Глава XIII

На переправе праздных людей нет, все заняты делом. Я становлюсь регулировать движение в самом узком месте на сходах. Вараков пошёл дальше, в конец переправы.

Совсем стемнело. Регулирую движение и передаю по цепи распоряжения строивших переправу. И так всю ночь. Становится холодно, одолевает дикая усталость, даже присесть негде: кругом вода. Нашёл себе заместителя, а сам пошёл вдоль переправы. Дошёл до островка, где сплошной массой лежали раненые. Среди них нашёл место и присел. Ногу одолевает жгучая боль. В полудрёме досидел до рассвета. Поднялся и давай разминать затёкшие ноги.

Неожиданно в небе появился вражеский самолёт. Подбежал Вараков и говорит, что переправу до противоположного берега сделать не успеем, что это вообще невозможно, что это кружит немецкий самолёт-разведчик, и теперь надо ждать обстрела переправы. Решили с ним, что от бомбёжки лучше прятаться на берегу, а там, дождавшись ночи, уходить малой группой в обход болота. Путь держать в Переяславский район и там организовать партизанский отряд.

Вышли с переправы — с нами ещё один сержант — на берег и решили быстро перекусить. В машине, брошенной нами, оставалось немного сала, сухари, сахар и маргарин. А тут так весело выглянуло солнышко, что мы не удержались от желания посушить портянки. Только теперь я увидел, что произошло с моей ногой: сплошной кровоподтёк в суставе и большая опухоль, но, слава богу, открытой раны нет.

Не успели мы управиться с завтраком, как запищали мины. Стали они сыпаться вокруг нас, как из мешка, просто страшным градом. Забираемся мы с Вараковым в окоп. А он ужасно мал, лежим фактически один на другом. Вараков внизу, я — сверху. Мины рвутся так близко, что нас буквально засыпает землёй. С переправы слышны крики, стоны… Вараков благодарит Бога, что вовремя ушли с неё.

После десяти-пятнадцатиминутного сплошного огня немец стал бить только по переправе. С берега перенёс огонь вперёд и чуть левее от нас. Вылезли с Вараковым из окопчика, видим: оборона наша в беспорядке бежит к болоту и вброд прямо через него. Всё болото пестрит пробирающимися по нему людьми. Послышались немецкие автоматы: из села строчат по бегущей обороне. Нам деваться некуда. Решили берегом, укрываясь за бугром, пробраться на опушку леса и дальше по направлению к Барышевке.

Вот бугор, прикрывавший нас, закончился, и мы выбежали на ровную площадь. Пули свистят со всех сторон. То и дело бойцы обороны, бегущие к переправе, падают, сражённые немецкими автоматчиками. А впереди видно, как в панике посреди болота продвигающихся вразброд красноармейцев пытаются собрать командиры. Но у самого берега уже появились немцы и уж даже в воду вошли, и забирают в плен тех, кто по болоту выходит прямо на них.

Мы возвращаемся назад. Пробежав какое-то расстояние, хотим правой стороной обогнуть болото, найти иное место для переправы вброд. Но и тут с правой стороны бежит нам навстречу оборона, преследуемая немцами. У нас нет теперь иного выхода, как лезть прямо в болото.

По примеру других бойцов пошли напрямик через болото. Двигаемся метров триста по старой канаве среди кустарника по колено в воде. За нами двинулись и бойцы обороны. Образовался целый хвост.

Снова густо затрещали-засвистели пули над головой. Оглядываюсь назад и вижу: бойцы один за другим, взмахнув руками, падают в воду. Немцы с берега бьют по живым мишеням из пулемётов. Для них мы открыты, как на ладони. Стараемся добраться до камышей впереди и уйти в сторону.

Вот и добрались до этих самых камышей. Забрались в них, вода по пояс, а местами и по грудь. Встали, чтоб хоть чуть дух перевести. Вараков выбился из сил, побледнел. Задыхается и сержант. Дальше они идти отказываются. Вараков говорит, что если сейчас дальше идти болотом — замёрзнем и пропадём. Его уже действительно от холода сводит судорога. «Буду ждать вечера, — заявляет он. — Или пойду болотом в обход села, а там… будет видно».

Опять посыпались мины. Нас со всех сторон обдают столбы воды и грязи. От взрывов колышется зыбкая почва болота. Решаю идти один через болото. Оно меня не пугает: есть кое-какой опыт передвижения по болотам. Вот только впереди довольно глубокая река, а плыть в обмундировании с винтовкой и вещмешком у меня не хватит сил — это ясно. К счастью, встречаю впереди и сбоку водителей автомашин, идущих по болоту с двумя надутыми колёсными камерами. Догоняю их и прошу помочь перебраться через речку. Мне бросили камеру, но плыть невозможно: по мелководью, по течению в беспорядке и панике сплошным потоком идут люди и лошади. При этом, натыкаясь и барахтаясь, топят один другого.

И всё же при помощи этого надутого круга мне удаётся, улучив момент, когда прошли лошади, перебраться на тот берег. Теперь понятно, что я не утону на глубине, но хватит ли сил одолеть болото. Его — добрых два с половиной километра впереди на другой стороне реки. А погружаться приходится по грудь. И мины вокруг рвутся беспрерывно. Некоторые, шлёпаясь в воду, не взрываются. Я окончательно обессилел и просто задыхаюсь. Соображаю, что, паникуя и торопясь, делаю много лишних, бесполезных движений. При этом быстрее нисколько не продвигаюсь, а только теряю силы и сбиваю дыхание. Пригодились занятия спортом в мирное время. Стараюсь делать расчётливые движения руками и ногами, дышать реже и глубже, смотреть вперёд и, главное, не терять силу воли.

Камыши местами прерываются, и нам, мне и всем, кто идёт рядом, открытые участки приходится переплывать. Немцы бьют из пулемёта. Пули то с правой, то с левой стороны цепочками шлёпают по воде. Бойцы, прельщённые открытыми среди камышей участками воды, поросшими мелкими водорослями, где, возможно, и впрямь легче передвигаться, становятся более уязвимыми и, сражённые пулями, проваливаются в пучину. Камыши более надёжны для маскировки. Продвигаться по ним очень тяжело, страшно они путают движение, но зато под ними более твёрдое дно, и это значительно компенсирует всё остальное. Поэтому я из камышей стараюсь не выходить.

Впереди и сзади идут сплошным потоком люди. Выбившиеся из сил просят помощи. На тропинках, уже проделанных впереди идущими, убитые, внезапно сражённые, преграждают путь. Вокруг убитых и раненных бойцов вода окрашивается в розовый цвет. От взрывов мин много глушёной рыбы. Попробовал поднять одну щуку. Протащил несколько метров по воде, наивно рассчитывая сварить её по выходе из болота в лесу. Но тут же бросил, и сам удивился своей затее: не до того, самому бы целёхоньким выбраться.

Впереди — островок с зелёными густыми деревьями. Держу туда направление, намереваясь хоть чуть-чуть отдохнуть. Но только лишь достиг этого вожделенного островка и почувствовал твёрдую почву, ноги подкосились, и я упал. В воде-то легче было держаться.

Тут на островок и вокруг него стали ложиться мины. Немцы с берега увидели, что со всех сторон к спасительному островку устремились люди. Гибнут люди от пуль, мин и просто тонут, уже выбившись из сил. До берега расстояние всё сокращается, но одолевает неимоверная усталость, коченеют от холодной воды руки и ноги и отказываются повиноваться. Делаю всё возможное, чтобы облегчить продвижение. Полы шинели закатал и заткнул за хлястик. Стало немного легче. Сбоку, чуть впереди рванула мина. Из-под рукава шинели полетели кусочки материи, но рука цела.

Наконец вода стала по колено, больше грязи. Ну и чёрт с ней! Можно присесть прямо в грязь и хоть чуть-чуть передохнуть.

На берег уже выбрался ползком. Несколько минут лежал — отдыхал. Затем осознал, что нужно поскорее согреться, кое-как поднялся и, опираясь о деревья, пошёл в лес. Ходьбой начинаю согреваться, ускоряю шаг и выхожу на песчаный бугор в сосновые посадки. Здесь решил отжать одежду и хоть чуточку обсохнуть.

Подхожу к небольшой группе раздевшихся догола ребят. Оказывается, это водители, которые мне бросили спасительную автомобильную камеру во время переправы через речку.

Командиры собирают всех, кому удалось переправиться через болото, чтобы организованно двигаться на Березань. Хочется отдохнуть и просушиться, но боюсь отстать от других. Иду на место сбора, обозначенное командирами.

К своим юным воспитанникам, алчущим протиснуться в таинственный и величественный мир живописи, ваяния и зодчества, Юрий Кириллович теперь заявлялся на самом исходе дня. Ворвётся вихрем в мастерскую, пробежит по лабиринту расставленных мольбертов, бегло глянув на робкие рисунки, пожурит кого-то, а кого и похвалит, но коротко, особо не вдаваясь в мотивировки своих оценок, и тут же устремится к своему любимому внедорожнику с амбициозным именем Линкольн Навигатор. Учеников его, будущих абитуриентов, пред которыми, точно миражи в пустыне, маячили Суриковский, Строгановка, питерская академия и другие легитимные врата в царство златокудрого Феба, это обстоятельство неслыханно огорчало. За что, дескать, деньги платим? Некоторые повозмущались-повозмущались втихую, да и ушли, бросили занятия. А, собственно, никто никого и не удерживал. Разве что тем, кто остался, староста Степан объяснил, что Юрий Кириллович разрывается между мастерской и своим домашним рабочим кабинетом, что его целиком поглотила срочная литературная работа. Да, пожалуй, это и без Степановых объяснений было заметно: Юрий Кириллович каждый раз появляется какой-то отрешённый, будто из другого, только ему ведомого, мира, будто если не с небес, то с очень высокого этажа спустился: смотрит на всех и на всё, а в глазах совсем другая, только им увиденная картина отражается. А что за работа-то литературная, спрашивали ребята Стёпу. А про это знать не знаю, пожимал тот плечами.

Об этом знал Кирилл. Только с ним Просекин, чуть смущаясь, как-то поделился, что пишет сценарий. Пишет его по воспоминаниям деда Серёжки Кузнецова, друга детства своего. И воспоминания эти, писаные когда-то давно дедом-фронтовиком убористым почерком на пожелтевших арифметических листочках, воспоминания эти, потерянные, забытые в Киеве, Юрий Кириллович сам теперь восстанавливает в собственной памяти. Да-да, вот так вот: воспоминания о воспоминаниях. И обстоятельство это уже само по себе выглядит так несерьёзно, не говоря уж о том, что он вообще-то никогда даже не пытался писать и, скорее всего, литератор из него никудышный. Но уже ничего не поделаешь, отступать некуда. Теперь кто, если не он? И может быть, при прочтении первых своих страниц, покривившись, отбросил бы это дело, может быть, и не стал бы так упрямо ночи напролёт трудиться, да только Кирилл, единственный, кому открылся, сказал: писать непременно, вспоминать и писать. И не думать там, получится — не получится, смогу — не смогу, понравится кому или нет: судьи — на небе. Работать! А там… Бог не выдаст — свинья не съест. Работать от сердца, как они с Юркой сейчас над распятием Юры Смирнова работают.

Да и то правда: сам Кирилл теперь загружен был все двадцать пять часов в сутки. Юрке позировал неутомимо, круто выгнув обнажённую грудь, вздёрнув подбородок и широко, будто в полёте, раскинув руки. Работали как очумелые и в урочное и в неурочное время днём, а ежели и его не хватало — впрочем, кому из настоящих художников его, времени-то, хватает, — то трудились и бессонными ночами. И казалось, как раз по ночам в окошко мастерской к ним ангелы заглядывали. Во всяком случае, в перерыве так высказался Юрка и, подбив молотком залитые старой краской защёлки, распахнул большое окно.

