Глава XVIII

Как только из Киева были получены воспоминания, Дубовской, как и обещал, присоединился к работе над сценарием, и она пошла споро. Правда, стоит оговориться, что поначалу, когда они, Юрий Кириллович и Сергей Дубовской, вместе и вслух прочитали до конца воспоминания, первый впал в полное отчаянье. Дело в том, что воспоминания эти как-то неожиданно обрывались.

— А какая же развязка? — растерянно взглянул на соавтора Просекин.

— Какая-какая! — вскинул плечи Дубовской. — Развязка всем известная: полный разгром немецко-фашистских орд и флаг Победы над рейхстагом!

Отсутствие внятного финала нисколько Сергея не обескуражило. Наоборот, он тут же готов был засучить рукава и ринуться в бой. Он даже с ходу придумал рабочее название будущего сценария: «Пробиться к своим». И надо сказать, что, пожалуй, именно это точное имя проекта определило то верное русло, по которому и направлен был весь ход событий, вдохновенно и последовательно выстраиваемый авторами.

Сергей так резво включился в работу, будто готовился к этому всё время с того самого первого разговора с Юрием Кирилловичем возле храма Христа Спасителя. Его режиссёрский опыт подсказал интересный ход, позволивший связать историю первых страшных дней Великой Отечественной с событиями сегодняшнего дня. У Сергея старый друг служил в Следственном комитете России. Когда-то он вёл следствие одного военного преступника — коллаборациониста с Западной Украины. На оккупированной фашистами территории этот мерзавец участвовал в массовых погромах и расстрелах. Лично разбивал еврейских младенцев о стволы деревьев. Любил подбросить малыша и на лету стрелять в него под общий одобрительный смех эсэсовцев. А начинал войну он в Красной Армии. Со своим подразделением выходил из окружения. Был легко ранен и остался с целым взводом тяжелораненых в местной больнице украинского села. Эвакогоспиталь не смог бы с ними прорваться к нашим, тем более что многих нужно было срочно оперировать. Когда вошли в село немцы, врачи этой больницы постарались представить всех этих раненых как местных жителей, попавших под бомбёжку. Односельчане тоже старались в этом подыграть: носили бойцам продукты, какие могли, подкармливали их. Но всех выдал этот самый «выздоровевший» западенский персонаж. Просто привёл в больницу карателей и пальцем указал на каждого красноармейца. Все они погибли в душегубке, а вместе с ними и врачи, и сёстры, и нянечки. Предатель же заслужил похвалу врагов, по сигарете за каждого убиенного, буханку хлеба и большой шматок сала. Но самое удивительное, что сухим он вышел из воды уже и после победы. Умудрился затеряться где-то под Львовом. Несколько лет прятался в схронах, а потом вылез на белый свет, сменил фамилию, отпустил усищи и бороду, навесил себе боевые награды — видно, с убитых содрал — и стал не кем-нибудь, а писателям. Писал военные повестюшки, где половина повествования была отведена одам коммунистической партии и советскому правительству. Когда грянула перестройка, он заделался руководителем одной из региональных организаций «Руха». Стал вдруг ярым националистом. Вот тут-то и вылезло, словно гниль из-под сошедшего снега, его страшное прошлое. Вышло на него, уже сражённого болезнями старика, следствие, но он успел с почестями убраться в мир иной.

Героем сценария по предложению Сергея Дубовского и стал следователь, скрупулёзно и хватко продвигающийся по кровавым следам этого военного преступника. От этого сценарий получился не просто исторический, а неожиданно современный, даже злободневный и, если можно так выразиться, пульсирующий яркими событиями. Воспоминаниями деда Серёжки Кузнецова, участника войны с первых её трагических дней, в его основу была заложена искренность повествования и обжигающая правда. Но и следователь, друг Дубовского, невольно ставший консультантом, добавил работе остроту, историческую мотивированность и точность. Более того, он даже организовал обсуждение сценария ветеранами следствия, и те, единогласно одобрив его, под сильным впечатлением тут же написали письмо министру культуры с просьбой о финансовой поддержке, как они выразились, уникального, крайне необходимого сегодня кинопроекта. А ещё Дубовской вооружился письмами-ходатайствами известных многоопытных артистов, чьи имена в советские годы украшали титры очень многих кинокартин, ставших уже киноклассикой. Актёры и актрисы, приглашённые в этот проект, прочитали сценарий, предложенный им режиссёром, и заявили, что давно ничего подобного не получали и что с радостью готовы работать в таком кино.

