Остовы войны
Родиться здесь в сороковом
и годы роковые
прожить, —
что в яхте кверху дном
пройти «сороковые».
Спускались страхи давяще,
всех брали на прицел,
и воздух, как на кладбище,
в потёмках сиротел...
Встают дома повсюду,
подъездами трубя.
Теперь другие судьбы,
иная ребятня.
Ей некогда задуматься
о виденном тобой, —
как время шло по улицам,
растоптанным войной:
весельем небогато —
ни соли, ни муки,
смотрело воровато
на сумки и мешки.
И выделяясь остро
на фоне облаков,
вставали всюду остовы
разрушенных домов.
Облезли, серо-белые,
печальны и пусты.
Лишь мы к ним с моря бегали
выкручивать трусы.
И словно бы светлело
всё от весёлых лиц,
когда мы ошалело
к ним под гору неслись.
Над зарослями дикими
маслин и абрикос
встречали стены криками
своих стрижиных гнёзд...
* * *
Ходили в лес, за порохом
к разбитой батарее.
Впивалась в пятки проволока,
в земле штыки ржавели.
И мины на дорожках, —
своей ли смерти ищем? —
в воронках, как в лукошках
с двойным цветастым днищем.
О, эта страсть, — за шмелем
бежать,
Что б ни случилось!..
Степь выцветшей шинелью,
в окопах вся, дымилась.
* * *
Осенний рынок:
яблоки, лимоны,
айва, кизил.
Торговые ряды.
Где всё на вес, —
абстрактно невесомы
лишь мака пожелтевшие плоды.
— Шиповник, тёрн, а вот грибы волнушки!
Но, как дитя, весь к маковкам тянусь.
В них что-то от волшебной погремушки,
чьим колдовством в раздумье оживлюсь.
Мак. Написать хотел его цветком,
открытым всем. Но опоздал со сроком.
И он отцвёл. И стал похож на дом,
где наглухо закрыты ставни окон.
Он опечатан. И его ломают.
Трещит он, как сургучная печать,
которую поспешно разрывают.
А я хочу его нарисовать.
О замок тайно вызревшей мечты,
где так давно все подняты мосты
(и навсегда закрыты ставни окон)!
Он замкнут весь, чтоб не проникли оком.
Окурен зноя ароматным чадом
созревший мак.
Он — маг с потухшим взглядом.
И хиромант. Иль рыцарь под забралом.
И в зной и в холод строгий, как скрижаль.
Бесцветно сух.
А был когда-то — алым. Весь кожа он да солнце. И — печаль.
Лишь только внешне словно омертвевший.
Ну а нутром таинственно живой.
Снотворный, мак во сне прольёт на вещи
свет
вместе с вашим совершенно свой.
* * *
Наш лес на горе для зверья не велик.
Посмотришь, у старой слободки
стоит он, как ряд перечитанных книг
на верхней нестроганой полке.
Читая запоем о диких лесах,
опасно запутанных тропах,
мечтали мы все о глубоких снегах
и, бегая к морю, — о тропиках.
Не милым был город за тишь и покой,
хотелось нам быть современными.
И было так странно, что кто-то другой
пленён его башнями древними.
И только вдали от родных берегов,
в морозном краю новостройки,
проснулась тоска по огням маяков
и лесу у тихой слободки.
И вспомнилась степь с её ветром сухим,
с оврагами, морем пропахшими.
И мы на побывку в наш город спешим
увидеться заново с башнями.
Пускай и отжил своё древний уклад,
но башням — стоять у порога!
Они нам нужны, как раздумьям — кулак,
лицо подпирающий строго...
* * *
Никем не посещаемые кручи,
крутые склоны, в глину камни вкраплены.
Наверное, всю жизнь её выкручивали,
такую землю, где воды ни капли.
Тоска и сушь. Холмов пустынны дебри.
Одна лишь радость — каперсы на скатах.
Друг другу подавая руки стеблей,
В цветах нарядных, словно в белых бантах,
спускаются их вереницы к морю.
Навстречу ветер, всё сильней порывы.
Цветы есть где-то, чуждые простору.
На долю этих — море и обрывы.
* * *
Прихожу постепенно в себя.
Надо мной кто-то в белом встаёт
и, невольно улыбкой слепя,
осторожно попить мне даёт.
Я не помню совсем, где я был
в этом страшном и мрачном бреду.
Может, целую вечность не пил
и совсем позабыл про еду.
И теперь вот от жажды я пьян,
и от первого плачу глотка.
И дрожит в моих пальцах стакан,
как холодное дно родника.
У нарисованных очагов
Каким теплом ответить на тот холод,
последний, но — невыносимей всех?
Давным-давно бесснежно, и весь город
гол перед ним. Лишь кое-где всё снег.
Он здесь и там. Не тает, а таится
как бы в засаде. Ждёт ли подкрепленья?
От этого ещё тусклее лица.
Последний холод камнем преткновенья
Явился на пути тепла и света.
Уж никого не греет кровь рассвета.
А где-то зной, который
От миров
Неведомых, но явленных холстами.
У нарисованных согревшись очагов,
Смеются там дымящимися ртами.
Да, только там теперь всего теплей,
где можно солнца самого коснуться,
пока его не отнесли в музей
на выставку последнюю искусства.
* * *
Тонет ночь — вся в пробоинах света,
она тонет.
И ярко, до слёз, —
море, будто бы
сорванный ветром
стяг, чьё древко — земная ось.
* * *
Чтоб отделиться от мороки,
где лишь спецы толкут успех,
брат всем несчастным и далёким,
он всё стремится вдаль от всех.
Листу бумаги вверив душу
и обратя в черновики,
с тем, чтоб их рвать, как при удушье
рвут на себе воротники.
И вновь, раскованно тоскуя,
устало падает, чтоб встать.
Найти работу бы такую,
чтоб целый день стихи писать!
Ходить бы лесом, по болоту,
топтать лишайники и мхи.
Найти такую бы работу,
чтоб целый день писать стихи.
* * *
Что ни пошлёт Судьба — мне всё удача:
пустырь за домом с башней, серый холм...
Была б душа моя настолько зряча,
чтоб находил я для себя во всём,
везде во всём усладу и спасенье,
а из тревог — одно лишь песнопенье.
Не потому ль и выпало родиться
в одном из лучших в мире городов,
чья красота той птицею таится,
что скрытней всё, чем ближе птицелов?
* * *
Когда-нибудь подам я весть
про всё, что здесь со мной.
Но не сейчас, когда я весь
меж небом и землёй.
Где и в цвету, как в пустоте.
И, кажется, от бед хранимые,
тут поселились только те,
кого покинули любимые.
* * *
Я видел мир, огромный мир,
и вновь я здесь, пропахший Русью.
Как гость земли, чей слышен пир
ничем не замутнённой грустью.
Пускай я к лету не успел,
когда гостей здесь были толпы.
Песок хрустит, как и хрустел,
и в выси гор уводят тропы.
Как Родины приятен дым!
Весь припадаю к травам горьким я.
Россия заслужила Крым
Когда-то, как солдат — «Георгия»!
1972