— Пусть, — сказал, — не стесняются, залетают.

— Мотыльки? — спросил Кирилл.

— Это не мотыльки, это ангелы, — вполне обыденно, как само собой разумеющееся, объяснил Юра. — Не видишь, что ли, какие у них крылья большие.

Кирилл, будто в ответ, напряг все мышцы своего молодого распятого тела.

Он и сам порой удивлялся, как ему на всё хватает сил. Ведь ещё позирование ученикам Юрия Кирилловича Просекина, независимо от того присутствует на очередных занятиях мастер или нет. Те из учеников, кто не отказался от просекинских подготовительных курсов, занимались ещё упорнее и являлись в поднебесную, по выражению самого Просекина, мастерскую без малейших опозданий. Поэтому и Кириллу приходилось лететь туда как ошалелому. Уж так ноги натренировал в метро, поднимаясь по ступенькам, как назло, медленно ползущего эскалатора… Куда там Шварценеггеру или Сталлоне! Отдохните, пацаны: вам на пятки Кирилл Корольчук наступает.

А ещё, пусть не каждый день, но, безусловно, самыми счастливыми вечерами, он спешил на занятия и репетиции в дом к Лилии Петровне Журавлёвой. Счастливыми, потому что шёл не просто на занятия, преследуя подготовку к поступлению в Гнесинку, но ещё и на свидание с Катей. Ведь каждый раз она прибегала к бабушке, чтобы ему аккомпанировать. Порой опаздывала, замотанная своими студенческими заботами, и тогда за рояль садилась строгая Лилия Петровна. Журила Кирилла, недовольная то его несобранностью, то, наоборот, излишним старанием:

— Не дави, не дави! Что ты будто пудовые мешки таскаешь?! Звучишь жёстко, натужно. Расслабься. Легко пой, с удовольствием. Напевней, напевней! Песню, будто на вкус, губами пробуй.

Иногда она раздражённо закрывала крышку рояля, слегка прихлопнув ею — знак крайнего недовольства, и отправлялась на кухню ставить чайник. Кирилл оставался тогда в комнате один, бродил, в который раз рассматривая фотографии в серванте и на стенах. Вдруг останавливался перед роялем и мысленно спрашивал его: «Что, друг, может, бросить нам эту затею? Пускай там себе поют всякие басковы. К чему нам их проплаченная медийная слава?»

Но тут скрежетал ключ в замке входной двери, и в квартиру, словно солнечный лучик, влетала Катя.

— Ба-а, это я, твоя непутёвка.

— Явилась — не запылилась, — отзывалась Лилия Петровна из кухни. — Парень уже тебя заждался. Изнемог. На глазах вянет, как наш филлокактус Аккермана.

И Катя садилась к роялю, и парень уже пел соловьём, легко и чисто, и Лилия Петровна уже была им довольна.

Так, в хлопотах и трудах, летели дни за днями, приближая ответственный концерт — вечер памяти композитора Анатолия Журавлёва.

И день настал. Концерт получился большой , чуть ли не на три часа. Но переполненный зал Центрального Дома учёных Российской академии наук ещё бы слушал и слушал: песни — замечательные, и актёры — известные и любимые. Были солисты военного ансамбля имени Александрова, известная меццо-сопрано из Большого театра, дуэт из Музыкального театра Станиславского и Немировича-Данченко, по новым шаблонам не столь медийные, однако некогда достаточно популярные эстрадные исполнители. И среди всех — самый юный и никому неведомый, но с первых минут покоривший искушённый зал Кирилл Корольчук.

Почти весь концерт до своего выхода — а по программе, составленной Лилией Петровной вместе с её старой подругой замдиректора Дома учёных Людмилой Павловной Пернатых, номер его значился в середине второго отделения — Кирилл простоял за кулисами, с восторженным вниманием следя за выступлением каждого артиста. Между номерами, при объявлении ведущими очередного исполнителя, у него каждый раз панически трепыхалось сердце, и успокаивался он, только когда на сцене начинала звучать песня, а вместе с ней оживала его душа, и он тихо-тихо подпевал, едва шевеля губами, ни для кого не заметный в тени тяжёлой кулисы.

Но вот настал и его черёд. Тревожный холодный комочек подкатился у него под самое сердце. Под лопатками заломило. Он только и успел подумать, что волнуется так, будто никогда в жизни и не выходил на сцену к ожидающему его залу. А ведь было, было тогда в мирной Горловке, когда он, совсем ещё мальчонка, на экзаменах в музыкальной школе уверенно прижимал подбородком скрипку и лёгкой рукой поднимал смычок. Война всё отбросила, будто этого и не было, разрушила дом его, убила родителей с сестрой…

— Наш дебютант, — с по-матерински тёплыми нотками объявила ведущая. — Очень обаятельный, очень молодой и очень талантливый исполнитель подарит вам, друзья, две песни Анатолия Журавлёва на стихи Игоря Чеславского «Птицы» и «Мальчишки, не пришедшие с войны», — она возвысила голос: — Итак, встречайте! Кирилл Корольчук!

Зал зааплодировал. У Кирилла задрожали коленки, и с этой дрожью он шагнул на сцену. Пока шёл к микрофону, подумал: «Господи, хоть бы эту дурацкую дрожь в ногах первые ряды не заметили». А оркестр за спиной уже играл вступление.

И тут Кирилл увидел в центре третьего ряда Катю. Она смотрела на него такими влюблёнными глазами, что всякое волнение как рукой сняло. И он запел:

Дима, стихотворение, лесенкой (табуляцией)

— Птицы

над полем

кружатся,

зовут меня летать.

И пел так, будто для неё одной, будто ей, своей единственной, открывает самое сокровенное:

— Мы с тобой построим дом,

и тогда —

Мы поселим счастье в нём

навсегда.

Дай, земля, мне силу верную.

Дай мне, небо, песню добрую.

Всё смогу, всё в жизни сделаю

Для тебя, любовь моя.

Когда отзвучали последние аккорды и зал взорвался аплодисментами, Кирилл даже не понял сразу, что это за грохот. На землю его вернули крики «браво».

Оркестр вступил с новой песней. Песней о мальчишках, что войны отобрали у матерей, у девчонок, не дождавшихся их любви, у самого будущего земли нашей горькой. Тут ясно и страшно возникла в памяти Кирилла его обгоревшая панельная высотка, обуглившиеся комнаты, и в них растерзанные тела его отца и мамы, обезглавленное тельце сестрёнки…

И страх вдруг отступил, и окрепло неведомое доселе чувство в нём. Он это состояние вспомнит потом в окопе под обстрелом в предместье Донецка, когда мины и снаряды будут ложиться совсем рядом и будет рваться бетон и лететь сверху горячая земля. И даже ни бронежилет на нём, ни каска, ни гранатомёт на плече не дадут ему той уверенности и силы, как это чувство отмщения и справедливой ненависти.

Яркие лучи рампы зажгли пульсирующие в уголках его глаз слёзы, когда он пел даже не голосом, но сердцем:

— Как нам мальчишек нынче не хватает,

Что на фронтах России полегли…

…Собралось больше двух тысяч человек, не похожих, во всяком случае по одежде, на военных. Некоторые — в одном белье. Половина собравшихся — без оружия. У некоторых только гранаты. Такое воинство не внушало никакой уверенности в победе, если придётся вновь столкнуться лоб в лоб с врагом.

Генерал собрал отдельно начсостав. Почти все — без знаков различия. Достаточно долго стыдил за трусость перед малочисленным врагом, который бил нас, охваченных паникой, просто как стадо баранов. Заявил, что Березань находится с утра в наших руках, но всё же будем двигаться боевыми порядками. Безоружные пойдут сзади. Задача вооружённых — очистить путь.

Развёрнутым строем, взводами, начинаем движение от опушки леса полем на Березань. Пока всё спокойно. И вдруг, когда прошли метров четыреста от опушки, попадаем под ураганный огонь автоматчиков, засевших на поле в копнах соломы. Мы повалились в стерню . Куда стрелять — непонятно: ничего не видно из-за высокой стерни. Слышим гул моторов. Крики: «Танки!» И в самом деле танк, как показалось, огромного размера, бьёт из всех своих пулемётов и пушки, а главное, давит гусеницами наших людей, залёгших цепью. Пытаемся бросить гранаты под танк. Никакого эффекта. Делать связки гранат некогда, да и нечем. Кое-кто из наших вскакивает, пытаясь бежать, и тут же падает, сражённый пулемётами танка и пулями немецких автоматчиков. Жутко смотреть, как люди оказываются бессильными против одного танка, не имея никаких средств борьбы с ним. Я насмотрелся, как гибнут люди от разного вида оружия, но как их давит танк, смотреть было просто невыносимо.

Организованные наспех, мы не представляли никакой силы, не обладали никакими способностями к сопротивлению. Мимо меня все ползком отступают к лесу. Ползу и я.

Вот лес уже совсем близко. Ползти уже нет больше сил. Согрелся до пота. Когда услышал, что этот проклятый танк грохочет позади совсем уж близко, вскочил и оставшееся короткое расстояние преодолел бегом. Чудом не задели пули.

В лесу оглянулся. Немцы уже свободно ходили по полю и отдельные многочисленные группы людей, не успевших скрыться в лесу, забирали в плен. В лес смогли отступить очень немногие, главным образом те, кто был безоружен и шёл сзади.

Углубились в лес, и тут вижу, что все бегут из этого участка леса через низину в другую половину леса. Не думая даже, механически следую за всеми. Тут снова натыкаемся на препятствие — речку. Снова нужно её форсировать. И опять посыпались мины по всей низине и по реке. Быстро раздевшись, опускаюсь в ледяную воду. Ледяная вода разгорячённое тело обжигает, как огонь. Сбивает, останавливает дыхание. Скомканная одежда, что успел захватить, в руке над головой. К счастью, речка оказалась неширокой и по шею глубиной. Оставленный нами берег реки усеян обмундированием, оружием и другим военным имуществом.

Переправившись на другую сторону, бежим, голые, метров двести через лес. Бежим, сжимая в руках хоть что-то из одежды, подальше от реки, где рвутся мины. Чуть переведя дух, одеваемся кто во что горазд, то есть в то, что у кого осталось, и уходим в лес поглубже. Одежда при такой панической переправе через речушку, хоть и старался поднять её повыше над головой, всё равно намокла. Удивительно, что я умудрился в пилотке сохранить сухими документы, деньги, карту-трёхвёрстку Киевской области и компас.

Вечереет. Вдруг слышим впереди в лесу лопочут немцы. Убегаем вдоль лесной полосы. Немцев уже не слышно. Ищем удобное место для ночлега. Устроились в какой-то яме в крупном сосняке. По очереди дежурим, чтобы враг не застал нас врасплох. Холодно. В сырой одежде спать невозможно. Никакого сна: всё время приходится согреваться движением.

Всю ночь над лесом взмывали сигнальные ракеты и периодически слышалась стрельба автоматов. Танк грохотал на опушке леса, а то с зажжёнными фарами выезжал на лесные просеки и дороги. Так немцы охотились за нашими людьми, попавшими в свет фар. Когда-то я так охотился за зайцами.

Весь следующий день, 25 сентября 1941 года, провели в блуждании по лесу, изучая входы и выходы из него. Лес с западной стороны был окаймлён болотом и двумя речками. Одна — Трубеж, название другой забыл. Оказалось, в лесу полно нас, окруженцев, в том числе женщины.

Вечером к нашей группе в четыре человека примкнул ещё один товарищ, в кожаном пальто и кожаных штанах. Удивительно, как ему удалось такую тяжёлую одежду переправить через речку. Представился, что он инженер ГУАС НКВД Морозов Иван Алексеевич. Очень кстати поделился продуктами, которые у него оказались в вещмешке.