И вот, казалось, всё уже было готово для последнего победного марш-броска. Просекин и Дубовской записались на приём к директору департамента кинематографии минкульта Любезновой Юлии Борисовне. Заблаговременно они передали ей через секретаршу своё выстраданное произведение — основу будущего киношедевра.

В назначенный день они были в приёмной за десять минут до времени «Ч». Начальницу пришлось ждать чуть ли не полчаса.

— Она вышла на минутку, — успокоила милая секретарша, невинно хлопая наклеенными ресницам.

Дубовской впоследствии не без основания предположил, и Просекин с ним согласился, что госпожа Любезнова потому заставила их ждать, что в это время от своего патрона, от министра, получала «ОВЦУ» — особо важное ценное указание. Само последовавшее общение с ней подтверждало эту догадку: она вела себя с ними не просто уверенно, а даже нагловато. Очевидно, перед ней была поставлена определённая задача.

Сидели творцы в душной приёмной и терпеливо ждали. У Серёги Дубовского ещё, как на грех, лихорадка на губе выскочила, и очень он её стеснялся. Всё лапал её, лапал, и в конце концов она кровить начала. Слава богу, у секретарши нашлась в шкафу перекись и ватные диски. И вот как раз когда Сергей прикладывал смоченный тампон к злосчастной кровоточащей корочке на губе, в длинном коридоре появилась Юлия Любезнова. Она начальственно шагала своими полными ножками, держа руки в глубоких карманах чуть касающегося колен голубого платья, строгого, видимо, особого, ею придуманного чиновничьего покроя.

Когда она с явно напускным суровым видом вошла в приёмную, вставший ей навстречу Дубовской, после взаимного «здрасьте», смущаясь, извинился:

— Простите мне мой непрезентабельный вид…

— Я с вами не собираюсь целоваться, — резко отрезала Любезнова.

— А мы и не рассчитывали, — добродушно пошутил Просекин.

Прошли в кабинет. Секретарша по команде хозяйки кабинета подала ей кофе, и та, отхлёбывая из чашечки бодрящий напиток, попёрла достаточно агрессивным тоном:

— Я потеряла свои выходные из-за читки вашего сценария. Такое впечатление, что его какие-то допотопные старики написали…

Она говорила, заглядывая в свои заметки на экземпляре сценария.

— Наши современники так не разговаривают. Я это знаю, я много, особенно в последнее время, говорю с разными людьми, разных возрастов и разных социальных слоёв. Что это за пафос?! Вы тут попытались вплести в сюжет любовь. Очевидно, чтобы привлечь молодого зрителя. Похвально. Но только молодёжь сегодня вообще по-другому разговаривает и по-другому занимается сексом. Они у вас, ваши молодые персонажи, как старики…

Просекин, всё ещё наивно счастливый от того, что вот между ним и начальницей лежит готовый сценарий, что этот сценарий всё-таки сложился, что он существует, а значит, будет кино, безмятежно возразил:

— Видите ли, Юлия Борисовна, у нас художественное произведение. Оно наполнено романтикой и православными идеями, и если сегодня иные представители молодого поколения употребляют в своей речи нецензурную лексику…

Тут начальница его перебила и заявила, что она тоже, когда надо, матерится.

На это Дубовской заметил, что он хорошо знаком с её отцом, ректором театрального вуза, много раз с ним встречался и ни разу не слышал из его уст нецензурную брань.

— Он как раз меня и научил материться, — объяснила Юля. — И кстати, научил разбираться в литературе. Что это у вас за святые вопли? О войне нужно сегодня говорить жёстко, — возмущалась она. — Что за церковный пафос? Это же катастрофа! Это вообще не сценарий.

Уже заведённый Дубовской возразил: дескать, всё-таки что-то в этом понимает. Ведь сделал с успехом две кинокартины при финансовой поддержке минкульта.

— Я вас не знаю. И вообще меня прошлое не интересует, — глотнув кофе, перебила его Юлия Борисовна. — Вы лучше скажите, сколько вы заработали в прокате.

