиный талисман.

И опять Адам ласкает

только созданную плоть,

приникает, проникает,

зов не в силах побороть.

Это действо, это чувство

возникает вновь и вновь,

и космическое буйство

будоражит нашу кровь,

И звенит в ушах набатом

колокольный мерный звон,

и кружится каждый атом

со вселенной в унисон.

Вдохновение

Пишу стихи, пишу картины,

Синеют тени на стене.

Они, как снасти бригантины,

Вскипают чувствами во мне,

Рождая строй ассоциаций,

Играя в бликах мизансцен,

Где эхо будущих оваций

Грохочет пением сирен.

Сплелись в цветной метаморфозе

Мазки стихов, слова картин.

Как будто приникает к розе

Губами страстный Арлекин.

И пляшут ножки Коломбины

Мазками строк, строкой мазка.

Лучат стихи, звучат картины,

И пишет тонкая рука.

Встреча

Знакомый художник идёт по Москве,

Оторванный хлястик, авоська в руке,

На джинсах заплата, до глаз борода…

Художник патлатый, идёшь ты куда?

К себе в мастерскую? На пьянку к друзьям?

На днях загляну я, до встречи, салям!

Художник столичный, не сладко тебе,

Забвенье сереет в твоей бороде.

Рама на стене

Чудная новая рама висит на стене.

Тщетно прекрасная дама

громко взывает ко мне,

томной улыбкой играет,

тоненьким пальцем грозит,

просит меня, умоляет,

деньги и славу сулит.

Холст до отказа натянут,

краской палитра блестит.

Только писать я не стану —

к даме душа не лежит.

Рама тускнеет пустая,

ночью на стенке скрипит,

да полыхает огнями

роковых малахит.

Незавершённая картина

Горечь недописанной картины,

Радость абсолютного конца —

Словно из обыденной рутины

Вынимаешь нежного птенца.

Смутная, неясная идея,

Несформившаяся мечта —

Тоньше, невесомей и слабее

Ветром унесённого листа.

Так на ненаписанной странице

Еле тлеет смутный огонёк,

Так в прозрачной сонной веренице

Чьих-то глаз читается намёк.

Так и в этой будничной рутине

Вспыхнет светом брачного кольца

Радость недописанной картины,

Горечь абсолютного конца.

Перед мольбертом

Пойму ль тенденцию мазка?

Куда полёт его стремится,

Когда свободна и легка

Плывёт по полотну рука,

И сердце радостно лучится.

Открою ль тайны мастерства?

Услышу ль терции гармоний?

Придя на праздник торжества,

Я перед ликом божества

Пролью ли струи благовоний?

Смотрю на красок хоровод:

Рассевшись чинно по палитре,

Что предвкушают? Натюрморт,

Иль бег реки, иль небосвод,

Цветы иль грешницу в молитве?

Нет, сокровенных тех глубин

Мне в этой жизни не добиться.

Но я берусь за мастихин,

И вновь с палитрой на один

Спешу гармонией упиться.

Мир палитры

Земля была бездонна и пуста,

И тьма носилась над землею…

«Да будет ЦВЕТ», — произнесли уста,

И краски хлынули рекою.

И загорелось солнце в вышине

И жёлтым кадмием мазнуло густо

По ярко освещённой стороне,

Ну а в тени пока что было пусто.

Тогда: «Да будут звёзды и луна!»

И сразу тень заискрилась прохладой,

И синий кобальт распахнул крыла,

И захлебнулся соловей руладой.

И краски сочные, как спелые плоды,

Расположились на палитре.

И тот, кто с красками на ты,

Застыл в восторженной молитве.

Самодостаточность

Мне вполне хватает, если

Солнце светлое лучится.

Мне вполне хватает песни,

Что поёт простая птица,

Примостившись среди листьев

Тополиных за окном.

Мне вполне хватает кисти,

Что в руке горит огнём,

Теплится, как божья свечка,

Освещая белый холст

И цветного человечка,

Что идёт совсем не прост

Мимо сада, мимо пляжа,

Между красочных слоёв,

Оживляя ткань пейзажа

От средины до краёв.

Гимн Гончару

Сублимирую пространство —

Без княженья сразу в грязь.

Без разврата и без пьянства

Я стремлюсь в грязи увязть.

Крынки делают из грязи,

И из грязи чернозём.