Теперь мы объединились в группу из пяти человек. Трое из нас были водителями автомашин. Но не те, что спасли меня, бросив мне при переправе камеру. Совсем другие. Их не интересует ничего, кроме… Они шарят по карманам убитых, роются в брошенном обмундировании, собирая всякое барахло. Нас с Морозовым от этого просто коробит. Договорились с ним их оставить, а вдвоём быть неразлучно.

Морозов мне показался волевым и неглупым человеком. Решили с ним собирать грибы. Трое наших друзей по несчастью, шофёров, всё смеялись над нами. А мы набрали белых грибов и сварили хороший суп. Они же всё это время трясли карманы своих убитых соотечественников. Но вот, когда суп был готов и потянулся его аромат, они стали претендовать на своё первоочередное право пообедать. Взяли взаймы у соседней группы большие кружки и заявили нам о своём желании отведать ароматный супец. Нас с Морозовым возмутила такая наглость, и мы им дали от ворот поворот.

К вечеру дошли до нас сведения, что в лесу среди окруженцев есть оставшийся в живых полковник, который собирает группу военных, имеющих оружие, чтобы готовить прорыв ночью на Семёновку.

Стали искать этого полковника, его штаб, но почему-то всё держится в таком секрете, что невозможно понять, где именно собираются вооружённые люди. Совершенно случайно одного военного с автоматом заинтересовала моя внешность, точнее одежда: по ней он меня признал за командира. И вот он спрашивает меня: «Товарищ командир, ну, так будем ночью прорываться или ещё мало людей?» Мы с Морозовым зацепились за этот вопрос и выяснили, что как раз тут, вот на этом самом месте, и располагается штаб, который мы ищем. Полковник спит в стогу сена, а бойцы группами в три, четыре и пять человек расположились вокруг, дожидаясь вечера. Мы тоже решили остаться возле них.

К вечеру все бойцы стали стягиваться к месту штаба. Появилась надежда на организованный прорыв, и от этого на душе стало как-то веселее.

Наступление назначили на десять часов вечера. Когда выстроились повзводно, набралось нас два батальона. Командиры, получив задания, разводят взводы. Первый батальон, более или менее хорошо вооружённый, выдвигается вперёд. Уступом на подкрепление его движемся мы во втором батальоне.

По команде начали движение. Большой шум при этом нас выдал. В воздух поднялись осветительные ракеты. Мы все залегли. Из Семёновки доносятся крики немцев: видимо, засуетились по тревоге. Нам подниматься никак нельзя: в воздухе висят ракеты.

Но вот первый батальон перебежками начал наступление на село. Завязалась стрельба, сначала редкая, а затем немцы, определив наше месторасположение, открыли ураганный огонь из миномётов и автоматов. Разгорелся бой. Взрывы гранат, мин, взмывающие над лесом осветительные ракеты — всё это превратило ночь в жаркий день.

Впереди послышались крики «ура». Мы отстаём! Я стараюсь ползком активнее продвигаться вперёд и замечаю, что вокруг меня бойцы не хотят продвигаться. Подползаю к одному из них и, чтобы заставить его двигаться, толкаю его рукой, но он не реагирует и вообще показался мне каким-то слишком мягким. Опять, ещё настойчивее, тыкаю его рукой и попадаю в мокрое… липкое… Догадываюсь, что товарищ убит. Досадно стало, что я, лёжа при ярких вспышках боя ориентировался на бойцов, лежащих возле меня без движения, на мёртвых, и поэтому полагал, что весь батальон просто залёг перед броском. На самом же деле оставшиеся в живых бойцы продвинулись далеко вперёд. В отместку себе за это моё головотяпство вскакиваю и, не обращая внимания на разрывы мин и стрекотание пулемётов и автоматов, делаю перебежки по тридцать-сорок шагов. Слышу, меня в спину окликают: «Ложись! Ты нас всех так выдашь!» Падаю на землю и веду огонь в ту сторону, где видны вспышки автоматов.

Пахнет кровью. От убитых идёт пар. Меня начинает подташнивать. Понимаю, что наше наступление просто захлебнулось в крови. Все ползут назад в лес. Ползу со всеми и я.

Глава XIV

После концерта, когда Кирилл, как ему казалось, никем не замеченный, пробирался среди толпы в фойе, его вдруг узнала одна из зрительниц и остановила:

— Кирилл! Спасибо вам! Можно вас обнять?

И она сплела на его шее руки и щекой прижалась к его груди. Их плотным кругом обступили зрители и вновь стали аплодировать. С непривычки Кирилл совершенно растерялся, почувствовал, как горят щёки. А тут ещё девчушечка-малышка обняла его колени и пропищала:

— Как же я вас люблю!

Все рассмеялись, а женщина, разомкнув объятия, представила:

— Это дочка моя, Наташка, — и, обернувшись, указывая рукой на спрятавшегося за её спину пацана лет шести, добавила: — а это сын Сашка.

Сашка подошёл ближе, запустил руку в глубокий карман своих джинсиков и спросил Кирилла:

— Можно я вам печенинку подарю?

— Угу, — кивнул растерянно Кирилл.

Сашка вытащил «печенинку» с почерневшими от долгого хранения волнистыми краями и протянул её Кириллу.

— Спасибо, Саша! — улыбнулся ему Кирилл и принял бесценный подарок.

Потом был фуршет. Столы накрыли в кабинете замдиректора Людмилы Павловны Пернатых. Собственно, всего два, но больших широких, стоявших буквой «Т». Все стопки бумаг, компьютер, телефоны, письменные приборы, сувениры, блестящие безделушки, про которые Людмила Павловна уже и сама не помнила, как они оказались на её рабочем столе, — всё это «барахло», — по весёлому призыву хозяйки кабинета, перепасовали на два подоконника, предварительно раздвинув на них горшки с никак не зацветающими «паразитками» орхидеями. А широкие столы густо заставили закусками и напитками. Вокруг них плотно встали актёры, участники концерта, и привилегированные недавние зрители, то есть избранные из ближайшего окружения госпожи Пернатых. Та, вместе с Лилией Петровной, венчала тесную компанию на самом почётном месте: в центре перед широким замдиректорским столом. А со стены высоко над ней склонился большой портрет Станиславского в барочном бронзовой краской выкрашенном багете.

Кирилл вошёл в кабинет позже всех, встал в углу слева от дверей, у высокой кадки с разлапистой, слегка подвядшей пальмой. И хоть доступ к угощениям ему был перекрыт спинами более опытных завсегдатаев подобных приёмов, зато он мог видеть всех. И, как показалось Кириллу, Константин Сергеевич, подпирающий ладонью свой гениальный лоб, оказался в подобном ему положении и теперь как-то безнадёжно глядел со своего портрета на обильно расставленные по столешницам тарелки, блюда и подносы с яствами.

Первый тост хозяйка кабинета предложила за «неувядающую память классика отечественной песни Анатолия Ивановича Журавлёва». Все уже вознамерились, как полагается в этом случае, не чокаясь опрокинуть стопки и пригубить бокалы, как вдруг Людмила Павловна возвестила не терпящим возражений тоном:

— Анатолий Иванович не приветствовал уныния, полной пригоршней черпал жизнь, посему давайте, друзья, выпьем за него как за живого! — и она ударила своим хрустальным бокалом о бокал Лилии Петровны.

Все подхватили этот бодрый призыв, зазвенели посудой, задвигались, весело забалаболили. Тут же последовал тост за Лилию Петровну, за её «самоотверженную верность великому супругу и вообще истории отечественной музыкальной культуры». Высказывались по этому поводу многие, перебивая и перекрывая друг друга всей силой своих поставленных голосов. В этом бурном междусобойчике Кирилл вдруг почувствовал себя чужим и лишним. Благо — дверь рядом, и он решил по-английски исчезнуть. Уже пригнулся под пальмой, направляясь к выходу, как тут с двумя наполненными бокалами к нему протиснулась Катя. Протянула один, чокнулась:

— Поздравляю! Ты здорово пел.

— Спасибо! Я тебя видел в зале, ты мне помогла.

Она озарила Кирилла своей перламутровой улыбкой:

— Я старалась…

— А где наш гениальный дебютант?! — командирским голосом подавила общий гул Людмила Павловна.

Ряд гостей, стоявших перед Кириллом, чуть разомкнулся, и Людмила Павловна призывно и требовательно замахала ему:

— Ну-ка, милый юноша, давай-ка к нам сюда! Давай, давай! Ну-ка, проталкивайся! Что, никак? А под столом? Давай-давай лезь, не стесняйся, — не уступала раскрасневшаяся дама. — Ты парень молодой, позвоночник у тебя гибкий, пролезешь. Тем более что в нашей профессии этот навык необходим.

Все засмеялись, а Кириллу с наполненным красным вином бокалом действительно пришлось лезть под столом. И это был настоящий аттракцион, если учесть, что вино никак нельзя было пролить на паркет и лакированные туфельки. Гости весело подбадривали его, заглядывая под стол, и он благополучно выбрался, оказавшись как раз между Лилией Петровной и Людмилой Павловной.

— О, молодец! — воскликнула Пернатых. — Вынырнул точно в заданном квадрате координат, как сказал бы мой покойный супруг адмирал Пернатых!

Даже при всей своей кавалергардской статности Кирилл, оказавшись рядом с Пернатых, выглядел более чем изящно. Людмила Павловна, и без того дородная женщина, — в своей высокой причёске пшеничного цвета, искусно уложенной, напоминавшей то ли высокий пирог узорной выпечки, то ли замысловато сплетённую сдобную булку, в своих крупных серьгах, словно ордена отягощавших мочки ушей, в своём переливающимся золотым люрексом длинном платье-балахоне, — Людмила Павловна просто царила над всем и всеми. Истинная королева бала, собственно, как и привыкла она утверждаться на подобных вечерах. Это была хоть какая-то компенсация для неё, так несправедливо отчисленной из ГИТИСа за профнепригодность и так и несостоявшейся балерине, певице и одновременно звезде театра и кино.

— Друзья мои! — с пафосом Гертруды обратилась она к сотрапезникам. — Предлагаю вновь до краёв наполнить и поднять бокалы, а кто горькую пьёт — полные стопочки за невероятно народный талант, за Кирилла…

— Корольчука, — подсказала Лилия Петровна.

— Да я знаю, что Корольчука, — с деланым возмущением обернулась на неё Пернатых. — Скоро это звучное имя узнает вся наша матушка Россия. Итак, «поднимем бокалы, содвинем их разом…»

— «Да здравствуют музы!» — подхватил своим драматическим баритоном солист ансамбля имени Александрова. — «Да здравствует разум!»

— Да здравствует народный артист Кирилл Корольчук! — ещё громче солиста на низких нотах провозгласила Людмила Павловна и, склонившись к его уху, шепнула: — Вот помяни моё слово, ты таковым будешь очень даже скоро. Меня интуиция, житейский опыт и чисто профессиональное чутьё никогда не подводили.

Тут все начали активно пить и закусывать. Тосты и здравицы посыпались как из рога изобилия, а Кирилл опять почувствовал себя как бы завершившим свою роль. Пора со сцены за кулисы. И финала не пришлось долго ждать. Столы как-то неожиданно быстро оскудели, и Людмила Павловна скомандовала «стременную».

Последовав её призыву, дисциплинированные гости осушили в последний раз свои чары и повалили от столов в коридор, дальше в фойе и на выход. Кирилла же подхватила под руку круглолицая, с пухлыми щёчками и стрижкой паж бухгалтер Дома учёных — женщина лет сорока пяти, то есть как раз когда «баба ягодка опять». И так она истово прижалась к Кириллу, будто замёрзла в своём длинном, до середины икр, шерстяном, ажурной крупной вязки платье. Немудрено: платье было так реденько связано, всё какое-то дырявое, плотно прилегавшее в бюсте и на бёдрах и расклешённое книзу. А самую кромку его подола утяжеляли массивные, искусно сплетённые цветы.