Насупив брови, Дубовской попытался объяснить:

— Видите ли, уважаемая Юлия Борисовна, мои кинокартины по многим, не зависящим от меня обстоятельствам не могли получить такой массированной рекламы, какую получали, например, не спорю, замечательные картины нашего признанного лидера господина Медведкова. Но мои картины всё же шли в прокате, тепло принимались зрителями, получали призы на международных и российских кинофестивалях…

Начальница отрезала:

— Президент поставил перед нами задачу зарабатывать деньги. Что вы планируете заработать своей будущей картиной, кто ваши дистрибьюторы, какова дорожная карта? У вас вообще не сценарий, а какая-то литературщина. Что это за живописательство: «проехал чёрный, как сама смерть, фургон с белыми крестами по обоим бортам»?

— А как, по-вашему, надо писать? — примирительно спросил Просекин.

— Коротко и просто, — ответила Юля. — Проехал фургон. И всё. Это американская форма сценария. Если вы не умеете, то пойдите в триста тринадцатый кабинет к Ангелине Львовне Цукановой: она вас научит.

Ещё не теряющий надежды Просекин попытался парировать, что сценарий консультировал генерал-лейтенант юстиции, человек сам пишущий, издавший книгу воспоминаний, которая разошлась в течение нескольких месяцев. Сценарий высоко оценили известные и опытнейшие актрисы, настоящие звёзды отечественного кино…

— Да что они понимают! — отмахнулась молодая чиновница и отхлебнула кофе.

Просекин не сдавался:

— Но сценарий высоко оценили и в Следственном комитете России. Там ждут такой рассказ о современном своём работнике. О том, какой это высококультурный, одарённый человек, с раскрытием его психологии, с его сложной работой, когда так трудно принимать непростые решения; человек, живущий и совершающий поступки, невольно следуя православным заповедям; профессионал, раскапывающий самые запутанные, самые страшные кровавые военные преступления.

— Мы о войне Советского Союза с немцами кино снимать не собираемся, — оборвала начальница. — Тем более события у вас на Украине развиваются. На эту тему уже столько наснимали — зритель не пойдёт. Потом, этот следователь у вас какой-то странный. Говорит о Суворове, постоянно рассуждает о Чехове… Что за пафос? Катастрофа!

— Но сегодняшний офицер следственного комитета именно таков, — пытался доказывать Юрий Кириллович. — Я вот недавно, собственно, в работе над этим сценарием, познакомился… Да, собственно, что я?! Нас поддерживает Следственный комитет, так высоко оценивший сценарий. Его председатель и сам бы вам позвонил, если бы это было для него удобно в создавшейся ситуации.

— Какой ситуации? — живо поинтересовалась Юлия Борисовна.

Дубовской, преодолевая страстное желание уже закончить бесполезный разговор и покинуть этот опостылевший кабинет, мрачно напомнил:

— Всем известно, что замминистра культуры и один из бывших начальников одного из департаментов минкульта находятся под следствием.

Юлию Борисовну это нисколько не смутило — напротив, она будто ждала этого момента и тут же с многозначительной улыбкой заявила:

— А вы спродюсируйте звонок председателя нашему министру: пусть сам за вас попросит.

Дубовской только пожал плечами:

— При тех задачах, которые перед ним стоят, мы не считаем для себя возможным отвлекать его на решение такой проблемы. Мне кажется, что ваша оценка сценария, Юлия Борисовна, — дело вкуса, что это ваше личное мнение.

— Да ради бога! — воскликнула чиновница и отодвинула от себя пустую чашку. — Можете, конечно, подавать сценарий для финансовой поддержки на конкурс, но только, я с вами откровенна, это будет совершенно бесполезно. Тема Второй мировой уже более чем широко раскрыта…

У Дубовского заходили желваки:

— Да я вообще не понимаю, как в министерстве культуры оцениваются сценарии! У вас, видимо, есть свои, непонятные нам, критерии, свои интересы…

Юлия Борисовна выпрямила спину:

— Я вам этого не забуду.

— Это что, угроза? — усмехнулся Сергей.

Она промолчала. Юрий Кириллович вдруг подумал, что надо предложить ей сделать её портрет. Бесплатно. Она была бы довольна. Цветущая ещё дама. Не более сорока — сорока двух лет. Написать бы вот с такими жёлтыми волосами, с этими большими голубыми глазами, в этом голубом платье… Ну очень умную и похожую. Ей бы точно понравилось…

— Тогда я вам тоже этого не забуду, — вдруг отрезал Дубовской. — Не забуду, что вы нам угрожали в своём служебном кабинете.

Он поднялся, почти вскочил со стула и вышел вон из кабинета. Юрий Кириллович на минуту растерялся, но тут же последовал за ним. На прощание обернулся и попытался пронзить своим взглядом чиновницу. Та ничтоже сумняшеся тоже испытующе глядела ему вслед. Ждала чего-то? Да нет, похоже, она чувствовала, что справилась с поставленной перед ней задачей. Просекин безмолвно удалился.