У меня с землёю связи —

Мне все князи нипочём!

Сублимирую идеи,

без горючего горю,

Не краснею, не потею,

Напрямую я творю.

В вихре творческих потенций

Только поведу плечом,

Высекаю озаренье —

Мне все музы нипочём!

Прочитал я, что из глины,

По субботам, в день шестой

Нас формует бог единый,

Нимб крутя над головой.

Вот из глиняных замесов

Я с такой же простотой

Ангелов леплю и бесов,

Круг вертя своей ногой.

И кипит в поту потенций,

Между «измов» и цитат

Сублимация сентенций —

Мне уже сам чёрт не брат.

Есть одна проблема всё же,

Непонятная ежу:

И зачем мне лезть из кожи?

Я и так в грязи сижу.

Дорога домой

Верхняя Масловка улица,

дуется из подворотни,

дорога шлифуется.

Ветер и дождик, и слякоть и мрак…

Тени прохожих и кляксы собак

мимо мелькают,

крадутся бесшумно.

Не надо бояться, глупо, неумно.

Это такие же души, как мы.

Так же не любят они темноты.

Им ненавистны скрипучие двери,

ламп темнота, завыванье метели.

Так же спешат поскорее домой,

чувствуя взгляды дрожащей спиной.

Вот перекрёсток —

пальто раздувается.

Арка во двор и нога спотыкается.

И наконец — открывающий жест!

Верхняя Масловка, дом и подъезд.

Привет, друзья!

Привет, друзья!

Ах, как давно

Мы не гуляли вместе.

Пусть праздник наш — такая блажь,

Богемной жизни родной антураж,

Ночной мираж, какой пассаж,

Но, может быть, нам выпадет марьяж.

Идём скорей, идём туда,

Где эту ночь прикончим без труда.

Пусть праздник наш — сплошной кураж,

За столом мы входим в раж,

Но этот раж нам как блиндаж,

И мы пока с судьбою баш на баш.

Звонят, звонят — открыта дверь,

Мы собрались почти без потерь

На праздник наш, на наш этаж,

Где скажешь всё друзьям и всё отдашь.

А эпатаж, он как витраж,

И сквозь него ещё цветней пейзаж.

Сидим, едим и пьём вино

И друг на друга смотрим заодно,

Ведь праздник наш, как вернисаж,

Сюда попасть трудней, чем в Эрмитаж.

А Эрмитаж пока не наш,

Но мы его возьмём на абордаж.

Уже светло и ночь прошла,

Мы снова разбредёмся кто куда,

Аdier, Наташ, в душе мандраж,

Но мы опять заходим на вираж!

Ведь жизнь — пейзаж, где мы — стаффаж,

Но мы придём к тебе на вернисаж.

Неведомый мир

Я в невидимом мире живу

И охвачена им безраздельно.

Я не в призрачном сне, наяву,

Но к реальному миру отдельно.

Одинокая, я не одна,

Много в мире таких же изгоев.

От элиты до нищего дна

Сколько тех, кто не знает покоя.

Я не вижу собратьев своих,

Но завишу от них я всецело.

Цели их и желания их

Для меня будто «Слово и дело».

Как они, я надеюсь и жду,

И верна, как они, беспредельно.

Вместе с ними я в мире живу.

Я охвачена им безраздельно.

Премьера

Пыль веков лежит в квартире,

Запылился интерьер.

Стало душно в затхлом мире

Вернисажей и премьер.

Помрачнели, потускнели,

Покривились зеркала…

А на пыльной авансцене

Бьют в набат колокола.

Мечут искры, мечут звуки,

Льют малиновый трезвон.

Но сквозь серый сумрак скуки

Слышен шорох похорон,

Шумный шёпот, робкий ропот

И скептический оскал,

И мышиный мелкий топот

В глубине кривых зеркал.

Скерцо

Льётся скерцо, бьётся сердце,

Как обкатанный пятак.

И обшарпанная дверца

Нас уводит на чердак.

Где под мокнущею крышей,

В живописной мастерской

Молодой художник Миша

Портретирует с тоской.

Где потасканная Муза

Чистит свёклу за столом,

А позирует Карузо —

Кот с облупленным хвостом.

Вот когда кухарка Муза

Свёклу бросит в винегрет,

То проснётся кот Карузо,

И закончится портрет.