— Как вам моё платье? — кокетливо спросила «ягодка опять».

— Красивое, — слишком серьёзно ответил Кирилл, глянув вниз на болтавшиеся на подоле вязаные розы.

И снова поднял глаза на представшие им по ходу в длинном широком коридоре большие писаные маслом картины в тяжёлых рамах. Какие-то немыслимо аляповатые пейзажи и натюрморты с огромными вазами, под стать футбольным кубкам с торчащими из них мёртвыми цветами. А ещё множество портретов румяных генералов и короткошеих кривоватых дам в декольте, из которых, будто футбольные мячи, так и готовы были выкатиться груди.

— А это вам тоже нравится? — кивнула на масляную живопись бухгалтерша.

Кирилл неопределённо пожал плечами.

— Да, понятно, — хмыкнула его спутница. — Как этот густой примитив может нравиться? А висит эта бесстыдная мазня по всему нашему Дому учёных. Знаете почему?

Кирилл опять пожал плечами и отрицательно покачал головой.

— Да потому, что её автор… — она приблизилась к самому уху Кирилла и, дурманя его ароматом своих французских духов, зашептала с интимной страстью: — Он вообще-то распорядился никому не говорить, типа, скромность такая, но я вам, исключительно вам, секрет открою. Это… — она уже касалась уха Кирилла своими губами, оставляя на его мочке следы помады. — Это наш директор. Он у нас человек ужас какой серьёзный. Генерал в отставке. Кстати, друг покойного мужа Людмилы Павловны, — и, оторвавшись от Кириллова уха, глубоко вздохнула: — Господи, кто бы ему уже дал отставку теперь как художнику! Вы только гляньте на это великолепие! Одни рамы чего стоят. Упаси господи, чтоб эта так называемая выжопись на голову не свалилась. Это же королевский багет! Да-да, наш отставник так его и называет. Где он его заказывает — тайна за семью печатями. Типа, у самого Людовика Четырнадцатого. Большая ценность. У него любимый афоризм: картина без рамы — что генерал в бане.

Слава богу, бухгалтерша чуть отстранилась от Кирилла, крепко всё же удерживая его руку. Иначе от её напора он, всё время прижимаясь на ходу к левой стене коридора, в конце концов сбил бы один из напольных керамических вазонов с искусственной зеленью, выстроившихся вдоль стены. Заметив это, спутница потянула его чуть вправо:

— Осторожней! Не хватало нам с вами ещё эту посудину грохнуть. Он тогда нас удавит. Вообще-то, то, что он страстный любитель футбола, ещё можно понять. Ему это к лицу. Но то, что он жить не может без своих художеств, — это народная трагедия. Во всяком случае, беда нашего учёного мира. Вы ещё ахнете, когда увидите, как он мой кабинетик размалевал. Ван Гог, Кустодиев, Айвазовский и Куинджи вместе взятые, скромно жмутся в сторонке. Полный балдёж! Я ему, видите ли, очень нравлюсь. Это он так ухаживает. У него жена год тому назад умерла, так он решил, что теперь я ему борщи буду варить. Ну нравлюсь я старику, что тут поделать. А чё, думает, она — разведёнка… Ой, да что я про себя-то. Давайте про вас. О-о, Кирилл, мальчик мой, вы даже не представляете, в какой мир вы окунулись. Это только конченые циники придумали, что гений всегда пробьётся. И талант всегда всплывёт. А сколько их, гениев, погибло-то! В самом начале жизни. На фронтах да в концлагерях всяких разных. Кто знает? Кто считал? А вот всплывает, сами знаете, что. Она и всплывает — серость бездарная. И причем течение на самые руководящие посты её выносит. И тут вот как раз эта серость самая таланты-то и губит. Топит, топчет, уничтожает. А себя во всех СМИ они объявляют талантами. Сейчас ведь таланты и звёзды назначаются — вы знаете, наверное. Это раньше было: по плодам их судите. А теперь как — звезда сериала. А потом будет, глядишь, звезда пятой серии этого сериала, третьей серии… И так далее. Вот так, мой дорогой! Вот так, мой прекрасный Лель! Но не отчаивайтесь — я вам помогу. Если вы не спешите, я вам многое про этот мир, так сказать мир искуйсств, открою. Поделюсь, так сказать, своим богатым опытом. Можете поверить, уж я-то знаю, что здесь почём и кто здесь с кем и за кого. Вот мы и у цели, — они подошли к двери, и бухгалтерша вставила в замочную скважину ключик. — Странно… Второй ключ только у Веры. Неужели эта растяпа забыла закрыть?! — и, повернув никелированную ручку, она толкнула дверь кабинета.

Им навстречу поднялась из-за стола женщина лет тридцати.

— О! А ты чего тут торчишь? — обрушилась на неё бухгалтерша. — Ты же когда ещё от стола отвалила, торопилась же?

— Ой, Евгень Ванна, — виновато заныла та в ответ, — а я в окно глянула, а там вроде дождь собирается…

— Какой ещё дождь?! — всё хмурилась Евгения Ивановна. — Самой тебе надо было давно уже собираться…

— А я подумала, может, вы меня, как вчера, подбросите…

— Знакомьтесь, это Верочка, моя помощница, — мрачно представила Евгения Ивановна Кириллу свою подчинённую. — Такая вот… маленькая, что вы её на банкете среди этой пышной толпы, поди, и не заметили.

Верочка приблизилась к Кириллу и высоко протянула ему руку, будто для поцелуя. Только он легонько потряс её, ухватив тремя пальцами.

Тоже с короткой стрижкой кругленькая и полненькая Верочка выглядела этакой уменьшенной копией своей начальницы. В стального блеска платье, коротком, тоже плотно облегавшем её ровную, совершенно без талии фигуру, она напоминала этакий оживший сейф.

— Евгень Ванна, выдать, что ли? — обратилась она к бухгалтерше, не сводя с Кирилла своих вкруговую густо подведённых глаз.

— Ну а зачем я его притащила? — с деланным возмущением вытаращила на неё глаза Евгения Ивановна. — С тобой, что ли, поиграться?

«Живой сейф» повернулась к сейфу настоящему, достала конвертик и протянула Кириллу:

— Проверьте, там должно быть три купюры по пять тысяч.

Кирилл открыл конверт, вытащил купюры.

— Ну, всё правильно, — будто удавшемуся фокусу обрадовалась Верочка. — Они только старенькие, потёртые. Но вы уж не обессудьте, новые-то заслуженным и народным отдали. Они ещё до банкета поторопились забрать. Например, народная артистка Граченкова, ну, помните, она открывала концерт в первом отделении, так она только новенькие любит. Чтоб хрустели…

— Вера, уймись, — прервала её Евгения Ивановна. — Фигню всякую несёшь. Полюбуйтесь-ка лучше, Кирилл, на эту наскальную живопись. Ну, что я вам говорила? Это же чудо расчудесное!

Кирилл обвёл взглядом стены кабинета. Над столом Евгении Ивановны, за который она уселась с недовольным видом, за её спиной открывалось взору яркое малево: кисть самодеятельного художника, не жалея краски, щедро намазала всю стену от пола до самого потолка. Застыли корявые пенные волны моря-окияна, а из них торчал кривой, готовый вот-вот рухнуть в пучину маяк с российским флагом на макушке. А к маяку издалека стремился маленький, влипший в волны пароход с тремя толстыми дымящими трубами — очевидно, «Титаник». Но самая миленькая фреска красовалась в углу справа от окна. Из застывших высоченных волн выпрыгнули упитанные дельфинчики с кукольными подведёнными глазками и пухлыми щёчками. Умильными личиками уж очень они были похожи на хозяйку кабинета. Выпрыгнули — да так и повисли над волной, ностальгически уставившись на посетителя: «Мил человек, а ты не за нами ли пришёл? Ой, забери ты нас отсюда! Ну пожалста!»

Пока он любовался «наскальной живописью», Верочка с наигранной застенчивостью спросила свою начальницу:

— Евгень Ванна, так вы сегодня за рулём? Поедемте вместе?

— Ну как я, милочка, могу быть за рулём, если я знала, что вечером банкет? Что я, дура, что ли?

— Ой, Евгень Ванна, — стараясь задобрить начальницу, запела Верочка, — мне так нравится ваша машинка. Я вообще предпочитаю машины с высокими потолками.

Евгения Ивановна выразительно взглянула на неё, закатила глаза, вздохнула, причмокнула своими напомаженными, цвета подгнившей вишни, губами и слегка из стороны в сторону покачала головой:

— Ты ещё скажи: с дубовым паркетом.

Тут она обратила внимание на переминающегося с ноги на ногу Кирилла и спросила неожиданно официальным тоном:

— Ну что? Я вижу, вы в полном восторге, — она обвела пухлой ручкой стены. — Сикстинская капелла этой выжописи в подмётки не годится. Я надеюсь, этот скромный гонорар вас устроил?

— Да, да, спасибо, — закивал Кирилл.

В этот момент на её столе затрезвонил телефон. Евгения Ивановна подняла трубку.

— Да, да, Людмилочка Пална, — вдруг ласково запричитала она в самый микрофон. — Он здесь. Он гонорарчик получал. Ну, как вы сказали. Идёт, идёт, уже бежит.

Она аккуратно и как-то задумчиво, будто в замедленной съёмке, положила телефонную трубку, подняла глаза на Кирилла, какое-то время смотрела, точно вспоминала, кто это, и обратилась к нему бесстрастным сухим тоном:

— Вас ждут внизу. Не смею вас задерживать.

Кирилл вышел в коридор и поспешил к лестнице. Вдруг за его спиной открылась дверь, и Евгения Ивановна громко послала ему вслед:

— А вообще-то, Кирилл, заходите! Подумаем о вашем сольнике. Да-да, не стесняйтесь. Уж я знаю, как тут дела вершить.

— Спасибо, — ответил ей Кирилл.

— В самом деле, забегайте как-нибудь к концу дня рабочего. Буду вас ждать, — и она захлопнула дверь.

В уже опустевшем нижнем фойе Кирилла поджидали Лилия Петровна, Людмила Павловна и Катенька.

— Вот Людмила Павловна настойчиво зазывает нас к себе чай пить, — совершенно уставшим голосом сообщила Кириллу Лилия Петровна.

— И не смейте, Кирилл, возражать, — высоко вскинув подбородок, отрезала Людмила Павловна. — Я без десерта не могу, а у меня сегодня булочки с маком и марципаном. Сама с утреца пекла…

— Знаем мы твои мещанские булочки, — грустно заметила Лилия Петровна.

— Это ты их так называешь, — парировала Пернатых. — И не ври, пожалуйста, что ты их не любишь. Что ж, мне теперь одной толстеть? Короче, за мной! Такси за мой счёт.

Просторная с высокими потолками квартира Людмилы Павловны Пернатых недалеко от Киевского вокзала была обильно украшена майоликой, парадной посудой в серванте, настенными тарелочками разного диаметра, шкатулками и другими бесполезными вещицами с блестящими гравированными табличками. А над всем высоко на стене в тяжёлой раме царил огромный портрет адмирала в парадной форме с тщательно прорисованными орденами и медалями. Кирилл сразу отметил, что лицом он удивительно сочетался с портретами генералов в коридоре Дома учёных. Ну просто одно лицо.