В следующие три дня на протяжении всего пути мы, к счастью, не повстречали немцев. Но впереди — районный центр Медвенка. Там, как сказали нам крестьяне, немцы есть. А это уже Курская область.

Медвенку обходим стороной. Вошли в одно село Медвенского района. Спрашиваем, есть ли в селе немцы. Женщины тут же указывают нам на удаляющуюся в конце улицы подводу. На ней два немца везут три улья. Только что потребовали у этих женщин мёд и вот… забрали.

Что ж, мы тут же решили это село оставить, переправились через речку в другое, расположенное на противоположной стороне оврага. Село это Солнцевского района. Зашли в первую же хату и спросили: есть ли в селе немцы. Хозяйка рассказала, что сейчас в селе немцев нет, но вчера три немецких солдата приходили с разведкой. Однако в хаты не заходили.

На вопрос «есть ли немцы в Солнцево» хозяйка ответила, что нет там ни немцев, ни наших уже, что наши были буквально до недавнего времени, а вот где теперь фронт проходит, она не знает и не знает ничего ни о Курске, ни о Воронеже. Даже не верилось, что фронт, возможно, так близок. Но, взвесив все за и против, мы пришли к выводу, что это именно так: линия фронта уже совсем рядом.

В следующем селе, к нашей великой радости, узнаём, что впереди немцев вообще нет. Но нет и наших частей. Направляют нас на разъезд Шумаково, что в девяти-десяти километрах от села.

Пришли на разъезд Шумаково. Встретили мужчину с перевязанной рукой. Попросились к нему на ночлег. Пустил без всяких, только предупредил, что будет тесно. Разместившись в хате, обратились с расспросами к хозяину. Рассказал, что был в РККА, ранили в руку, пришёл домой лечиться. Сообщил, что части РККА из Солнцево ушли всего пару дней тому назад. Курск немцы взяли 2 ноября 1941 года и сейчас ведут бои под городом Тимом. Москва немцами не была взята. И Воронеж, и Старый Оскол, и даже соседний район Мантурово находятся в наших руках. Хозяин уверил нас, что завтра же мы будем у своих. Такие радостные вести настолько нас и взволновали, и укрепили, и такие силы в нас вселили, что мы всю ночь не смогли уснуть. Хотелось вскочить и изо всех сил бежать вперёд. Нет — просто лететь к своим, будто на крыльях.

Мы и вскакивали поочерёдно с Морозовым, и выходили на улицу, прислушиваясь к отдалённой артиллерийской стрельбе. Переполняли чувства от сознания, что эта стрельба означает близость линии фронта, а значит, совсем близко свои.

Наутро, расспросив дорогу у хозяина, пошли правее города Тима на Мантурово. Нам предстояло перейти поле и небольшой лес, чтобы выйти на грейдированную дорогу, а там — через хутор в соседнее село.

Вышли к хутору. Вдруг слышим одиночный ружейный выстрел, затем повторный. Меж хатами разглядели верховых лошадей. Тут же решили, что напоролись на разведку. Но чью? Немецкую или нашу?

Свернуть в сторону, в обход хутора, уже невозможно: нас, скорее всего, уже заметили, и, если свернём, навлечём на себя подозрение. Да и куда сворачивать: кругом поле… Решили идти к дороге и проходить прямо мимо хутора.

Нисколько не замедляя хода, продолжаем уверенно шагать. К нам скачут двое верховых. Кто такие — по одежде и винтовкам определить трудно. Обращаются к нам на русском языке: кто мы да куда путь держим. Рассказываем сначала свою придуманную легенду. Следует вопрос за вопросом. Мы осторожно, но всё же без запинки стараемся отвечать.

Долго они нас прощупывали, а мы в свою очередь их. Но, чувствуя по всему их поведению и соображая после нескольких фраз, что это, безусловно, наши, мы открыли им всё как есть. Тогда они тоже представились нам как партизаны-разведчики. Сказали, что возле станции Щигры идёт жестокий бой… Наши! Наши! Бьются наши!

