Каждое утро Владимир Павлов садился на железнодорожном вокзале в поезд «Феодосия — Южная Точка» и ехал на работу, на завод «Море». В поезде сразу же засыпал, потому что ночи его были бессонными, изнурительными, в них были стихи, много-много стихов. Спал до самого Приморского, где и находился завод.
Земля бледна, как моё лицо от недосыпаний,
синие тени на ней…
Он участвовал в создании кораблей и судов на подводных крыльях и воздушной подушке. Едва ли эта работа приносила ему много радости. Он тратил своё и без того не слишком крепкое здоровье, беспощадно щедрыми кусками, разрываясь между зарабатыванием денег и стихами. Стихи чаще всего приходили ночью.
Он замкнут весь, чтоб не проникли оком,
Окурен зноя ароматным чадом
созревший мак —
он маг с потухшим взглядом.
Трудно точней и короче описать берега Восточного Крыма в районе Феодосии: мыс Ильи, мыс Киик-Атлама, волошинскую страну холмов, Кара-Даг — Чёрную гору, сказочные развалины потухшего вулкана, феодосийский залив.
Всё выше в горы я иду
И на вершине той ликую,
Где ветер, моря стеклодув,
Мне выдул бухту голубую.
Возможно ли описать Феодосию одной фразой? Возможно. Вот как исполнил это Владимир Павлов:
Город со спокойной совестью утра.
Или:
…город лежит, как монета старинная.
Не было для него лучше города, чем Феодосия, и городу повезло, что в нём жил такой поэт. И сейчас, когда мне случается бывать в Старом городе, на Карантине, — где родился и жил Владимир, — мне постоянно кажется, что я вот-вот встречу его, идущего своей обычной, неторопливой походкой, и, как всегда, мы будем стоять и вести долгую беседу, ощущая ступнями, сквозь резиновые подошвы матерчатых туфлей, в которых ходят летом большинство феодосийцев, округлый горячий булыжник древней мостовой.
…Напитанный солнцем древний город, крепостные башни, морская даль со смутными силуэтами генуэзских галер, вязкий от зноя воздух… И Владимир Павлов, навсегда вписанный в облик Карантина.
Почему именно я пишу о Владимире Павлове, ведь я не самый близкий его товарищ. Но, возможно, именно мне и следует писать о нём, потому что я знал его как поэта, и только поэта. Я не знал его как инженера-технолога завода «Море», как литературного сотрудника газеты «Контракт», не знал никаких бытовых подробностей его жизни. Передо мной был лишь поэт. Талантливый поэт. Я имел возможность оценить его беспристрастно.
Стихи Владимира Павлова не просты, и они не для всех, в этом нет ничего обидного для тех, кто не является поклонником его поэзии. Гораздо хуже, когда не нравится, когда непонятно, делать задумчивое одухотворённое лицо.
Как всякий истинный поэт, Владимир Павлов жил с неутихающей болью в душе. Он искал отдохновения, и к концу пути нашёл его в религии:
О веры опиум! Оплот
Души страдающей и плоти,
Прошу, как раненный в живот,
Ору безбожно: «Обезбольте!»
Он настойчиво доказывал мне, что в религии, и только в религии, весь выход, — говорил, отрешённо глядя утомлёнными, печальными глазами, словно не надеясь, что я или кто-то ещё ему поверят.
Уйти в себя,
Не знал ещё никто, как это просто.
Ему было трудно: суета, беспросветность жизни, готовая четвёртая книга стихов зависла в издательстве «Таврия», оказавшись никому не нужной, никто не собирался её печатать. Стали мучить болезни, он бился с ними, сжав зубы, никому не жалуясь, храня одному ему ведомую печаль. И без устали, несмотря ни на что, писал и писал ночами стихи…
Феодосию многие пели
И пили облака розовые по утрам,
и уходили за море.
Я её допеваю,
допиваю вино погребов и урочищ.
Феодосия — судьба Владимира Павлова. Здесь он прожил жизнь.