Кирилл, пряча улыбку, отвёл глаза от этого, по выражению бухгалтерши Евгении Ивановны, образчика «наскальной живописи» и, пытаясь прочитать дарственные надписи, стал внимательно разглядывать все безделушки, выставленные за стеклянными дверцами серванта. Подошла хозяйка и объяснила равнодушным тоном:

— Это мне всё артисты дарят, чтоб я про них не забыла. Уж каждый раз не знаю, куда присобачить очередную безделицу. Не выбрасывать же. Скоро негде будет повернуться. Представляете, я даже радуюсь, когда что-то разобью. Правда, вот когда грохнула статуэтку, которую мне Кобзон из каких-то там заграниц привёз, даже расплакалась. Ну, сели: чай стынет. Булки ешьте, не скромничайте: на кухне ещё целое блюдо.

«Мещанские» булочки действительно оказались отменными. Изящные, румяные, закрученные замысловато, как раскрывшиеся розочки, и обильно сдобренные маком или марципаном, или корицей, они поглощались гостями одна за другой. Будто и не было недавнего застолья.

— Ешьте, ешьте, Кирилл, не стесняйтесь, — угощала хозяйка. — Вот, возьмите вот эту. Ах, глядите, какая розовощёкая, прямо куколка…

— Ему так много мучного нельзя, — вмешалась, посмеиваясь, Катя. — Особенно «мещанского».

— Это отчего же? — возмутилась Людмила Павловна. — Ишь ты, раскомандовалась. Ты за него не волнуйся, фигуру он свою не испортит. На сцене — так просто залюбуешься.

— Да я за него не волнуюсь.

— А за кого, за себя, что ли? Дык тебе наоборот… любимого тела должно быть много.

— Ой, Людмила, не смущай ты ребят, — сокрушённо подула на чай Лилия Петровна.

— Я волнуюсь за высокое искусство, — без доли иронии сказала Катя и переглянулась с Кириллом. — Они сейчас с художником над большим проектом работают, над героической скульптурой, Кирилл позирует, так что тело его служит высокому искусству.

— Что значит «тело служит»? — удивилась Людмила Павловна. — Он что там, голый, что ли, перед ним позирует?

— Обнажённый, — как само собой разумеющееся объявила Катя и глянула на Кирилла.

Она не могла не заметить, что он покраснел и как-то машинально ухватил очередную «мещанскую булочку».

— Вот пида… — вовремя осеклась автор этих самых булочек.

— Люда! — прикрикнула на неё Лилия Петровна.

Людмила Павловна отхлебнула чай и после паузы уже спокойно продолжила:

— Я хочу сказать, что эти нынешние художники совсем уже от слова «худо». Они бы лучше поучились у нашего директора. Вот он, между прочим, ни одной голой…

— Людми-и-ла, — остановила подругу Лилия Петровна.

— Ну хорошо, хорошо — попы, попы, — смягчилась та, — не нарисовал. Кирилл, вы успели посмотреть его картины?

— Успел, — ответил Кирилл с набитым ртом.

— Ну вот. Сплошные натюрморты да портреты генералов, да ихних жён. А какие пейзажи! Это же второй Шишкин! И ни одной голой жопы.

— Людмила-а! — поперхнулась Лилия Петровна.

— Ну, извините, конечно, за грубость, — согласилась Людмила Павловна. — Но это же правда. Ты же, Лиля, мне сама это говорила. Помнишь, когда мы с тобой ещё этот концерт планировали. Ещё спонсора искали. Ну действительно, ни одной голой задницы, — она простёрла руку высоко к стене. — Вон один портрет моего драгоценного супруга чего стоит. Ты, Кирилл, не думай, я не какая-нибудь неграмотная бабка. Я потомственная московская интеллигентка. У меня в приятелях знаешь сколько знаменитостей! И кинорежиссёры, и писатели, и поэты: и молодые, и, можно сказать, живые классики, некоторые даже уже еле живые классики. И я тебе советую ни в коем случае этим не заниматься.

— Чем? — спросила Катя.

— Да позированием этим. Я редко кого хвалю, но тут могу с полной ответственностью заявить: у юноши уникальный талант. Обворожительный драматический баритон! Очень редкий, просто душу выворачивающий тембр. Ты, милый, когда поёшь, я готова за тобой на коленях ползти. И море обаяния! Вообще, о внешних данных уже и говорить не приходится. Вы, мой дорогой, будущий знаменитый актёр. Уж поверьте моему опыту, моей интуиции. Вам нужно учиться.

— Он будет поступать, — робко сказала Катя с такой интонацией, будто пытаясь заступиться за Кирилла.

Она вдруг почему-то почувствовала себя перед ним виноватой и больше всего боялась, что он сейчас встанет из-за стола и распрощается.

— Куда поступать? — заинтересованно спросила Людмила Павловна.

— В Гнесинку, — вздохнула Лилия Петровна. — Мы занимаемся, готовимся. Я же тебе рассказывала, когда мы ещё программу составляли, но ты же ни черта не помнишь.

— Отлично! — обрадовалась Людмила Павловна. — Я помогу: у меня там кое-кто есть. Сейчас без этого нельзя. Это ж и при советской власти без блата было никуда, а теперь-то и подавно. Господи, ведь какое было у нас образование! Лучшее в мире! Бес-плат-но-е! А сейчас что? Построили, ёлки-моталки, чёрт-те что и сбоку бантик. На радость коррупционерам всех мастей! И везде разговор только о деньгах. И везде их не хватает. Ни на культуру, ни на здравоохранение, ни на образование. А толстосумы всё жиреют. У меня приятельница — соседка с нашим министром культуры, на одной лестничной площадке живут. Так вот она рассказывает: встречает она этого деятеля, и он её спрашивает, что такая, дескать, грустная? Она ему по простоте душевной про материальные трудности, а он: хочешь, я тебя научу деньги зарабатывать? Нормально, а? Культура в полной… Ни театра, ни кино, ни песни, но он знает, как себе в карман деньги зарабатывать. А вы спросите лучше его, знает ли он, как советское кино от рубля прибыли девяносто три копейки отдавало на социальные нужды, на то же образование, на бесплатную медицину? И только семь копеек возвращалось в кинематограф на воспроизводство. Ведь не случайно Горбачёв разрушение страны начал с кино — в частные руки отдал кинотеатры — и с алкоголя — объявил, идиот, сухой закон. Хоть бы поинтересовался, с чего в Штатах в тридцатые годы страшный кризис начался и небывалая преступность выросла. А у нас в Крыму уникальные виноградники бульдозерами смяли. Доктор винодельческих наук после этого покончил с собой. Он всю жизнь свою посвятил тому, чтобы вывести такой сорт, который тля не берёт, а этот… чёрт меченый распорядился этот чудесный сорт весь уничтожить.

— Ну, только не идеализируй прошлое, — попыталась оппонировать Лилия Петровна. — Раньше тоже без блата порой было никуда не поступить.

— Да не спорь, Лиля, пожалуйста, — отмахнулась от подруги хозяйка. — Я же не отрицаю, я же сказала, что было, то было. Но советская власть, что ни говори, воспитывала человека культурного, образованного! А сейчас что? Дебилов воспитывают! Вон у меня один приятель во ВГИКе преподаёт, так рассказывает, что абитуриенты не знают, что за скульптуры на крылечке этого вуза стоят. Что это Шпаликов, Шукшин и Тарковский им не ведомо. Они вообще не знают, кто это такие. А ведь мы знали всё. Бесплатное образование! Бесплатная медицина! Такое завоевание, — она многозначительно потрясла рукой, отяжелённой двумя крупными, по виду старинными, перстнями. — Столько крови наши деды-прадеды пролили! А мы всё порушили. Поверили двум предателям. Да и сами-то все… Все, все! И не смотри так на меня, Лиля! Мы все — предатели! Отдались, как последние проститутки, американским масонам.

— Ну, ты, может, и отдалась, я — нет, — мрачно буркнула Лилия Петровна.

— Не скабрёзничай, — сурово глянула на неё Людмила Павловна. — Я не о конкретных личностях, я рассуждаю в планетарном масштабе. Я говорю о геополитической катастрофе. Просра…

— Людка! — отчаянно воскликнула Лилия Петровна. — Я сейчас поднимусь и уйду!

— Сиди! — строго скомандовала Людмила Павловна. — Я хотела сказать: профукали такую страну! Ты же мне сама то же самое говорила. Ты что, забыла? Мы сколько раз с тобой об этом гутарили. Ведь Господь пометил нам главного предателя, такая яркая метка на лбу, просто знак сатаны, а мы все, дураки, решили, что это вроде как птички на него, на наше горькое счастье, нагадили, и сами всё про…

— Всё, Людмила, мы уходим, — Лилия Петровна решительно отодвинула от себя чашку.

Но Людмила Павловна накрыла её руку своей рукой, белой и полной, с пальцами в перстнях.

— Сами всё продули, — повторила она. — Ведь что такое разрушение Советского Союза? Это наше поражение в третьей, самой многолетней, отечественной войне. Вот тебе и «враг будет разбит, победа будет за нами». Сталин под кремлёвской стеной десять раз в гробу перевернулся. Эти два негодяя-предателя Горбачёв да Ельцин всё сделали, чтобы победа была за рейганами, бушами и другими клинтонами…

— Ну а чего ты сейчас-то разошлась? — нарочито примирительным тоном попыталась унять подругу Лилия Петровна. — Коньяк, что ли, так взыграл? Так всё хорошо у нас прошло, сама говорила: прекрасный концерт…

— Вот меня как раз концерт и взбудоражил. Если конкретно — Кирилл своим сердечным исполнением. Особенно песней про «мальчишек, что на фронтах России полегли». Действительно, как нам этих мальчишек сегодня не хватает. А знаете, друзья мои, почему такие песни, как, например, Толя Журавлёв писал, сегодня редко звучат? А поют эти уроды среднего рода всё про секс да сладкий кекс, знаете почему?..

— Песня — дочь мифологии, — вытирая салфеткой губы, глубокомысленно высказалась Лилия Петровна. — У нас была потрясающая советская мифология. Мифология победы и любви. Победили в Гражданскую, победили в Великую Отечественную. А как любили!.. Родину свою любили, труд любили, в конце концов, строй свой человечный, а не барышнический ценили и любили. Вот и пели о любви и победе. Внятно и мелодично. А как о единственной своей любимой пели!.. Сама великая мать-природа в песне звучала: небо, поле, лес, море. Ветер пел, птицы пели. Музыка жизни! Песня один раз по радио прозвучит, а уже вся страна поёт на следующий день. А сейчас? Какая-то отрыжка роботов или заклинания диких шаманов. Без мелодии и смысла. Да и, собственно, о чём петь? Какая у нас теперь мифология? Мифология длинного рубля, наживы и финансовых махинаций. Вот и возможен только речитатив типа заклинаний Паниковского: «Дай миллион, дай миллион, дай миллион…»

— Это ещё хорошо было бы, — поддержала подругу Людмила Павловна. — Хоть по-русски, и не бессмысленно. А то ведь у них вообще: тыр-пыр- нашатыр, поцелуй меня в… пломбир. А наши-то старые песни — это же сама душа народная. В них и боль, и правда, и призыв. Да, да, призыв! — она вдруг стукнула ладонью по краешку стола так, что подпрыгнула и звякнула о блюдце чашка Лилии Петровны, и та испуганно откинулась на спинку стула. — Но всё ещё вернётся, други мои! И наша отечественная песня и… Вот помяните моё слово, я уже старая, не доживу, а на вашу долю, молодёжь, ещё выпадет новая русская революция. Поднимется народ — лопнет его терпение!

— Ой, не дай бог! — устало вздохнула Лилия Петровна. — Хватит уже. Типун тебе на язык.

— Чего там, типун?! — возмутилась Людмила Павловна. — Ты же сама мне первая эту мысль подала, на твоей же кухне, забыла? Так я тебе твои же слова процитирую: ещё так вот поживём, пенсионный возраст до восьмидесяти поднимут, или опустят, не знаю уже как сказать, окончательно скрутят людей в бараний рог — вот тогда поднимется беднота. Вот тогда такие песни, как ты, Кирилл, сегодня пел, опять станут современными, на борьбу будут звать.