Глава XIX

Вдвоём они вышли с Гнездниковского переулка на Тверскую и побрели вниз к Манежной площади. Поздняя осень торопила прохожих. Подгоняла внезапным порывом холодного ветра, загоняла в квартиры с уже по сезону включённым отоплением. И только Юрий Кириллович с Сергеем плелись, будто не замечая непогоды. И даже нисколько не ускорили шаг, после того как Дубовской, глядя себе под ноги и с полным безразличием вступая в мелкие лужицы с прилипшими к чёрному асфальту жёлтыми листочками, пробурчал:

— Мне пора в свой «Домашний уют». Я же всё-таки риэлтор… Многоопытный.

— Неужели всё так безнадёжно? — Просекин потёр затылок, сам чувствуя, как простодушно звучит его вопрос.

— Давление, наверное, поднялось, — участливо предположил Сергей. — Потри, потри затылок, хорошенько потри. И виски, каждый — по часовой стрелке. Есть ещё один очень хороший способ: нужно резко набирать воздух носом, полной грудью, задержать на несколько секунд и через рот медленно выдыхать. Так несколько раз. Но в этом случае присесть, конечно, не мешало бы. Давай на Манежной присядешь, а я пойду дальше.

— Нет, нет, — замотал головой Просекин. — Я тебя провожу до твоего «Домашнего уюта»: после такой встряски полезно прогуляться.

— Ну, как знаешь. Только ты три на ходу-то виски и затылок. Три, три — легче станет. Поверь моему опыту. У меня тоже всегда после посещения «министерства культуры и отдыха» давление подскакивало. Знаешь такой анекдот — не анекдот даже, не знаю, как назвать, народная дума, что ли?..

— Ну, — мрачно кивнул Юрий Кириллович.

— Почему маленькая юбка называется мини-юбка, маленькая картина — миниатюра, а большой бардак — министерство? — и Дубовской громко, чуть ли не на всю Манежную площадь, рассмеялся.

Но рассмеялся, как показалось Просекину, как-то искусственно.

Юрий Кириллович, впрочем, никак не прореагировал, будто и не понял или даже вообще не расслышал этой шутки. Он опять мрачно повторил свой мучительный, взрывающий мозг вопрос:

— Серёга, дорогой ты мой человек, неужели всё так безнадёжно?

— Ну почему же, Юрий Кириллович, — вновь приняв серьёзное выражение своего аскетически худого и бледного лица, ответил Дубовской. — Есть один вариант. Даже не вариант — человек, который может одним махом, одним росчерком пера, одним подмигиванием всё в момент решить.

Просекин, схватив его за руку, остановил и даже не спросил, а чуть ли не простонал с мольбой:

— Кто же это, где он? Родной мой, давай рвём к нему скорей!

— А далеко рвать и не надо, — вполне серьёзно и спокойно ответил Дубовской и указал на Кремль. — Он там, за этой стеной. Нужно всего лишь через неё перемахнуть.

Просекин не сразу понял, о чём или о ком идёт речь. Дубовской продолжал втолковывать с какой-то злой искринкой в глазах:

— И не то что синица у тебя в руке будет, а сразу целый журавль. А может, даже стая журавлей, — и он пропел: — «Летит, летит по небу клин усталый…»

Просекин поглядел на него, обиженно оттопырив нижнюю губу, повернулся и пошёл дальше по улице Моховой к вырастающему впереди дому Пашкова. «Эх, где же ты, булгаковский Воланд? — подумал он. — Где же вы, гордые всадники, взирающие с той верхотуры на вечный город, на все семь холмов его, разъедаемые коррупцией?.. — и вдруг новый, доселе неведомый Просекину внутренний голос заговорил в нём странным молитвенным языком: — Опустись, мессир, вновь на скамейку на Патриарших прудах, воззри на эти улицы и дома, окутанные жёлтым туманом мамоны, на эти новые зияющие язвы наживы и жадности. Ох! Да изожжёт их огнь твой карающий! Аминь».

— Не обижайся, Юрий Кириллович, — догнал его Сергей. — Я ведь всей душой хотел делу помочь, но, видишь, как… А хочешь, я тебе серьёзно скажу, что я по этому поводу думаю?

Просекин не отвечал. Шёл, уставившись слезящимися глазами на ротонду дома Пашкова.