И тогда прольётся скерцо,

И истратится пятак,

И захлопнется та дверца,

Что уводит на чердак.

Тихи музейные сны

С выставки японской гравюры

Линии гравюры, в клетку кимоно,

Слой имприматуры. Как в немом кино,

Вычурные позы, взмахи белых рук.

Трепетной мимозы ароматный дух.

Кобальт сероватый и сангины тон.

Злой дракон лохматый, погружённый в сон.

Опытная гейша в зеркало глядит.

Пучеглазый демон на ветвях сидит.

Битва самураев — лязгают мечи.

Дамы Утамаро молятся в ночи.

Гейши, самураи, Фудзи, кимоно —

Много слов я знаю, грезится давно

Место в океане, горы — острова.

Чудная, желанная, чуждая страна.

Где на Фудзияме сакура цветет,

А вокруг нарядный праздничный народ

Церемониально распивает чай.

И гравюры режет старый Хокусай.

Тискает с дощечек оттиски свои,

А под нос мурлычет древние стихи.

И ко мне несутся через всю Сибирь,

Через сотни грязных, непролазных миль

Запахи и позы, жесты и слова,

И глядят раскосые чёрные глаза.

И роятся грёзы из заморских снов

Вокруг русых русских нашенских голов.

Аукцион

Момент настал! Взяла меня за горло

Паскудной жизни тощая рука,

Прижала, придавила и припёрла,

И вот уже пустила с молотка.

Аукцион! Кричит распорядитель:

«Кто больше даст? Пошёл последний лот!»

И сытый, сонный новый потребитель

Трясёт мошной — теперь его черед.

И грустно мне. Зачем им этот пепел? —

Последний лепет пересохших губ,

Прощальный вздох и судорожный трепет

Минувшей жизни, вышедшей в отруб.

Бьёт молоток! Охрип распорядитель:

«Прибавьте рупь! Кто против, а кто за?»

И жадный, толстый новый потребитель

Таращит оловянные глаза.

Приглашение на выставку

Квадратная стена, квадратный взгляд на мир.

В квадратиках окна зияет мгла квартир.

Весь город расчленён на сектора кварталов.

Не дух ли наш пленён провалами порталов,

Квадратами дворов, где тонет тусклый взор,

Где потерялся луг и лес и склоны гор?

Как их вернуть, найти?

Секрет предельно прост.

Лишь надо перейти через Кузнецкий Мост,

Не рухнуть на крыльцо,

По лестнице взобраться,

Повесить пальтецо и можно восторгаться!

И пусть опять стена, и пусть квадраты рам,

Но через них видна дорога в светлый храм,

И вот нашёлся луг, и лес, и склоны гор.

И распахнулся вдруг малиновый простор.

Где кобальт пьёшь взахлеб,

В лазури реешь птицей,

Где охра мчит в галоп,

И кадмий рдеет в лицах.

Где постигаешь ты, что красками чревата

И белизна стены, и чернота квадрата.

Новогоднее странствие

Новогоднее странствие,

Погружаюсь в пространство судьбы —

грустный путник на белой равнине.

Из курной прокопченной избы

смотрит глаз зачарованных иней.

Одинокое странствие вспять

по глубокому бархату ночи,

проживается детство опять

из последней неистовой мочи.

Пляшут призраки прошлых времён

из ушедшей немыслимой дали,

ткут морозные листья окон,

словно кисти на павловской шали.

Шепчут таинства давние сны,

веют холодом снежные зимы,

в предвкушении новой судьбы

через полночь идут пилигримы.

Память

Ковыль и степь, ковыль и зной,

и ветер, и вольный бег коней…

И взмахи белой гривы в лунном свете,

среди ночных теней.

И фырканье жеребой кобылицы,

и ржание, и храп.

Зов памяти? Иль это только снится

в сияньи тусклых ламп.

И будет пробужденье на рассвете

в оковах городских,

и снова в школу соберутся дети,

и под дождём я провожаю их.

И мы бредём, размытые в тумане,

немые, как во сне.

Но тот живой глоток воспоминаний

всё теплится во мне.

И спотыкаясь в перекрестье улиц,

я чую конский дух,

и пение стрелы, и посвист пули,

и сердце быстрый стук…

Разбойные набеги, погони

и волны ковыля,

а за плечами буйный ветер стонет

и вольный бег коня.