— Вроде герценовского «Колокола», — с ироничной улыбочкой вставила Катя.

— Да. А что? — взглянула на неё, вскинув брови, Людмила Павловна. — Неплохо бы сейчас появиться новому Герцену и бить в набат новым «Колоколом»…

— И звать Русь к новому топору, — Катя почувствовала, что уже не в силах сдержать свой врождённый дух противоречия. — Но это же преступление — звать одних людей убивать других людей, своих братьев. Фактически это призыв Герцена к войне, к вооружённому гражданскому противостоянию. Сегодня такой призыв многие считают преступным. Знаете, Людмила Павловна, может быть, без этого герценовского «Колокола» не было бы всех русских революций, не пролилось бы море крови.

— Деточка моя! — Людмила Павловна царственно распрямила плечи и откинулась на высокую спинку своего старинного стула. — Да будет тебе известно, в этом самом «Колоколе» среди прочего, запрещённого в России, были впервые напечатаны многие стихи Пушкина, которые десятилетиями замалчивались, не печатались, ходили только в списках. Значит, не было бы «Колокола» — не знали бы мы многих великих произведений великого поэта. Они бы просто для нас навсегда пропали. А то, что, дескать, рукописи не горят — это всего лишь красивая романтическая фраза Булгакова. Горят! Ещё как горят! Вот года два тому назад, или три, я уже со счёта сбилась, в Переделкине сгорел дом моего приятеля Олежки Михайлова, известного писателя, библиографа Бунина и Куприна и многих других писателей первой русской эмиграции. Сколько ценнейшего литературного материала сгорело, который он всю жизнь собирал — весь его уникальный архив, библиотека и собрание автографов. В этом пожаре погиб и сам Олег Николаевич.

— Это, конечно, трагедия, — грустно согласилась Катя. — Только, Людмила Павловна, это, мне кажется, совсем другая тема.

— Нет, милочка моя, всё та же! Дело в том, что работало, конечно, следствие, только очень я сомневаюсь, что докопались. Мне и без них ясно, что кто-то из олигархов — я их аллигаторами называю — позарился на его старый деревянный домик, точнее на усадьбу, на место, на землю в Переделкине. Сожгли человека вместе со всеми его трудами! И после этого ты запретишь мне к топору звать Русь?!

Катя молчала, опустив голову. Нахмурив брови, уставился в стол и Кирилл. Людмила Павловна удовлетворённо выдержала паузу, взяла чашку и отхлебнула остывший чай. Лилия Петровна опять глубоко и устало вздохнула:

— Ну, раз зашла речь о топоре, пора сматывать удочки.

— Куда это ты собралась? — всполошилась Людмила Павловна. — Никуда я тебя не отпущу, и не думай. Такую уставшую-то. Чтоб ты где-нибудь там по дороге того… Нет уж, подруга, как планировали, ты сегодня ночуешь у меня. Как я тебя отпущу такую измочаленную? Ты за кого меня принимаешь?

— Да мне надо, Люда…

— Ничего тебе не надо. Я тебе всё найду. Первый раз, что ли?

— Да, понимаешь, я в ресторане ещё должна. Кое-кто из гостей там дополнительно заказывал…

— Вот сволочи! Шаровики чёртовы!

— Ну вот, мне счёт-то в конце выставили — у меня с собой не оказалось, я обещала с утра не позднее двенадцати привезти. Да не страшно, я как чувствовала, немного зарезервировала на этот случай.

— Бабушка, — вмешалась Катя. — Давай я завтра привезу деньги. У нас повторный семинар, я его сдала, могу пропустить.

— Вот-вот, Катенька, умница, — поддержала Людмила Павловна. — Привези, привези, пожалей бабуленьку.

Лилия Петровна отрицательно замахала руками:

— Нет-нет, Катюша, папа с мамой и так жалуются, что дома тебя не видят. Ну что ж ты будешь в такую даль мотаться ночью?

— Ничего страшного. Я могу у тебя сегодня переночевать. Кирилл меня проводит, правда, Кирилл? А родителям я позвоню. Деньги в серванте, в шкатулке?

— Замечательно! — одобрительно воскликнула Людмила Павловна. — Кирилл проводит! А ты, дорогая, — строго обратилась она к Лилии Петровне, — давай готовься ко сну, вон какой вид измученный.

Лилия Петровна из последних сил опять попыталась возразить, но начальствующая подруга безапелляционно заявила:

— И не мешай, пожалуйста, детям побыть вдвоём. Они вон ждут, когда избавятся от нас. Ты как будто не понимаешь: молодо-зелено, погулять велено.

Бабушки простились с молодёжью в прихожей, а когда за Катей и Кириллом закрылась дверь, Людмила Павловна, поворачивая ключ в замке, прицокнула языком:

— Вот это пара твоей Кате! Поверь моей интуиции.

Лилия Петровна грустно вздохнула:

— Хороший парень. Так хочется ему помочь.

— Не волнуйся, завтра же займусь, — успокоила её Людмила Павловна. — У меня уже созрел один планчик, — и когда направились в комнату, добавила вслед шаркающей по паркету Лилии Петровне виноватым тоном: — Ты уж прости меня, подруга, что-то я действительно к вечеру раздухарилась. Вспомнила свою несостоявшуюся актёрскую карьеру. Это ж, если бы я сама сегодня на сцене спела что-нибудь этакое патриотическое из Толиного наследия, может быть, так сказать, разрядилась бы в творчестве…

— Не переживай, — устало улыбнулась Лилия Петровна и опустилась на диван. — Ты вполне плодотворно разрядилась. Считай, это было третье отделение концерта, твой бенефис…

— Какая же ты всё-таки язва! — укоризненно покачала головой Людмила Павловна.

— Нет, правда, правда, — без тени обиды подтвердила Лилия Петровна. — Молодым иногда полезно нас, стариков, послушать, а не только из своих мобильников черпать всякую дребедень. Только давай постели разбирать: второй симпозиум я не выдержу.

А Катя и Кирилл по самому короткому маршруту напрямик через дворы спешили к метро. Оставалось каких-нибудь пять минут до закрытия станции.

— Обидно будет, если перед самым носом закроют, — задыхаясь от быстрой ходьбы, заметила Катя.

— Возьмём такси, — невозмутимо улыбнулся Кирилл.

— Ага, возьмём, и ещё раз возьмём, — сыронизировала Катя. — Как же, знаем, какой ты богатенький Буратино.

В ответ Кирилл протянул ей руку:

— Бежим!

Взявшись за руки, они пробежали через двор, огибая ярко раскрашенные горку, качели и карусели детской площадки, вбежали в следующий, освещённый ярким фонарём, и тут Катя притормозила и притянула к себе Кирилла.

— Слушай! А ты не хочешь прогуляться по ночной Москве? Я последний раз только после выпускного с девчонками бродила. Прикольно, честное слово!

— Давай, — не раздумывая согласился Кирилл.

Он отпустил Катину руку, и какое-то мгновение они постояли друг перед другом, смущённо уставившись в освещённую фонарём траву на газоне. Катя тихо сказала:

— За руки можно не только бежать, но и просто идти.

Опять молча постояли. Кирилл шмыгнул носом.

— У тебя насморк? — участливо спросила Катя. — Тебе ни в коем случае нельзя простывать. Надо голос беречь. Особенно перед поступлением.

— Да нет, ничего, — тихо, но как-то взволнованно, как показалось Кате, отвечал Кирилл. — Это я просто от бега.

— От бега насморка не бывает, — тоже тихо возразила Катя.

— Бывает, — уже уверенней настаивал Кирилл. — В жизни бывает то, чего никогда не бывает.

— Афоризм, — едва заметно улыбнулась Катя и коротко взглянула на него. — Можно запишу?

— Запиши, — вдруг серьёзно сказал Кирилл. — Ты всё за мной записывай. На всякий случай.

Он осторожно взял её за руку, и они медленно пошли со двора на улицу. А фонарь, только что так ярко и ровно горевший над ними, вдруг замигал и погас.

Зато вся Москва щедро светила им своими по-праздничному многочисленными огнями. Вырываясь из объятий ночного неба, в лучах блистали кресты и купола храмов. И хотя их тяжёлые двери и калитки подворий были закрыты, казалось они вовсе не спят, а только дремлют, словно мудрые старики, от дум своих уже не способные погрузиться в глубокий беззаботный сон.

Искусной подсветкой загадочно ломались тени на высоких старых домах изысканной архитектуры. Огни их окон перелетали через набережную и рассыпались по лёгкой ряби Москвы-реки. В ресторане, стилизованном под старинный дебаркадер, пришвартованный к закованному в бетон берегу, играла музыка. В её неунывающем ритме в мерцающих золотым огнём окнах двигались весёлые люди в нарядных платьях и костюмах. В тот момент, когда Катя и Кирилл проходили мимо окон этого ночного праздника, девушка в длинном белом воздушном платье, очевидно невеста, хоть и без фаты, забросила через голову букетик белых роз. Через открытое окно он вывалился наружу и упал в воду. У гостей это вызвало радостный крик и смех, и они — в первую очередь расталкивающие друг дружку девицы — повалили на палубу.

— Жаль. Никому не достанется, — сокрушённо улыбнулась Катя.

— Может, кто-нибудь нырнёт, — предположил Кирилл. — Я бы нырнул.

— Букет должна девушка поймать.

— Ну, я бы преподнёс той, которая… должна.

— Это уже не то, — скривила губы Катя. — Всё равно репутация подмочена.

— Чья репутация?

— Ну, допустим, репутация будущего счастья.

— Хм-м, — задумчиво хмыкнул Кирилл и замолчал.

И так долго шли они молча по набережной над тёмной, мерцающей отражениями огней рекой. Свернули в неугомонные улицы. Москва будто и не собиралась затихать. Во всяком случае, центр её играл огнями роскошных витрин и то и дело попадавшихся по дороге ресторанов и кафе, а из распахнутых дверей ночных клубов, возле которых курили их завсегдатаи, парни в белых рубашках и девушки в платьицах, больше похожих на купальные костюмы, вырывалась ритмично бухающая музыка. От всего многообразия огней и атакующего шума казалось, что это какое-то огромное ночное чудище поднялось из земных недр и теперь раскачивает город, будто не в состоянии унять свою накопившуюся за день силищу.

Прохожие уже редко встречались, но зато автомобили то и дело сновали по улицам, да с такой скоростью, словно устали за день от пробок и наконец дождались ночи, дабы проявить свою прыть. Под стать им, по небу бежали беспокойные тучки, а навстречу этим вечным странницам катилась безучастная ко всей этой суете луна.

По Крымскому Валу они приблизились к Крымскому мосту. Своими мощными пилонами он вырос перед ними над чёрной рекой.

— Чудесный мост, правда? — спросила Катя. — Он единственный подвесной мост в Москве. А знаешь, почему он называется Крымским? Здесь, вот на этом берегу, где Крымский Вал, в шестнадцатом-семнадцатом веках была Крымская слобода. Крымские татары жили. Река здесь тогда была мелкая, вброд можно было перейти. Потом мосты стали строить. Вот этот построили в тридцать восьмом году прошлого века.

Чем больше Кирилл молчал, тем активнее говорила Катя. Она заметила, что он думает о чём-то своём, и таким образом задалась целью вытащить его на откровенный разговор.

— Надо нам с тобой сюда в Третьяковку сходить, — махнула она рукой в сторону букатого, приземистого здания справа по ходу. — Здесь отличные выставки бывают. Я вот с родителями на Серове была, и на Репине, а вот Айвазовского, блин, пропустили. На такие, со всего мира, собрания ещё не так просто попасть.