— Ну правда, Юрий Кириллович, — чуть заискивающе, с пристройкой снизу заглядывал ему в лицо Дубовской. — Надо другого режиссёра поискать. Понимаешь, они же меня ненавидят. И не случайно, пойми. Тут вот какая история. Ты же мало меня знаешь. Мы ведь только на одной неоконченной картине встретились и надолго разошлись, как в море корабли. А у меня-то за это время много чего случилось. Вот послушай, только не сердись на меня. Я открыт перед тобой, как перед батюшкой на исповеди. Когда-то, давно уж теперь, снял я свою последнюю фильму «Агнцы империи» о последних юнкерах. И достойная получилась картина. Денег минкульта кое-как хватило. Может, кто-то там и рассчитывал на откат. Наверняка. Только мне никто не намекал даже. Не так, как одной приятельнице моей, тоже режиссёрше. Она через Думу субсидии министерской на своё кино добилась. И что ж ты думаешь, рассказывает она как-то мне, что не может в результате понять, чего это на неё чиновники в культурном министерстве волками смотрят. Как с ними работать, думает. Ну, естественно, стала ковырять это дело, и в конце концов ей открытым текстом — тридцать процентов! Ты представляешь?! Ей выделили тридцать миллионов, так она должна отдать из них ровно десять. А на что снимать-то? На оставшиеся двадцать? Интересно! А какой ты хрен собачий, спрашивается, на них снимешь? Никому она, короче, не откатила: ей и так на фильмец её этой несчастной субсидии было тютелька в тютельку, ещё и спонсоры помогли. Так вот теперь на новое своё кино хрен с маслом она получит. Уверяю тебя. Разве что Дума опять вмешается. Так вот, я тоже тогда никому ничуть в министерстве не подмазал. У меня и без того весь мой гонорар на производство ушёл. И вот сделал я кино, всё в срок сдал. Проходит какое-то время, и неожиданно, не только для меня, а, почитай, и для всех вокруг, получаю я вдруг Благодарность Президента. И вручает мне эту бумагу с подписью Гаранта, в золочёной рамке, да в твёрдой картонной коробке — в таких в церковной лавке иконы продают, — вручает её торжественно в актовом зале минкульта сам министр. Вышел я на сцену, протягивает он мне коробку и говорит: «Мне картина ваша понравилась». Ну, я расплылся прямо: как же, теперь сам министр — лучший дружбан. Там же, на фуршетике, после того как всем счастливцам раздали по серьге: то есть кому звание, кому орден, — на фуршете я чокаюсь шампанским с этим новым дружбаном, то есть министром. И спрашивает он меня так участливо: «А что вы сейчас готовитесь снимать?» Мне бы, дураку, рассказать о новом своём замысле, дескать, поддержите финансово, он такой гениальный и в абсолютном соответствии с вашей державной и эстетической позицией… А я возьми да брякни: есть, мол, у меня замечательные замыслы, да только не понятно мне и не согласен я с тем, как распределяет минкульт государственные бабки, по каким критериям проекты-претенденты оценивает, справедливо ли… Ну ты представляешь? От кота требовать ответа: кто в погребе из глечика сливки слизывает? У него, естественно, глаз, как у курицы, плёнкой затянулся. А я всё настаиваю: можно с вами встретиться по этому поводу? Он так откинул голову в сторону своего помощника, запиши, говорит. Записал тот, так я месяц этого приёма ждал. Звонил, напоминал, добивался. А когда явился к назначенному времени, то на лестничной площадке перед приёмной министра столкнулся чуть ли не со всеми чиновниками департамента кинематографии минкульта во главе с его руководителем. Тогда мужик был, некий Вольнов. Тоже, кстати, креатура Медведкова. Им, видишь ли, именно на этой площадке понадобилось собраться покурить. Конечно, понятно мне стало: видно испугались они, что я жаловаться на них пришёл. И вот я в переговорной комнате министра. Глядь, а там уже замша начальника кинодепартамента сидит вот с такой вот толстенной пачкой документов. Понял я, что на все мои наивные вопросы и претензии она, ловкая и опытная дама, вытащит из своей пачки справочку и скажет: «А у нас вот на это государственный документик имеется». Ясно мне стало, что откровенного разговора у меня здесь не получится. А когда министр вошёл, насупившийся, с глубоким ощущением собственной значимости, и, даже не присев, декларируя этим мимолётность встречи и крайней скудости выделенного для меня времени, спросил: какие, дескать, проблемы, — я только протянул ему свой новый сценарий. Полистал он его и спрашивает: «А не хотите ли вы направить этот свой проект на экспертизу в ВОРП?» — «Куда-а?» — спрашиваю. А он: «Во Всероссийское общество ратного подвига». Я, наивный, сразу подумал: ну-у, дело двинется. Ведь председатель-то этого общества — ближайший родственничек министра, отец его. Ну, побежал я сразу в этот ВОРП, а там — просто музей! Старинное инкрустированное оружие в витринах, всякие подарки — настоящие произведения искусства. И принимает у меня сценарий исполнительный директор, простой такой мужик, лысый, мягко так сообщает: «А у нас за экспертизу платят». Мне бы, остолопу неотёсанному, сразу спросить: сколько и, дескать, с полной нашей радостью и готовностью. А я: «Заплатим, как только получим деньги минкульта»…

— Но ведь это тоже незаконно, — заметил Юрий Кириллович. — Ведь это фактически нецелевое использование государственных средств: деньги-то конкретно на производство фильма государством выделяются.

— Эх, Юрий Кириллович, — вздохнул Сергей. — А ты такой же, как и я, извини, простодырый. Ты же посмотри, как эти деятели устроились. Они же «экспертизу» проводят. Такая государственная ревизия, такая высшая редактура, можно сказать, под кремлёвскими звёздами. Вроде как без такого благословления не имеешь права кино снимать. Купил такую индульгенцию — и снимай, пожалуйста. Не купил — соси лапу. Счастлив у нас тот, кто платит. Они монополизировали наш кинематограф и стригут купоны.

— Кто они?

— Ну кто-кто! Секретарь наш бессменный Союза кинематографистов Медведков и этот ушлый министр культуры. Вот уже до его замов и директоров департаментов следствие добралось, но пока его самого за жопу не возьмут, ничего не изменится. Думаешь, почему он так хочет, чтобы ему лично председатель Следственного комитета позвонил?

— Почему?

— А ты не понял? Да задружиться хочет. Он его просьбу выполнит — тогда и сам может о чём-то просить. И будет у него крыша надёжная. У-у, он так хитро всё придумал, министр-то наш, вместе с Медведковым, — не подкопаешься. И вроде всё законно.

— Законно? — возмутился Юрий Кириллович. — По какому же это закону, по воровскому? Это что же такое? Это соответственно понятию «вор в законе»?

— Ну, это ты так считаешь, — спокойно ответил Сергей. — А у них свой счёт. Они здорово умеют считать. И президенту всё складно и весело докладывают. У них по отчётам всё в полном ажуре: выставки в музеях дают большие сборы, кино у нас, подобное компьютерной игре, тоже собирает миллиарды. В основном — произведённое частной студией Медведкова. Там административный ресурс работает, там неугомонная реклама обеспечена. Всё гениально! Гениальное кино! Так что, «о, радуйся, народ: я сыт, здоров и тучен!..». И мало кого волнует, что народ потихоньку разлагается, как гниющее червивое яблочко. Что девчонки и парни уже без мата не могут объясниться. Что скороспелые мамаши выбрасывают своих новорождённых в мусорники. Что безудержные пьянки обязательно переходят в драки, а ежедневные убийства случаются на почве смехотворных конфликтов… О-о! Держи меня, а то кондратий хватит. Ладно, отставить. Думаю, нашу культуру и нравственность теперь уже может спасти только объединение минкульта с минобороны. Но это уже другой разговор. А мы с тобой практически пришли.

Действительно, небыстро шагая по Моховой, через Боровицкую площадь и затем по Волхонке, они притопали к храму Христа Спасителя.

— Подожди, Сергей, прощаться, — возразил Просекин.

— Да не могу я ждать! — нервно воскликнул Дубовской. — Я уже опаздываю, как жалкий студентишка-прогульщик. Ты что, хочешь, чтоб меня и отсюда уволили?

— Ну хорошо, хорошо, — согласился Юрий Кириллович. — Давай вместе хоть храм обойдём и простимся на мосту, там, где тогда первый раз встретились.

Так и сделали. На середине Патриаршего моста Сергей протянул руку, внимательно поглядел в глаза Просекину и сказал с искренним сочувствием:

— Ты, Юрий Кириллович, уж так, до смерти-то, не расстраивайся. Это ж всё мелочи по сравнению с тем, как в стране воруют. Такие природные ресурсы — таёжный лес, например, — уплывают за рубеж, а миллиардные прибыли через офшоры оседают на счетах наших современных нуворишей. Что им Отечество и что им наша культура? Но ты уж так не падай духом, будто мальчик, какой впервые с этим столкнулся. Конечно, может, не мне тебя учить, сам-то я, как видишь, эмигрировал в свой «Домашний уют». Но ты, мне кажется, меня сильнее. Ты, может быть, наивнее в силу своей художнической натуры. Художник ведь он как? Он ведь родился, удивился — так и остался. У тебя-то, видишь ли, до сих пор, в отличие от меня, всё благополучно складывалось, всё по высшему разряду. Я имею в виду — в творческом плане. Для тебя такой облом непривычен. Вроде как впервые столкнулся. Однако разве не слышал ты ни разу, как нас сверху убаюкивают: нет в мире государства, свободного от коррупции. Ну нельзя без неё, родимой, никак! Однако не ради капитуляции говорю тебе. Не имеешь ты морального права сдаваться. За тобой — память о друге детства и вообще память о целом поколении победителей. Ты должен драться. Под всеми этими смертельными обстрелами ты всё равно должен из окопа подниматься. Только я серьёзно рекомендую поискать другую кандидатуру режиссёра-постановщика. И даже имя моё из авторов сценария убрать. А когда всё, дай бог, получится, поделишься гонораром. Если сочтёшь нужным, конечно…

— Что ж ты, милый, меня в потенциальные предатели-то записываешь? — сокрушённо закачал головой Юрий Кириллович.

— Да нет же, нет! — чуть не закричал Дубовской. — Я правда хочу, чтобы всё получилось, чтобы фильм был. Ведь этот же проект для меня как мой ребёнок: я же пелёнки его стирал, в коляске катал-укачивал, тёплым молочком отпаивал. И за это я тебе благодарен. Честно! Ты вроде, пусть хоть на время, мне мой прежний творческий азарт вернул. Дал мне вновь почувствовать, что чего-то я стою, что не зря меня педагоги во ВГИКе самым лучшим и перспективным считали… Ладно, давай обнимемся, и я заткнусь, чтобы не расплакаться. Прости и прощай!

Они обнялись.

— Ты меня прости, — грустно пробормотал Просекин и опустил голову.

— Не стоит. Уверяю тебя, я от работы удовольствие получил, вроде как омолодился. А теперь — прощай. Видишь как, получаются у нас с тобой долгие проводы — лишние слёзы. Правда лишние. Ты не сдавайся, надо действовать. Я помогать не отказываюсь, твоим тайным советником буду. Звони, если что. Всё, будь, пока!

Они ещё раз крепко пожали друг другу руки, и Сергей быстро зашагал, почти побежал по мосту на тот берег в свой «Домашний уют».

Юрий Кириллович долго смотрел ему вслед, пока тот не зашёл за угол дома. Потом повернулся, лёг грудью на перила моста, голова повисла над рекой. Её течение безмятежно двигало воды. Так безучастно к состоянию Юрия Кирилловича, к его неизбывным желаниям и болям, что подумалось ему: «Вот уйду навсегда, а тут будет всё то же самое, и ничего не изменится, и мир не заметит, и не будет это для него хоть сколько-нибудь ощутимой потерей. Всё унесёт река… И пусть…»

И так Юрию Кирилловичу захотелось прыгнуть вот тут же с моста. Он поднялся на носках и попытался перегнуться через перила.

— Дяденька, вы что, нырнуть собираетесь?! — услышал он совсем рядом высокий мальчишеский голосок. — А здесь нельзя купаться!

Просекин выпрямился и оглянулся. Перед ним возник белобрысый пацан лет десяти-двенадцати. Он приветливо улыбался, поставив одну ногу на площадку своего самоката. Щёки его, вероятно, от быстрой езды, раскраснелись, и весь он светился необыкновенной радостью жизни.

— А я и не собирался, — виновато ответил Юрий Кириллович.

— Может быть, и не собирались, — деловито согласился мальчуган. — Но только вы так перегнулись, что тяжесть тела могла перевесить, и тогда…

— Спасибо тебе, — сдержанно улыбнулся Юрий Кириллович.

— Ага! — весело крикнул невольный спасатель, оттолкнулся и покатил в сторону храма.

Юрий Кириллович постоял, посмотрел ему вслед и медленно пошёл за ним.

Он оказался у открытых массивных врат во храм. Там, внутри, жарко горело множество свечей, и зовущее песнопение выливалось прямо на паперть. И Юрий Кириллович, словно подхваченный этим нежным потоком, вошёл в этот ясный, покойный и трепетный мир. Над ним поднялся высокий купол, дымок из кадила священника наполнил благоуханием колеблющийся воздух, и строго глянули на Юрия Кирилловича лики святых.