Кирилл молчал. Медленно шёл, задумчиво глядя перед собой.

— Представляешь, — всё тараторила Катя, — когда-нибудь там будет демонстрироваться твоя скульптура. И я приду со своими родителями и бабуленькой, и тётушка твоя придёт. Кстати, ей концерт понравился? Ведь она была? Наверное, волнуется сейчас, что тебя так долго нет.

— Концерт ей понравился, — будто отвлекаясь от своих дум, машинально ответил Кирилл. — Я кое-как к ней через толпу прорвался, предупредил, что приду поздно. А вообще, она привыкла: мы же над Юрой Смирновым по ночам работаем.

— Ой, не могу дождаться, когда эта твоя скульптура будет готова, — наигранно бодренько призналась Катя.

Ей казалось, что Кирилл как-то замыкается в своих горьких размышлениях, и нужно во что бы то ни стало его расшевелить.

— Скоро? — спросила она.

— Что?

— Ну, закончишь?

— Скоро. Но только она не моя, а Юркина, — поправил Кирилл.

— Всё равно! Он же с тебя её делает, значит, это ты.

— Нет, это Юрий Смирнов. Если бы я точно знал, что смогу быть таким…

— Тогда что?

— Да нет, ничего.

Он замолчал. Терпеливо ждала и Катя, чувствуя, что, если она будет подгонять, разговор уйдёт в сторону.

— Ты знаешь, — после паузы задумчиво начал Кирилл. — Юрка, по-моему, талантливый скульптор. Во всяком случае, как говорил мой отец, из него люди получатся. У него Юра Смирнов — не замученный сражённый воин, а победитель, гордый герой, как бы взлетающий к небу. Он не распятый, а руки, как крылья, раскинул. Как сильная птица. Всё его мускулистое обнажённое тело — тело героя-победителя. Как кельтский воин. Может, ты знаешь, кельты шли в бой обнажёнными. Чтоб так свою силу показать, храбрость, хладнокровие, равнодушие к смерти. Понимаешь, как Юрка мне рассказывал, для них было достаточно сознания того, что они своими телами подобны богам. И защита богов надёжнее всяких доспехов. Их враги просто терялись от такой атаки.

— Здорово, — воскликнула Катя, глядя на чётко вырисовывающийся на фоне лунного неба профиль Кирилла.

— Вот знаешь, о чём мы с Юркой Пивоваровым часто говорим? — увлечённо продолжал Кирилл. — Был древнегреческий легендарный герой Леонид, царь Спарты, которого греки изображают обнажённым, в доспехах его стальных мускулов. Было, в конце концов, триста спартанцев, много было героев в истории человечества. И у всех у них было смертоносное оружие: стрелы, копья, мечи. А Юра Смирнов одним духом своим победил, верой своей.

Они остановились на середине моста, и высокий Кирилл перегнулся через его перила. Лёгкие мелкие волны на поверхности реки играли под яркой, точно мощная лампа, белой луной. Вытянулся из-под моста и медленно прошёл под ним длинный плоский прогулочный кораблик с широкими, жёлтым светом горящими окнами. На его корме под рвущую ночь музыку несколько пар наяривали разухабистый танец.

— А у них веселье, — заметила Катя и сама себе удивилась, как грустно она это произнесла.

— Как ты думаешь, — спросил Кирилл, — что лучше: счастливая, безоблачная жизнь или страдания при жизни, но зато слава и признание после смерти?

— По-моему, лучше счастье, слава и признание — и всё при жизни, — пожала плечами Катя.

— Хочешь, я прыгну? — предложил Кирилл.

— Куда? — не поняла Катя, со страхом глянув вниз. — Туда?!

— Да запросто, через перила перелезу и…

— Ты что?!. — у неё чуть не вырвалось «дурак», но спросила нарочито спокойно: — Зачем?

— Ну, ради тебя, — смущённо усмехнулся Кирилл.

— Зачем?

— Ну, чтобы доказать…

— Мне ничего не надо доказывать, я и так знаю!

— Ну, чтобы себе доказать… Как там у Достоевского: тварь я дрожащая или право имею?

— Какие глупости! — она схватила его за руку и потащила по мосту подальше от перил.

Кирилл засмеялся:

— А ты знаешь, что Сервантес написал своего «Дон Кихота» в тюрьме?

— Ну и что, — без тени улыбки дёрнула плечом Катя. — У него было достаточно времени, быт не отвлекал и всякая житейская текучка. Зато Лев Николаевич в своей Ясной Поляне мог тыщу раз свою «Войну и мир» переписывать.

— Он тяготился своим богатством, — попытался возразить Кирилл.

— Конечно, — закивала Катя. — Это от обострённого чувства совести. Однако никто не знает, что бы он написал, окажись в тюрьме без Софьи Андреевны.

— Наверное, что-то потрясающее.

— Возможно. Только, мне кажется, и тут без Софьи Андреевны не обошлось бы. Она носила бы передачи и всеми способами пыталась бы его оттуда вырвать.

— Софья Андреевна — молодец, не спорю. Вообще, любящая женщина — надёжный тыл для воина, без которого ему не победить. Только я о другом. Вот смотри, как ты думаешь, почему сегодня некоторые известные культурные деятели набивают барышами карманы, а ничего приличного создать не могут?

— Почему? — Катя во все глаза смотрела на Кирилла.

— Осторожно, смотри не запнись, — он крепче подхватил её под руку. — Мне кажется, потому что у них душа жиром обрастает и перестаёт работать, как ожиревшее сердце. Ведь сказал поэт: «Душа обязана трудиться». А у них не душа, а внутренний счётчик трудится. У них мысли-то совсем не творческие: как загородный коттедж выстроить, как квартиру огромную отхватить, как пристроить детей учиться за рубежом… Да мало ли о чём они там кумекают. Впрочем, у них одни деньги в голове крутятся. Только у них совесть при этом засыпает, как осенняя муха. От больших денег она вообще атрофируется. А искусство — это совесть. Должно быть совестно за грехи всего человечества. Художник искупает их своим творчеством, я так понимаю.

— Как хорошо ты понимаешь! — улыбнулась Катя.

— Да это даже не я, — смутился Кирилл. — Это мы с Юркой Пивоваровым так во время работы философствуем. Он вообще много читал, много знает. Меня вот одна пигалица с его курса обозвала кёльтским воином, а я про них ничего и не знал. Юрка просветил. Ещё и книжку историческую дал. Знаешь, он мне одну притчу рассказал. Господь создал человека. И так сложилось, пришлось ему отпустить его на Землю. Прошло время, и ужаснулся Господь тому, что сотворил человек с Землёй и с жизнью своей. И вот тогда создал Бог художника. И командировал его на Землю с наказом: иди, говорит, и вытащи человека из болота, в котором он погряз, помоги, художник, человеку воспарить над Землёй. Вот так. У всякого человека должны быть крылья, такие невидимые крылья, душа должна быть крылата. Ну, что ты молчишь? Думаешь, развёл я тут философию, как ты выражаешься, старорежимную, — Кирилл усмехнулся и легонько дёрнул Катю за косу. — Старорежимную, как твоя вот коса.

— Нет, ну что ты! — вскинула брови Катя. — Я слушаю. Так здорово… Так точно. Я так рада… Нет, не то. Я сейчас, знаешь, о чём подумала?

— О чём?

— О том, что нам надо чаще сейчас репетировать. Приближается вступительный конкурс.

— Знаешь, что на самом деле приближается?

— Что?

— Приближается бог войны. Он ко всей нашей планете приблизился.

— Как страшно.

— А я после Юры Смирнова, если можно так сказать, как мы стали с ним одним телом, я после этого ничего не боюсь.

Они быстро шли по мосту.

— Я хочу тебя со своими родителями познакомить, — уверенно сказала Катя, глядя себе под ноги.

— Думаешь, уже пора? — улыбнулся Кирилл.

Катя постаралась не заметить его безобидной иронии:

— Они у меня добрые, и ты им понравишься. Папа — журналист-международник, мама — учитель русского языка и литературы. В школе. Знаешь, как сейчас учителям трудно. Мама им про «Евгения Онегина», а они в свои смартфоны уткнулись. Им кажется, что они всё знают, слушать не хотят, думать не хотят, при этом надеются на ЕГЭ. И такие дебилы даже сюда по блату могут поступить.

Они свернули с моста к Дипломатической академии, и Катя чуть придержала ход у мемориальной доски Александра Горчакова.

— Знаешь, кто это? — спросила она, рассчитывая, что при ночном освещении не так видны буквы на доске.

— Дипломат. Министр иностранных дел. Соученик Пушкина по Лицею.

— Правильно. А ты хотел бы быть известным дипломатом?

— Я хотел бы быть соучеником Пушкина, — вдруг весело признался Кирилл и, простирая правую руку к мемориальной доске, продекламировал:

Ты, Горчаков, счастливец с первых дней,

Хвала тебе — фортуны блеск холодный

Не изменил души твоей свободной:

Всё тот же ты для чести и друзей.

Нам разный путь судьбой назначен строгой;

Ступая в жизнь, мы рано разошлись:

Но невзначай просёлочной дорогой

Мы встретились и братски обнялись.

Эти строки он произнёс так громко, что Катя, оглядываясь по сторонам и прикрыв ладошками рот, засмеялась.

— Представляешь, какое счастье, — подытожил Кирилл, — по-братски обнять Пушкина! Разве это сравнится даже с самой блестящей карьерой дипломата?!

На опушке леса собираемся в глубокой канаве. Огонь миномётов сюда не достаёт. Бойцы, разгорячённые неудачным боем, скопившись в тесной канаве, обсуждают возможность ударить с правой стороны села. Однако людей осталось мало. Несколько человек, в том числе и я, посылаются в лес, чтобы собрать всех оставшихся для боевого пополнения. Никого привести нам не удаётся: не хотят идти, заявляют, что у них нет оружия. Решаем пробовать прорваться тем, что есть, составом.

И вот мы, человек двести, движемся канавой к селу. Несмотря на освещение то и дело взмывающих в небо ракет противник нас пока не замечает. Так по канаве вышли к дороге. Дальше поле и возвышенность. Тут нас сразу обнаруживают, и буквально через две-три минуты со всей своей силой на нас обрушивается огонь автоматов и миномётов. Трассирующие пули своими смертоносными пунктирами наводят панику. Передние залегли, сначала лежали без всякого движения, а потом поползли обратно к канаве. Немцы, видимо, хорошо пристреляли все открытые со стороны села участки леса, и наша вторая атака, не успев как следует начаться, тут же захлебнулась. Отошли назад в лес. В посадках провели остаток ночи.

Утром, чуть свет, немцы начали по лесу бить из миномётов. Мы остаёмся в посадке, и нас огонь не достаёт. В лесу, куда бьёт немец, никого нет, кроме лошадей. Слышно дикое ржание и беспорядочное топанье копыт. После того как перестали рваться мины, немцы начали прочёсывать лес. Кричат на своём каркающем языке и беспрестанно строчат из автоматов. Мы дальше в болото не пошли. Закрепились на бугорке в окопах. Таким образом, они у нас отвоевали четвёртую часть всего леса.

Однако самое интересное, что с наступлением темноты они ушли. Лес снова стал полностью наш. Весь наступивший день мы не могли разложить огонь и тем самым выдать себя. Тут же подверглись бы новому миномётному обстрелу.

Многие понимают, что нет у нас теперь никаких перспектив организованно прорваться. Вокруг леса оцепление: дежурят немецкие автоматчики. Поля между селом и лесом постоянно освещаются сигнальными ракетами. Вокруг леса круглые сутки патрулирует танк. Днём и ночью слышим, что по дорогам вблизи леса двигаются немецкие воинские части.

Мы в лесу, как затравленные звери. Ежедневно устраиваются на нас облавы. Не находим себе места. Становится невыносимо.

Мы с Морозовым думаем, что бы выдумать такое, чтобы стать неуязвимыми для немцев. Предлагаю прибегнуть к уловкам диких зверей. Из охотничьей практики помню, что лисица, попавшая в круг загонщиков, прячется в нору и лишь так спасается. Вот и мы решили сделать себе такую нору. Пошли искать для этого подходящее место. Набрели на хороший бугорчик, круто спускающийся к болоту. Густые кусты переплетены хмелем. За большим кустом в самом центре бугра начали рыть окоп с расчётом на двоих с возможностью спать не в тесноте. Землю выносим и разбрасываем по болоту. Через час готовый окоп выстилаем сеном. Крышу хорошо замаскировали кустом, при этом ещё больше затемнив его ветвями другого куста. Оставили лишь отверстие, чтоб можно было в окоп влезть. И это отверстие тоже хорошо замаскировали ветками. Получилось прилично, сверх нашего ожидания. В таком окопе можно будет ночью безопасно спать, и скрываться во время облав. Чтобы сохранить своё логово законспирированным, об этом окопе мы никому не говорили, знали только мы с Морозовым.

Как же мы были рады, что, казалось, нашли такой выход из совершенно безвыходной ситуации. Всю первую ночь спали спокойно аж до десяти часов утра. Первая за столько времени для нас спокойная и тёплая ночь оказалась и последней. На следующую ночь в окоп просочилась вода, и мы проснулись от жуткой сырости. Весь бок у меня стал мокрым. И как тут повернёшься? Тотчас замочишь другой бок.

И все последующие ночи уже не были такими счастливыми, как первая. А однажды проснулись под утро, услышав вокруг нашего укрытия топот, крики немцев и стрельбу. Никак нельзя было выглянуть, ибо голоса немцев слышны были совсем рядом. Сжимая в руках пистолеты, лежим и шёпотом обмениваемся догадками, что же случилось наверху.

Когда шум и карканье немецкое утихли, вытерпев полчаса, вылезаем из своей норы. Рядом с нами вокруг куста разбросаны котелки с варившейся кониной. Костры залиты. Валяются в беспорядке личные вещи окруженцев, исковерканное оружие. Понимаем, что немцы сделали налёт на расположившихся вокруг огней лесных обитателей. Одного расстреляли на месте. Лежит, раскинув руки, совсем молодой парень, и в широко раскрытых глазах отражается небо.

Собрали мы в карманы варёные куски конины и отправились к реке: решили в дневное время спрятаться в болоте. Там и провели весь день, на берегу в зарослях.

По берегу много разбросано гранат. Я подобрал несколько штук с запалами и собрался глушить рыбу. Морозов высказал опасение, что взрывами накличем бед: немец определит наше местонахождение и начнёт бить из миномётов. Я всё же бросил в воду шесть гранат. Взрывы глухо раскатились по болоту. Но рыбы в речке оказалось мало. Кроме мелочи, даже не заслуживающей внимания, на поверхности ничего не показалось, так что никакой пользы от своей затеи я не извлёк.

Морозов не на шутку перепугался и прочитал мне целую лекцию по поводу моей неуместной в данном случае храбрости. Стараюсь на все его упрёки отшучиваться. Вообще, с каждым днём всё больше узнавая его, прихожу к выводу, что в критическую минуту мой приятель вряд ли придёт мне на помощь. Кажется, он трусоват и скорее готов будет сдаться в плен, чем оказывать какое-то сопротивление. Я заметил, что свой револьвер в самый ответственный момент, при облавах, он прячет в листья, в солому, в траву, а не держит по-боевому наготове. Так что, вероятнее всего, не будет он сражаться до последнего патрона, а последним не застрелится. Он уже готов сдаваться в плен. А я принял твёрдое решение, что, если попадём в положение безвыходное, буду стрелять в немцев до последних двух патронов. А последними… застрелю сначала своего товарища, потом — себя.

И как только я окончательно утвердился в таком решении, мне даже стало как-то легче. Отпали все вопросы, тревожившие меня. Трусость моего товарища уже меня не волновала и не раздражала.

Берегом реки, прячась в зарослях, пробрались на самую опушку леса к Семёновке. Я взобрался на дерево, чтобы оттуда в бинокль осмотреть место наших боёв и сориентироваться по местности для ночного похода.

По всей низине и на берегу много лежит трупов наших бойцов, участвовавших в наступлении. Многие раздеты. По полю бродят немцы. Роются в разбитых автомашинах. С правой стороны от Семёновки на кургане — немецкий наблюдательный пункт. Видно, там немцами выставлено постоянное дежурство. На высоком шесте в конце села развевается белый флаг, туда из леса «приглашают» окруженцев. Через подосланных из уже сдавшихся в плен обещают полную безопасность. Двух таких подосланных в этот день пристрелили.

К вечеру немцы опять устроили облаву. Отвоевав у нас лес, заставили нас ночевать в болоте. Выбрали мы себе кочки и, как аисты, переступая с одной ноги на другую, провели всю ночь. Ещё с вечера опустился туман, под утро обильная роса превратилась в ледяные капли. Болото от мороза побелело. Промёрзли настолько, что руки-ноги потеряли чувствительность. Ночь показалась вечностью.

Утром тишина. Даже не слышно, как прежде, трескотни автоматов. Эта тишина пугает. Ведь мы привыкли по стрельбе определять, где находится враг. А эта неожиданная тишина, с одной стороны, пугает, с другой — манит от болота в лес. Из Березани послышались горластые немецкие песни и писк гармоники.

Выходим из болота в лес. Солнце начинает приятно согревать воздух. Так хочется отогреться и уснуть. Усталость берёт своё. Морозов пошёл на опушку леса разведать, откуда доносится людская речь, а я под дубками в посадке лёг, подставив спину солнцу. Сразу почувствовал тепло и крепко заснул. Проснулся от солнечного лучика, пляшущего по лицу. Понял, что проспал далеко за обеденное время дня. Рядом спит крепким сном Морозов. Я уже спокойно устроился рядом на подкладке его расстёгнутого пальто. Греюсь на солнышке. Повернулся и увидел в траве ужа. Невольно позавидовал ему. Он у себя дома. Сыт и греется на солнце, сколько ему хочется. Мы же в лесу, не приспособленные к образу жизни диких животных, испытываем страшные лишения и преследования от таких же, казалось бы, как мы, людей. Только они будто из далёкого прошлого, о котором мы знаем только по книгам. В приключенческих романах и сказках, которые читал в детстве и юности, люди, называющие себя цивилизованными, так вот охотились за дикарями. Захватывали их в плен и превращали в рабов.

Теперь у меня пропало всякое сомнение в том, что всё, известное из истории о первобытных людях, было именно так, как это описывается в литературе. Как факт все эти элементы ещё живут в капиталистическом обществе, и только новая высшая ступень развития человеческого общества, советская власть, положит конец всяким унижениям, истреблению людей и охоте на них, как на дикарей и рабов.

Бужу Морозова, и он мне рассказывает, что тот говор, что мы услышали в лесу, был разговором двух стариков из Березани. Их хаты сгорели во время боёв. А в лес они пришли, чтобы накосить на полянах сена для землянок. Они дали Морозову кусок хлеба и обещали вечером принести нам гражданскую одежду. Сказали, что сегодня воскресенье, немцы гуляют, их в Березани полно, а лес по-прежнему оцеплен со всех сторон. На восток много прошло немецких войск, артиллерии и танков. Немцы гордо заявляют, что идут на «Мóсква», «Сталин капут» и так далее. Конечно, с одной стороны, обрадовались такой первой встрече с местным населением, с другой — стало больно от известия, что немцы идут вперёд, а нас, видно по всему, хотят всех истребить в этом лесу.

Ждали вечером стариков, но они не пришли. Поделили их хлеб и съели. Такого душистого и вкусного хлеба я ещё никогда не ел.

На ночь снова пробрались в свою нору. Выбросили намокшее сено и устлали свежим, сухим. Заметили, что танк ночью уже не патрулирует вокруг леса. Сначала решили, что это только в воскресенье он отдыхает, но танк не гудел и в последующие дни. Значит, немцы вообще сняли это его патрулирование.

Людей в лесу становится всё меньше. Сначала разбились все на группы, а потом вообще стали исчезать. Куда люди деваются — ни понять, ни разведать не можем. Немцы такие предприняли хитрые действия по отношению к нам, лесным жителям, что мы стали друг друга бояться, своих стали опасаться. А дело вот в чём. Вот что немцы придумали. Видя, что облавы неэффективны, они стали одеваться так же, как мы, и проникать вглубь леса небольшими группами. Выследив группу окруженцев, они подходили к ним вплотную и в упор расстреливали. За несколько дней, пока мы не раскусили, в чём дело, лес оказался просто завален трупами.

Твёрдо решили любой ценой вырваться из леса и уходить. Кони, представляющие для нас основные запасы пищи, были уже на исходе. За десять дней съели почти всех лошадей, осталось не больше пяти штук. Стало ясно, что через пару дней начнём голодать. Как назло, ночи выдались лунные, очень неудобные для незаметного передвижения по полям.

Начали готовиться к решительным действиям. Прокрались по берегу речки поближе к полю, за которым Березань, чтобы в бинокль разглядеть местность, заранее выбрать направление.

Вдруг услышали впереди говор людей. Прислушавшись, разобрали отдельные фразы на русском языке. Выделялся голос женщины. Осторожно пробираемся через заросли. Видим, на берегу, выбрав сухой бугорок в камышах, притаились семь человек красноармейцев. Среди них — медсестра и лейтенант-артиллерист, раненный в руку.

Вышли к ним и заговорили. Оказалось, что эта группа окруженцев находится здесь в течение восьми дней. Загнаны они сюда были во время облавы, и больше не выходили из болота. Два дня ничего не ели, потом один из них ночью пробрался в поле и принёс две кормовые тыквы, которыми они все семеро питались в течение четырёх дней. Последние два дня они едят вдоволь картофель, который ночью один из красноармейцев-храбрецов их группы выкапывает буквально под носом у немцев. Нам понравилась эта идея, и мы решили этой ночью во что бы то ни стало накопать картофеля. В свою очередь рассказали товарищам, что мы питались кониной, и что будет гораздо безопаснее ходить в лес за мясом, чем в поле за картофелем. Им понравилось наше предложение дождаться, когда убьют лошадь, и пойти за мясом в лес.

После этого выбрались мы на край болота, рассмотрели в бинокль местность и наметили себе путь, по которому будем ночью прорываться. Наши новые единомышленники тоже решили в эту ночь уходить.

Возвратились мы в лес, сварили конины и стали ждать, когда стемнеет, а заодно отдохнуть и набраться сил перед решительными действиями.

Когда мы застрелили лошадь, на выстрел пришёл один из тех семи красноармейцев, что мы встретили на берегу реки. Пришёл, чтобы получить, как мы предлагали, мясо. Он так обрадовался, что стал резать конину мелкими кусочками и есть мясо сырым. При этом спрашивает нас, не случится ли с ним от этого чего-нибудь плохого.

Этой ночью наши новые друзья по несчастью, красноармейцы, ушли из леса, а мы заняли их место, как исходное.

Часа в четыре утра мы с Морозовым, так же под носом у немецкого дозора, накопали картофеля, чтобы сварить себе его на дорогу.

Фактически весь следующий день 4 октября 1941 года занимались варкой картофеля. Многие с завистью на нас глядели. Двух окруженцев, которые буквально еле двигались от голода, вдоволь накормили варёной картошкой. Остальным рассказали, где картофельное поле и каким образом ночью можно её накопать.

Продолжение следует